Страница:
В центре дистрикта меня ждёт новый необыкновенный шанс. Это — начальник дистрикта, Пасбан. В отличие от всей остальной местной персидской администрации, трусливой, ленивой, подкупной и ко всему равнодушной, это человек умный, волевой и решительный. Оказывается, он прошёл немецкую школу во время мировой войны.
Он должен нас отправить в столицу провинции (Хорасана) — в Мешед. Он мне объясняет, что между нами и Мешедом горы в 3000 метров высотой. Колёсная дорога только одна; она идёт в обход гор, приближаясь к Ашхабаду, и против Ашхабада проходит сквозь горы по глубокому ущелью и перевал через город Кучан, и затем идёт налево к Мешеду. Послать вас по колёсной дороге в Мешед, значит послать вас на верную смерть: с сегодняшнего дня будет дежурить отряд чекистов с автомобилем, который вас схватит и вывезет в Советскую Россию. Единственный ваш шанс — идти напрямик через горы. Здесь нигде дороги нет. Есть тропинки, по которым летом жители иногда идут через горы. Сейчас зима, всё занесено глубоким снегом. Но вы должны попробовать. Большевики в горы пойти не рискнут. Я вам дам проводников и горных лошадок. Не питайте никакого доверия к проводникам; питайте полное и неограниченное доверие к горным лошадкам — они найдут дорогу.
Снаряжается караван, мы начинаем подъём в горы.
Странствование через горы, снега, обвалы, провалы и кручи продолжается четыре дня. Двадцать раз мы обязаны жизнью маленьким умным лохматым горным лошадкам, которые карабкаются, как кошки по невероятным обрывам, вдруг скользят по краю кручи и сразу падают на живот, расставив все четыре лапы во все стороны, и этим удерживаясь от падения вниз по крутому склону. Вконец измученные, мы спускаемся наконец на пятый день в долину Мешеда и уже в его предместьях выходим на автомобильную дорогу. Здесь циркулирует грузовик на правах автобуса. Мы попадаем в него вовремя, занимаем задние места, сейчас же за нами в автобус садятся два чекиста, но они вынуждены занять места перед нами. Они, вероятно, полагают, что мы вооружены и ничего себе не позволяют. Мы доезжаем до Мешеда, и автобус довозит нас почему-то до гостиницы. Нам объясняют, что это — единственный отель европейского типа в городе; туземцы останавливаются в караван-сараях. Мы очень устали и мечтаем о хорошей кровати. Перед сном в ресторане отеля пробуем выпить кофе. Когда кофе подан и мой спутник уже готов его пить, я останавливаю его: от кофе идёт сильный запах горького миндаля — это запах цианистого калия. От кофе мы отказываемся и подымаемся в нашу комнату. Директор отеля, армянин Колтухчев, объясняет нам, что свободна только одна комната, в которую он нас и ведёт. У неё почему-то нет ни замка, ни задвижки — они «в починке»; я вижу свободные комнаты, но Колтухчев говорит, что они задержаны клиентами. Мы наскоро баррикадируем дверь в нашей незакрывающейся комнате при помощи стульев и с наслаждением растягиваемся на настоящих кроватях.
Сон наш длится недолго. Нас будит сильный стук в дверь. «Полиция». Мы протестуем, но нас доставляют в центральную полицию города («назмие»), объясняя нам, что это для нашей же пользы. Начальник полиции, жёсткий и сухой службист, по-русски не говорит. Он нас водворяет в своём кабинете и исчезает. Его помощник, чрезвычайно симпатичный перс, учился в России и хорошо говорит по-русски. От него мы наконец узнаём, в чём дело. Оказывается, с нашим приездом в Мешед началась необычайная суматоха во всех советских организациях. Информаторы полиции, следящие за советчиками, видели, как советский военный агент Пашаев, встретясь с советским агентом Колтухчевым (директором нашей гостиницы), передал ему револьвер и ещё что-то (очевидно, яд). Полиция, сообразив в чём дело, устроила засаду под нашей дверью. Ночью Колтухчев подымался с револьвером, чтобы нас ухлопать (вслед за чем его обещали сейчас же вывезти в советскую Россию), но под нашей дверью его арестовали, а нас перевезли в полицию.
На другое утро меня принимает губернатор Хорасана. Это — старый, хитрый и флегматичный перс. Он смотрит на меня с любопытством, но говорит мало. По-русски он не говорит, и мы объясняемся через переводчика. Я говорю переводчику: «Скажите, пожалуйста, господину губернатору, что Персия, как всякая цивилизованная страна, конечно, предоставляет право убежища политическим эмигрантам…» Вместо того, чтобы переводить, переводчик меня спрашивает: «А кто вам сказал, что Персия — цивилизованная страна?» Я говорю: «Кто сказал, это неважно, а вы переводите так, как я говорю». Он чешет за ухом: «Дело в том, что губернатор может подумать, что вы над ним насмехаетесь». — «А вы всё ж таки переводите, как я сказал».
Губернатор, выслушав меня, отвечает мне, что вопрос обо мне он решить не может, что этот вопрос должно решать правительство, что он отправит правительству подробное донесение, а пока будут приняты все меры по моей безопасности, и что мне надо ждать ответа из Тегерана.
Мы окончательно поселяемся в кабинете начальника полиции. Полиция имеет вид средневековой квадратной крепости с одним только входом. Помощник начальника полиции показывает мне на племя диких курдских всадников, расположившихся лагерем на площади перед полицией. Племя это нанято большевиками; задача его — при моём выходе из полиции налететь, зарубить и ускакать. Но полиция это хорошо понимает; и вообще-то я из полиции почти что не выхожу, а если выхожу, то под сильной охраной.
Переговоры с Тегераном сильно затягиваются. Мой помощник начальника полиции держит меня в курсе дела. Затягиваются, собственно, переговоры между Тегераном и Москвой, которая требует моей выдачи.
Все последние годы между Персией и СССР были всегда три-четыре спорных вопроса, по которым ни одна сторона не уступала, настаивая на своём праве. Это были вопросы о рыбных промыслах в пограничной зоне на Каспийском море (много икры), о нефтяных промыслах, и в особенности о линии границы, которая определяла, кому принадлежит очень богатый нефтью пограничный район. За мою выдачу Сталин соглашается уступить персам по всем этим спорным вопросам, и, кажется, персидское правительство склоняется к тому, чтобы меня выдать. Мой милый перс сообщает мне об этом с глубоким прискорбием.
В то же время параллельно переговорам правительства идёт собственная работа ГПУ. 2 января наконец проснувшаяся застава доложила Ашхабаду о моём бегстве. Заработал телефон с Москвой, Ягода, видимо проявил необычайную энергию, Сталин приказал меня убить или доставить в Россию во что бы то ни стало. В Персию был послан отряд, который ждал меня по дороге в Кучан, но так и не дождался. На аэроплане из Тегерана в Мешед прилетает резидент ГПУ в Персии Агабеков, и ему сразу же переводятся большие средства на организацию моего убийства. Агабеков энергично берётся за работу. Подготовка идёт по разным линиям, и успешно (обо всём этом в 1931 году в своей книге расскажет сам Агабеков). И когда всё готово, вдруг Агабеков получает приказ из Москвы — всё остановить. Агабеков не понимает, почему, когда всё подготовлено. Он очень обескуражен. Он не знает, что Москва получила заверения о моей выдаче, переданные по линии, о которой он не догадывается.
Интересна дальнейшая история Агабекова. В 1930 году он переводится резидентом ГПУ в Турцию, на место Блюмкина. В это время он сильно подозревает, что если его отзовут в Москву, то это для того, чтобы, его расстрелять. К тому же он переживает роман своей жизни: он влюбился в молоденькую чистейшую англичаночку, которой он признаётся, что он чекист и советский шпион. Англичаночка приходит в ужас и из Турции возвращается в Англию. Агабеков покидает свой чекистский пост и по подложным документам следует за нею. Родители её сообщают обо всём этом властям, и Агабекову приходится уехать во Францию. Здесь становится очевидным, что он с Советами порвал. По требованию Советов его из Франции высылают (основание есть — он приехал во Францию по подложным документам), и ему в конце концов даёт убежище Бельгия. Он пишет книгу «Чека за работой», которая выходит на русском и на французском языках. В ней одна глава — страниц десять-пятнадцать посвящена подробному рассказу, как он организовывал моё убийство. В 1932 году я имею возможность его встретить в Париже. У него вид и психология типичного чекиста.
Он живёт в Бельгии, и начальник бельгийской полиции барон Фергюльст рассказывает мне, чем его покорил Агабеков. Полиция, конечно, обращается к нему, как к специалисту по вопросам советского шпионажа. Как-то в результате какого-то ловко организованного Советами инцидента бельгийская дипломатическая почта попадает на час в руки Советов. Но бельгийские власти успокаиваются — все конверты дипломатической почты возвращаются в целости и сохранности, прошитые и запечатанные. «А ГПУ их всё-таки прочло», — говорит Агабеков. Фергюльст отвечает, что это невозможно. Агабеков предлагает: возьмите какой-нибудь документ, положите в конверт, прошейте, запечатайте, дайте мне на полчаса. Так и делается. Агабеков берёт пакет, удаляется. Через полчаса он возвращается и возвращает Фергюльсту пакет в целости и сохранности. Но сообщает точно содержание документа.
За Агабековым ведётся правильная охота. В 1937 году во время испанской гражданской войны большевики находят слабое место Агабекова (он остался чекистом, ничем не брезгует и не прочь заработать на продаже красным картин, награбленных ими в Испании в церквях или у буржуев); под этим предлогом чекисты через подставных лиц заманивают его на испанскую границу, дают удачно пройти двум выгодным операциям, где он зарабатывает немало денег. Всё это для того, чтобы во время третьей он попал на границе в ловушку. Его убивают, и труп его, затянутый на испанскую территорию в горы, находят только через несколько месяцев.
Мой милый помощник начальника полиции приходит совсем расстроенный. Из Тегерана от правительства получен приказ привезти меня в Тегеран, а по сопровождающим этот приказ сведениям переезд не предвещает для меня ничего хорошего; мой милый перс считает, что я буду выдан большевикам.
Пора мне переходить в атаку.
До революции в Персии был Русско-Персидский банк. Как мне говорили в Ашхабаде, будущий шах служил в те времена в вооружённой охране банка. После большевистской революции банк заглох, но с НЭПом возобновилась торговля с Персией, и все торговые дела шли через банк, который практически их монополизировал. Во главе банка стоял некий Хоштария, который установил с Советами очень хорошие отношения. Он часто приезжал в Москву, и его принимал директор Государственного Банка, которым в то время был Пятаков. В один из своих визитов Хоштария говорит Пятакову: «Хотело ли бы ваше правительство, чтобы вашим агентом стал — конечно, за высокую мзду — один из наиболее видных и влиятельных министров персидского правительства, к тому же личный друг шаха?» Пятаков ответил, что в принципе это очень интересно, но каковы условия? Хоштария назвал денежные условия такого сотрудничества, но кроме того, потребовал чтобы кроме Пятакова и Политбюро (он, видимо, недурно был осведомлён о подлинном механизме советской власти), это оставалось никому неизвестным. «Даже ГПУ?» — спросил Пятаков. — «В особенности ГПУ. Это основное условие. Если ГПУ будет в курсе дела, рано или поздно какой-то сотрудник ГПУ бежит от вас, откроет секрет, и это будет стоить головы и министру, и мне». Пятаков обещал войти с докладом в Политбюро.
Что он и сделал. Условия были приняты, главное требование было уважено — об этом советском агенте знали только члены Политбюро, Пятаков, через которого шла связь, и, понятно, я как секретарь Политбюро. И министр Двора, Теймурташ, личный друг шаха, стал агентом Москвы. Ему заплатили чрезвычайно ловкой комбинацией (Пятаков докладывал: Хоштария на подставное лицо покупает огромное имение: при этом покупатель будто бы не имеет все нужные средства и на остаток гипотекирует имение в Русско-Персидском Банке; затем он вовремя не может уплатить ни проценты, ни ссуду. Банк предлагает Теймурташу выкупить имение только за цену гипотеки и в кредит; но и эту небольшую сумму ему не надо вносить, Хоштария продаёт маленькую часть имения, и этим покрывает долг. Кажется, так операция и была проведена). И Теймурташ стал богатым человеком.
Москва его не тормошила по пустякам. Он держал Москву в известности только по самым важным и основным вопросам политики персидского правительства. Но, видимо, сейчас по вопросу о моей выдаче он был мобилизован и употреблял своё влияние, чтобы убедить, правительство, что надо пользоваться случаем — цена, которую за меня предлагала Москва, достаточно высока. После извещения о моей поездке в Тегеран я переждал день, чтобы дождаться пятницы, — в Персии этот день соответствовал нашему воскресенью — учреждения закрыты, все отдыхают. Я вызвал начальника полиции. Его в городе нет, он на даче. Тогда помощника начальника полиции. Он прибыл. Я ему сказал, что хочу экстренно видеть губернатора Хорасана. Его тоже нет в городе, он на даче (этого я и хотел). Так как дело очень важное и мне нужно срочно передать властям секрет большой важности, я прошу, чтобы меня сейчас же принял «эмилякшер» (командующий Хорасанским военным округом). Эмилякшер ответил, что он меня ждёт.
Я знал, что будучи персом, он учился ещё до войны в русском военном училище и, таким образом, был русским офицером и хорошо говорил по-русски. Кроме того, он был близок к шаху.
Эмилякшеру я сказал, что мне известно (как, вероятно, и ему), что правительство вызывает меня в Тегеран и, кажется, склонно меня выдать большевикам. Я не думаю, что вы этой операции сочувствовали бы. Эмилякшер ответил, что это дело правительства и дело политическое, он же военный, занимается военными делами и к этому никакого отношения не имеет.
Я спросил, может ли он мне оказать одну услугу. «Вероятно, во время поездки меня будет сопровождать вооружённая охрана, которую дадите вы?» Эмилякшер подтвердил — меня будет сопровождать унтер-офицер и четыре солдата. «Можете ли вы выбрать всех пятерых так, чтобы они были неграмотны?» Эмилякшер улыбнулся: в Персии, где 80% населения было неграмотным, это не представляет никакого труда. Это он мне обещает. «Теперь перейдём к очень важному делу, по которому я хотел вас видеть. Я прошу вас немедленно отправиться в Тегеран, повидать лично шаха и лично, наедине сказать ему, что министр Двора Теймурташ — советский агент». — «Это совершенно невозможно. Теймурташ — самый влиятельный член правительства и личный друг шаха». — «Тем не менее, это верно». И я привёл ему все доказательства. На другой же день эмилякшер вылетел в Тегеран и сделал доклад шаху. Шах произвёл следствие — проверку моих доказательств. Проверка их полностью подтвердила. Теймурташ был арестован и предан военному суду по обвинению в государственной измене. Суд приговорил его к смертной казни.
В один из ближайших дней я и Максимов отбыли на автомобиле с унтером и четырьмя солдатами. Дорога шла на юг. В 40 километрах от Мешеда дорога разветвляется — вправо она идёт на Тегеран, прямо на юг она идёт к Дуздабу на индийской границе. Я приказал ехать на юг. Унтер был очень удивлён. «Мне сказали, что мы едем в Тегеран». — «Тебе это сказали, чтобы сбить с толку большевиков; но мы едем в Дуздаб». Растерянный унтер не знал, что делать. Я его спрашиваю: «У тебя есть препроводительный пакет?» — «Да». Он вынимает пакет из-за пазухи, — «Вот смотри, пакет адресован властям в Дуздабе. Читай». — «Да я неграмотный». — «Ну, кто-нибудь из солдат пусть прочтёт». Все солдаты тоже неграмотны. «Ну, одним словом, я беру это на свою ответственность — мы едем в Дуздаб».
Четыре дня наш бодрый перегруженный додж шёл по чему-то, очень отдалённо напоминающему дороги. Как говорят персы: «Бог потерял дорогу, а шофёр нашёл». Ехали по тропинкам, полям, пересохшим руслам речонок. Но в конце концов всё же доехали до Дуздаба. Солдаты с винтовками оказались очень кстати — по дороге какие-то банды ничего не имели против того, чтобы ограбить путешественников в автомобиле, но вид солдат с винтовками сразу их успокаивал.
Губернатор Дуздаба получив пакет, адресованный, вероятно, тегеранским (или военным) властям, ничего не понял. Я его попросил отпустить солдат, которые тут не при чём, так как это я дал распоряжение сопровождавшей меня охране ехать в Дуздаб. Он сказал, что должен запросить инструкции у Тегерана, а пока предоставил в наше распоряжение маленький, довольно обособленно стоявший домик. Так как по общему мнению телеграммы в Персии ходили на верблюдах, то я полагал, что переписка губернатора с центром даст мне достаточно времени, чтобы подготовить следующий шаг — перейти ещё одну границу — индийскую, и сделать это, конечно, не спрашивая разрешения у персидских властей.
Но, оказалось, что я ошибся, считая, что у меня много времени. На второе утро нашего пребывания в домике, когда мы, сидя на завалинке, обсуждали положение, вдруг подъехал автомобиль, из которого выскочили два субъекта чекистского вида с револьверами. Мы ретировались внутрь домика с рекордной быстротой. Очевидно, чекисты решили, что сейчас же из дома последует стрельба, потому что с такой же быстротой они бросились в автомобиль и спешно отбыли. Если б они знали, что у нас никакого оружия не было, события бы развернулись, по-видимому, совсем иначе.
Во всяком случае, стало ясно, что надо спешить. В Дуздабе был английский вице-консул, основная деятельность которого заключалась в скупке и беспошлинной отправке в Англию персидских ковров. При этом разведку и информацию наладили ему, по видимости, большевики. Когда я попытался его видеть, он меня принять отказался. Потом (уже в Индии) было выяснено, что его большевистские информаторы доложили ему, что мы — немецкие агенты. Прямо перед нами была огромная, персами отнюдь не охраняемая граница с Белуджистаном. Не охраняемая, так как за ней шла Белуджская пустыня, сухая и выжженная солнцем. Но для англичан по ту сторону границы несло некоторую охрану полудикое белуджское племя.
Надо было быстро найти пути. На рынке Дуздаба я разговорился с индусскими торговцами, спрашивая у них, какой из местных индусских коммерсантов — человек англичан и пользуется их доверием. Мне на такого указали. Я предложил ему отвезти меня в распоряжение сторожевого белуджского племени по ту сторону границы. Что он с наступлением ночи и сделал, отвезя нас на автомобиле к белуджам.
С предводителем племени я быстро сговорился. Он снарядил караван из трёх-четырех воинов и нескольких верблюдов и мы отправились через белуджскую пустыню. Надо в скобках заметить, что когда мы покинули советский рай, у нас не было ни гроша денег, и до сих пор все путешествия шли за счёт Его Величества Шаха, а с этого момента — за счёт Его Грациозного Величества Английского Короля. По крайней мере, ни я, ни вождь племени не имели на этот счёт никаких сомнений.
Было так жарко, что наш караван мог идти только ночью. При этом езда на верблюде выворачивает вас наизнанку, и добрую часть пути вы предпочитаете делать пешком. Мой спутник Максимов к тому же поссорился с какой-то верблюдихой, грубо пнув её ногой в морду. Верблюдиха ничего не сказала, но в пути старалась занять позицию за его верблюдом и держась на расстоянии двух-трёх метров, чтобы он не мог достать её ногой, очень метко в него плевала. К его советскому словарю она была равнодушна. Это было наше третье путешествие: первое — через горы на лошадях, второе — через Персию на автомобиле, третье — через Белуджскую пустыню на верблюдах. По странному совпадению каждое из них длилось четыре дня. На пятое утро мы вышли на железнодорожную линию и я обратился к местному английскому резиденту.
Английский язык мой оставлял желать лучшего, и что и как понял резидент из разговора, не знаю. Но он сейчас же отправил в Симлу длиннейшую телеграмму, и на другой день за мной пришёл салон-вагон, в котором вице-король и министры Индии обычно совершали свои служебные поездки. После верблюдов этот способ сообщения был очень приятен. В особенности ванна; и повар почтительно осведомлялся, какое меню нам будет угодно.[1]
Зимняя столица Индии была в Дели; но летом там так жарко, что англичане выстроили себе на отрогах Гималаев, на высоте 3000 метров, летнюю столицу — Симлу. Это был чисто административный искусственный город: кроме правительственных учреждений, там был только обслуживающий персонал и магазины. Иностранцы туда, кажется, вообще не допускались.
Англичане приняли меня хорошо, поселили нас в хорошем отёле. Вид у наших, костюмов после наших путешествий был очень непрезентабельный. Англичане нашли элегантный выход из положения. В штабе английской армии Индии шла экзаменационная сессия для офицеров штаба по русскому языку. Я был приглашён в число экзаменаторов и на полученный гонорар не только сделал себе и Максимову новые костюмы, но и имел достаточно денег на мелкие расходы.
Мы прибыли в Индию уже в начале апреля. Началась переписка с Лондоном. Длилась она очень долго. Местные власти понимали, что я представляю россыпи всяких сведений о Советской России и что я вовсе не собираюсь делать из них секрета, а, наоборот, считаю своим долгом делиться ими со всякими противниками коммунизма. Но, очевидно, не имея возможности их использовать, они предпочли предоставить эксплуатацию этих россыпей квалифицированным людям метрополии, а пока что оставляли меня в покое.
Свободного времени у меня было много. Я себя чувствовал здесь в безопасности и гулял по окрестностям Симлы. Во время одной из прогулок я пришёл в какой-то индусский храм, из которого навстречу мне высыпало оживлённое обезьянье племя. К моему удивлению, глава племени подошёл ко мне и протянул руку. Поражённый такой вежливостью, я протянул ему свою. Тут всё выяснилось. Приходящие туземцы приносят этим священным животным всякие лакомства, и глава племени искал в моей руке, что я ему принёс.
Переговоры о продолжении моего пути (в Европу) я вёл с начальником Интеллидженс Сервис Индии сэром Айзенмонджером. Он тоже был для меня источником удивления, на этот раз чрезвычайно приятного. Это был совершённый джентльмен абсолютной порядочности. Между тем его работой была разведка и контрразведка, то, что делало и наше ГПУ. Сопоставляя этого джентльмена с гепеушной сволочью, я поражался разнице.
В ожидании новостей из Лондона я читал, и насколько позволяла жара, играл в теннис.
Сэр Айзенмонджер плохо объяснял мне, почему так долго длится переписка с Лондоном. Во всяком случае, я понимал, что правительство затягивает это дело потому, что английская рабочая партия, чрезвычайно в это время прокоммунистичсская, во главе со своим лидером Макдональдом собирается использовать историю со мной, чтобы причинить правительству всякие неприятности, и в частности, неприятные прения в палате, которых правительство хочет избежать и поэтому всячески моё дело затягивает.
Мне очень хотелось вылить в прессе хороший ушат холодной воды на горячий прокоммунизм Макдональда и рабочей партии. И ушат был у меня в руках. Но я вовсе не был уверен, что если я его передам Айзенмонджеру, из этого что-нибудь получится, и я сохранял своё оружие для лучших времён. А оружие заключалось в следующем.
Когда Советы ввели свою жульническую концессионную политику, в числе пойманных на эту удочку оказалась английская компания Лена-Гольдфильдс.
Компании этой до революции принадлежали знаменитые золотые россыпи на Лене. Октябрьская революция компанию этих россыпей лишила. Россыпи не работали, оборудование пришло в упадок и было разрушено. С введением НЭПа большевики предложили эти россыпи в концессию. Компания вступила в переговоры. Большевики предложили очень выгодные условия. Компания должна была ввезти всё новое оборудование, драги и всё прочее, наладить производство и могла на очень выгодных условиях располагать почти всем добытым золотом, уступая лишь часть большевикам по ценам мирового рынка. Правда, в договор большевики ввели такой пункт, что добыча должна превышать определённый минимум в месяц; если добыча упадёт ниже этого минимума, договор расторгается и оборудование переходит в собственность Советам. При этом советские власти без труда объяснили концессионерам, что их главная забота — как можно большая добыча, и они должны оградить себя от того, что концессионер по каким-то своим соображениям захотел бы «заморозить» прииски. Компания признала это логичным, и этот пункт охотно приняла — в её намерениях отнюдь не было «заморозить» прииски, а, наоборот, она была заинтересована в возможно более высокой добыче.
Было ввезено всё дорогое и сложное оборудование, английские инженеры наладили работу, и прииски начали работать полным ходом. Когда Москва решила, что нужный момент наступил, были даны соответствующие директивы в партийном порядке и «вдруг» рабочие приисков «взбунтовались». На общем собрании они потребовали, чтобы английские капиталисты им увеличили заработную плату, но не на 10% или на 20%, а в двадцать раз. Что было совершенно невозможно. Требование это сопровождалось и другими, столь же нелепыми и невыполнимыми. И была объявлена общая забастовка.
Он должен нас отправить в столицу провинции (Хорасана) — в Мешед. Он мне объясняет, что между нами и Мешедом горы в 3000 метров высотой. Колёсная дорога только одна; она идёт в обход гор, приближаясь к Ашхабаду, и против Ашхабада проходит сквозь горы по глубокому ущелью и перевал через город Кучан, и затем идёт налево к Мешеду. Послать вас по колёсной дороге в Мешед, значит послать вас на верную смерть: с сегодняшнего дня будет дежурить отряд чекистов с автомобилем, который вас схватит и вывезет в Советскую Россию. Единственный ваш шанс — идти напрямик через горы. Здесь нигде дороги нет. Есть тропинки, по которым летом жители иногда идут через горы. Сейчас зима, всё занесено глубоким снегом. Но вы должны попробовать. Большевики в горы пойти не рискнут. Я вам дам проводников и горных лошадок. Не питайте никакого доверия к проводникам; питайте полное и неограниченное доверие к горным лошадкам — они найдут дорогу.
Снаряжается караван, мы начинаем подъём в горы.
Странствование через горы, снега, обвалы, провалы и кручи продолжается четыре дня. Двадцать раз мы обязаны жизнью маленьким умным лохматым горным лошадкам, которые карабкаются, как кошки по невероятным обрывам, вдруг скользят по краю кручи и сразу падают на живот, расставив все четыре лапы во все стороны, и этим удерживаясь от падения вниз по крутому склону. Вконец измученные, мы спускаемся наконец на пятый день в долину Мешеда и уже в его предместьях выходим на автомобильную дорогу. Здесь циркулирует грузовик на правах автобуса. Мы попадаем в него вовремя, занимаем задние места, сейчас же за нами в автобус садятся два чекиста, но они вынуждены занять места перед нами. Они, вероятно, полагают, что мы вооружены и ничего себе не позволяют. Мы доезжаем до Мешеда, и автобус довозит нас почему-то до гостиницы. Нам объясняют, что это — единственный отель европейского типа в городе; туземцы останавливаются в караван-сараях. Мы очень устали и мечтаем о хорошей кровати. Перед сном в ресторане отеля пробуем выпить кофе. Когда кофе подан и мой спутник уже готов его пить, я останавливаю его: от кофе идёт сильный запах горького миндаля — это запах цианистого калия. От кофе мы отказываемся и подымаемся в нашу комнату. Директор отеля, армянин Колтухчев, объясняет нам, что свободна только одна комната, в которую он нас и ведёт. У неё почему-то нет ни замка, ни задвижки — они «в починке»; я вижу свободные комнаты, но Колтухчев говорит, что они задержаны клиентами. Мы наскоро баррикадируем дверь в нашей незакрывающейся комнате при помощи стульев и с наслаждением растягиваемся на настоящих кроватях.
Сон наш длится недолго. Нас будит сильный стук в дверь. «Полиция». Мы протестуем, но нас доставляют в центральную полицию города («назмие»), объясняя нам, что это для нашей же пользы. Начальник полиции, жёсткий и сухой службист, по-русски не говорит. Он нас водворяет в своём кабинете и исчезает. Его помощник, чрезвычайно симпатичный перс, учился в России и хорошо говорит по-русски. От него мы наконец узнаём, в чём дело. Оказывается, с нашим приездом в Мешед началась необычайная суматоха во всех советских организациях. Информаторы полиции, следящие за советчиками, видели, как советский военный агент Пашаев, встретясь с советским агентом Колтухчевым (директором нашей гостиницы), передал ему револьвер и ещё что-то (очевидно, яд). Полиция, сообразив в чём дело, устроила засаду под нашей дверью. Ночью Колтухчев подымался с револьвером, чтобы нас ухлопать (вслед за чем его обещали сейчас же вывезти в советскую Россию), но под нашей дверью его арестовали, а нас перевезли в полицию.
На другое утро меня принимает губернатор Хорасана. Это — старый, хитрый и флегматичный перс. Он смотрит на меня с любопытством, но говорит мало. По-русски он не говорит, и мы объясняемся через переводчика. Я говорю переводчику: «Скажите, пожалуйста, господину губернатору, что Персия, как всякая цивилизованная страна, конечно, предоставляет право убежища политическим эмигрантам…» Вместо того, чтобы переводить, переводчик меня спрашивает: «А кто вам сказал, что Персия — цивилизованная страна?» Я говорю: «Кто сказал, это неважно, а вы переводите так, как я говорю». Он чешет за ухом: «Дело в том, что губернатор может подумать, что вы над ним насмехаетесь». — «А вы всё ж таки переводите, как я сказал».
Губернатор, выслушав меня, отвечает мне, что вопрос обо мне он решить не может, что этот вопрос должно решать правительство, что он отправит правительству подробное донесение, а пока будут приняты все меры по моей безопасности, и что мне надо ждать ответа из Тегерана.
Мы окончательно поселяемся в кабинете начальника полиции. Полиция имеет вид средневековой квадратной крепости с одним только входом. Помощник начальника полиции показывает мне на племя диких курдских всадников, расположившихся лагерем на площади перед полицией. Племя это нанято большевиками; задача его — при моём выходе из полиции налететь, зарубить и ускакать. Но полиция это хорошо понимает; и вообще-то я из полиции почти что не выхожу, а если выхожу, то под сильной охраной.
Переговоры с Тегераном сильно затягиваются. Мой помощник начальника полиции держит меня в курсе дела. Затягиваются, собственно, переговоры между Тегераном и Москвой, которая требует моей выдачи.
Все последние годы между Персией и СССР были всегда три-четыре спорных вопроса, по которым ни одна сторона не уступала, настаивая на своём праве. Это были вопросы о рыбных промыслах в пограничной зоне на Каспийском море (много икры), о нефтяных промыслах, и в особенности о линии границы, которая определяла, кому принадлежит очень богатый нефтью пограничный район. За мою выдачу Сталин соглашается уступить персам по всем этим спорным вопросам, и, кажется, персидское правительство склоняется к тому, чтобы меня выдать. Мой милый перс сообщает мне об этом с глубоким прискорбием.
В то же время параллельно переговорам правительства идёт собственная работа ГПУ. 2 января наконец проснувшаяся застава доложила Ашхабаду о моём бегстве. Заработал телефон с Москвой, Ягода, видимо проявил необычайную энергию, Сталин приказал меня убить или доставить в Россию во что бы то ни стало. В Персию был послан отряд, который ждал меня по дороге в Кучан, но так и не дождался. На аэроплане из Тегерана в Мешед прилетает резидент ГПУ в Персии Агабеков, и ему сразу же переводятся большие средства на организацию моего убийства. Агабеков энергично берётся за работу. Подготовка идёт по разным линиям, и успешно (обо всём этом в 1931 году в своей книге расскажет сам Агабеков). И когда всё готово, вдруг Агабеков получает приказ из Москвы — всё остановить. Агабеков не понимает, почему, когда всё подготовлено. Он очень обескуражен. Он не знает, что Москва получила заверения о моей выдаче, переданные по линии, о которой он не догадывается.
Интересна дальнейшая история Агабекова. В 1930 году он переводится резидентом ГПУ в Турцию, на место Блюмкина. В это время он сильно подозревает, что если его отзовут в Москву, то это для того, чтобы, его расстрелять. К тому же он переживает роман своей жизни: он влюбился в молоденькую чистейшую англичаночку, которой он признаётся, что он чекист и советский шпион. Англичаночка приходит в ужас и из Турции возвращается в Англию. Агабеков покидает свой чекистский пост и по подложным документам следует за нею. Родители её сообщают обо всём этом властям, и Агабекову приходится уехать во Францию. Здесь становится очевидным, что он с Советами порвал. По требованию Советов его из Франции высылают (основание есть — он приехал во Францию по подложным документам), и ему в конце концов даёт убежище Бельгия. Он пишет книгу «Чека за работой», которая выходит на русском и на французском языках. В ней одна глава — страниц десять-пятнадцать посвящена подробному рассказу, как он организовывал моё убийство. В 1932 году я имею возможность его встретить в Париже. У него вид и психология типичного чекиста.
Он живёт в Бельгии, и начальник бельгийской полиции барон Фергюльст рассказывает мне, чем его покорил Агабеков. Полиция, конечно, обращается к нему, как к специалисту по вопросам советского шпионажа. Как-то в результате какого-то ловко организованного Советами инцидента бельгийская дипломатическая почта попадает на час в руки Советов. Но бельгийские власти успокаиваются — все конверты дипломатической почты возвращаются в целости и сохранности, прошитые и запечатанные. «А ГПУ их всё-таки прочло», — говорит Агабеков. Фергюльст отвечает, что это невозможно. Агабеков предлагает: возьмите какой-нибудь документ, положите в конверт, прошейте, запечатайте, дайте мне на полчаса. Так и делается. Агабеков берёт пакет, удаляется. Через полчаса он возвращается и возвращает Фергюльсту пакет в целости и сохранности. Но сообщает точно содержание документа.
За Агабековым ведётся правильная охота. В 1937 году во время испанской гражданской войны большевики находят слабое место Агабекова (он остался чекистом, ничем не брезгует и не прочь заработать на продаже красным картин, награбленных ими в Испании в церквях или у буржуев); под этим предлогом чекисты через подставных лиц заманивают его на испанскую границу, дают удачно пройти двум выгодным операциям, где он зарабатывает немало денег. Всё это для того, чтобы во время третьей он попал на границе в ловушку. Его убивают, и труп его, затянутый на испанскую территорию в горы, находят только через несколько месяцев.
Мой милый помощник начальника полиции приходит совсем расстроенный. Из Тегерана от правительства получен приказ привезти меня в Тегеран, а по сопровождающим этот приказ сведениям переезд не предвещает для меня ничего хорошего; мой милый перс считает, что я буду выдан большевикам.
Пора мне переходить в атаку.
До революции в Персии был Русско-Персидский банк. Как мне говорили в Ашхабаде, будущий шах служил в те времена в вооружённой охране банка. После большевистской революции банк заглох, но с НЭПом возобновилась торговля с Персией, и все торговые дела шли через банк, который практически их монополизировал. Во главе банка стоял некий Хоштария, который установил с Советами очень хорошие отношения. Он часто приезжал в Москву, и его принимал директор Государственного Банка, которым в то время был Пятаков. В один из своих визитов Хоштария говорит Пятакову: «Хотело ли бы ваше правительство, чтобы вашим агентом стал — конечно, за высокую мзду — один из наиболее видных и влиятельных министров персидского правительства, к тому же личный друг шаха?» Пятаков ответил, что в принципе это очень интересно, но каковы условия? Хоштария назвал денежные условия такого сотрудничества, но кроме того, потребовал чтобы кроме Пятакова и Политбюро (он, видимо, недурно был осведомлён о подлинном механизме советской власти), это оставалось никому неизвестным. «Даже ГПУ?» — спросил Пятаков. — «В особенности ГПУ. Это основное условие. Если ГПУ будет в курсе дела, рано или поздно какой-то сотрудник ГПУ бежит от вас, откроет секрет, и это будет стоить головы и министру, и мне». Пятаков обещал войти с докладом в Политбюро.
Что он и сделал. Условия были приняты, главное требование было уважено — об этом советском агенте знали только члены Политбюро, Пятаков, через которого шла связь, и, понятно, я как секретарь Политбюро. И министр Двора, Теймурташ, личный друг шаха, стал агентом Москвы. Ему заплатили чрезвычайно ловкой комбинацией (Пятаков докладывал: Хоштария на подставное лицо покупает огромное имение: при этом покупатель будто бы не имеет все нужные средства и на остаток гипотекирует имение в Русско-Персидском Банке; затем он вовремя не может уплатить ни проценты, ни ссуду. Банк предлагает Теймурташу выкупить имение только за цену гипотеки и в кредит; но и эту небольшую сумму ему не надо вносить, Хоштария продаёт маленькую часть имения, и этим покрывает долг. Кажется, так операция и была проведена). И Теймурташ стал богатым человеком.
Москва его не тормошила по пустякам. Он держал Москву в известности только по самым важным и основным вопросам политики персидского правительства. Но, видимо, сейчас по вопросу о моей выдаче он был мобилизован и употреблял своё влияние, чтобы убедить, правительство, что надо пользоваться случаем — цена, которую за меня предлагала Москва, достаточно высока. После извещения о моей поездке в Тегеран я переждал день, чтобы дождаться пятницы, — в Персии этот день соответствовал нашему воскресенью — учреждения закрыты, все отдыхают. Я вызвал начальника полиции. Его в городе нет, он на даче. Тогда помощника начальника полиции. Он прибыл. Я ему сказал, что хочу экстренно видеть губернатора Хорасана. Его тоже нет в городе, он на даче (этого я и хотел). Так как дело очень важное и мне нужно срочно передать властям секрет большой важности, я прошу, чтобы меня сейчас же принял «эмилякшер» (командующий Хорасанским военным округом). Эмилякшер ответил, что он меня ждёт.
Я знал, что будучи персом, он учился ещё до войны в русском военном училище и, таким образом, был русским офицером и хорошо говорил по-русски. Кроме того, он был близок к шаху.
Эмилякшеру я сказал, что мне известно (как, вероятно, и ему), что правительство вызывает меня в Тегеран и, кажется, склонно меня выдать большевикам. Я не думаю, что вы этой операции сочувствовали бы. Эмилякшер ответил, что это дело правительства и дело политическое, он же военный, занимается военными делами и к этому никакого отношения не имеет.
Я спросил, может ли он мне оказать одну услугу. «Вероятно, во время поездки меня будет сопровождать вооружённая охрана, которую дадите вы?» Эмилякшер подтвердил — меня будет сопровождать унтер-офицер и четыре солдата. «Можете ли вы выбрать всех пятерых так, чтобы они были неграмотны?» Эмилякшер улыбнулся: в Персии, где 80% населения было неграмотным, это не представляет никакого труда. Это он мне обещает. «Теперь перейдём к очень важному делу, по которому я хотел вас видеть. Я прошу вас немедленно отправиться в Тегеран, повидать лично шаха и лично, наедине сказать ему, что министр Двора Теймурташ — советский агент». — «Это совершенно невозможно. Теймурташ — самый влиятельный член правительства и личный друг шаха». — «Тем не менее, это верно». И я привёл ему все доказательства. На другой же день эмилякшер вылетел в Тегеран и сделал доклад шаху. Шах произвёл следствие — проверку моих доказательств. Проверка их полностью подтвердила. Теймурташ был арестован и предан военному суду по обвинению в государственной измене. Суд приговорил его к смертной казни.
В один из ближайших дней я и Максимов отбыли на автомобиле с унтером и четырьмя солдатами. Дорога шла на юг. В 40 километрах от Мешеда дорога разветвляется — вправо она идёт на Тегеран, прямо на юг она идёт к Дуздабу на индийской границе. Я приказал ехать на юг. Унтер был очень удивлён. «Мне сказали, что мы едем в Тегеран». — «Тебе это сказали, чтобы сбить с толку большевиков; но мы едем в Дуздаб». Растерянный унтер не знал, что делать. Я его спрашиваю: «У тебя есть препроводительный пакет?» — «Да». Он вынимает пакет из-за пазухи, — «Вот смотри, пакет адресован властям в Дуздабе. Читай». — «Да я неграмотный». — «Ну, кто-нибудь из солдат пусть прочтёт». Все солдаты тоже неграмотны. «Ну, одним словом, я беру это на свою ответственность — мы едем в Дуздаб».
Четыре дня наш бодрый перегруженный додж шёл по чему-то, очень отдалённо напоминающему дороги. Как говорят персы: «Бог потерял дорогу, а шофёр нашёл». Ехали по тропинкам, полям, пересохшим руслам речонок. Но в конце концов всё же доехали до Дуздаба. Солдаты с винтовками оказались очень кстати — по дороге какие-то банды ничего не имели против того, чтобы ограбить путешественников в автомобиле, но вид солдат с винтовками сразу их успокаивал.
Губернатор Дуздаба получив пакет, адресованный, вероятно, тегеранским (или военным) властям, ничего не понял. Я его попросил отпустить солдат, которые тут не при чём, так как это я дал распоряжение сопровождавшей меня охране ехать в Дуздаб. Он сказал, что должен запросить инструкции у Тегерана, а пока предоставил в наше распоряжение маленький, довольно обособленно стоявший домик. Так как по общему мнению телеграммы в Персии ходили на верблюдах, то я полагал, что переписка губернатора с центром даст мне достаточно времени, чтобы подготовить следующий шаг — перейти ещё одну границу — индийскую, и сделать это, конечно, не спрашивая разрешения у персидских властей.
Но, оказалось, что я ошибся, считая, что у меня много времени. На второе утро нашего пребывания в домике, когда мы, сидя на завалинке, обсуждали положение, вдруг подъехал автомобиль, из которого выскочили два субъекта чекистского вида с револьверами. Мы ретировались внутрь домика с рекордной быстротой. Очевидно, чекисты решили, что сейчас же из дома последует стрельба, потому что с такой же быстротой они бросились в автомобиль и спешно отбыли. Если б они знали, что у нас никакого оружия не было, события бы развернулись, по-видимому, совсем иначе.
Во всяком случае, стало ясно, что надо спешить. В Дуздабе был английский вице-консул, основная деятельность которого заключалась в скупке и беспошлинной отправке в Англию персидских ковров. При этом разведку и информацию наладили ему, по видимости, большевики. Когда я попытался его видеть, он меня принять отказался. Потом (уже в Индии) было выяснено, что его большевистские информаторы доложили ему, что мы — немецкие агенты. Прямо перед нами была огромная, персами отнюдь не охраняемая граница с Белуджистаном. Не охраняемая, так как за ней шла Белуджская пустыня, сухая и выжженная солнцем. Но для англичан по ту сторону границы несло некоторую охрану полудикое белуджское племя.
Надо было быстро найти пути. На рынке Дуздаба я разговорился с индусскими торговцами, спрашивая у них, какой из местных индусских коммерсантов — человек англичан и пользуется их доверием. Мне на такого указали. Я предложил ему отвезти меня в распоряжение сторожевого белуджского племени по ту сторону границы. Что он с наступлением ночи и сделал, отвезя нас на автомобиле к белуджам.
С предводителем племени я быстро сговорился. Он снарядил караван из трёх-четырех воинов и нескольких верблюдов и мы отправились через белуджскую пустыню. Надо в скобках заметить, что когда мы покинули советский рай, у нас не было ни гроша денег, и до сих пор все путешествия шли за счёт Его Величества Шаха, а с этого момента — за счёт Его Грациозного Величества Английского Короля. По крайней мере, ни я, ни вождь племени не имели на этот счёт никаких сомнений.
Было так жарко, что наш караван мог идти только ночью. При этом езда на верблюде выворачивает вас наизнанку, и добрую часть пути вы предпочитаете делать пешком. Мой спутник Максимов к тому же поссорился с какой-то верблюдихой, грубо пнув её ногой в морду. Верблюдиха ничего не сказала, но в пути старалась занять позицию за его верблюдом и держась на расстоянии двух-трёх метров, чтобы он не мог достать её ногой, очень метко в него плевала. К его советскому словарю она была равнодушна. Это было наше третье путешествие: первое — через горы на лошадях, второе — через Персию на автомобиле, третье — через Белуджскую пустыню на верблюдах. По странному совпадению каждое из них длилось четыре дня. На пятое утро мы вышли на железнодорожную линию и я обратился к местному английскому резиденту.
Английский язык мой оставлял желать лучшего, и что и как понял резидент из разговора, не знаю. Но он сейчас же отправил в Симлу длиннейшую телеграмму, и на другой день за мной пришёл салон-вагон, в котором вице-король и министры Индии обычно совершали свои служебные поездки. После верблюдов этот способ сообщения был очень приятен. В особенности ванна; и повар почтительно осведомлялся, какое меню нам будет угодно.[1]
Зимняя столица Индии была в Дели; но летом там так жарко, что англичане выстроили себе на отрогах Гималаев, на высоте 3000 метров, летнюю столицу — Симлу. Это был чисто административный искусственный город: кроме правительственных учреждений, там был только обслуживающий персонал и магазины. Иностранцы туда, кажется, вообще не допускались.
Англичане приняли меня хорошо, поселили нас в хорошем отёле. Вид у наших, костюмов после наших путешествий был очень непрезентабельный. Англичане нашли элегантный выход из положения. В штабе английской армии Индии шла экзаменационная сессия для офицеров штаба по русскому языку. Я был приглашён в число экзаменаторов и на полученный гонорар не только сделал себе и Максимову новые костюмы, но и имел достаточно денег на мелкие расходы.
Мы прибыли в Индию уже в начале апреля. Началась переписка с Лондоном. Длилась она очень долго. Местные власти понимали, что я представляю россыпи всяких сведений о Советской России и что я вовсе не собираюсь делать из них секрета, а, наоборот, считаю своим долгом делиться ими со всякими противниками коммунизма. Но, очевидно, не имея возможности их использовать, они предпочли предоставить эксплуатацию этих россыпей квалифицированным людям метрополии, а пока что оставляли меня в покое.
Свободного времени у меня было много. Я себя чувствовал здесь в безопасности и гулял по окрестностям Симлы. Во время одной из прогулок я пришёл в какой-то индусский храм, из которого навстречу мне высыпало оживлённое обезьянье племя. К моему удивлению, глава племени подошёл ко мне и протянул руку. Поражённый такой вежливостью, я протянул ему свою. Тут всё выяснилось. Приходящие туземцы приносят этим священным животным всякие лакомства, и глава племени искал в моей руке, что я ему принёс.
Переговоры о продолжении моего пути (в Европу) я вёл с начальником Интеллидженс Сервис Индии сэром Айзенмонджером. Он тоже был для меня источником удивления, на этот раз чрезвычайно приятного. Это был совершённый джентльмен абсолютной порядочности. Между тем его работой была разведка и контрразведка, то, что делало и наше ГПУ. Сопоставляя этого джентльмена с гепеушной сволочью, я поражался разнице.
В ожидании новостей из Лондона я читал, и насколько позволяла жара, играл в теннис.
Сэр Айзенмонджер плохо объяснял мне, почему так долго длится переписка с Лондоном. Во всяком случае, я понимал, что правительство затягивает это дело потому, что английская рабочая партия, чрезвычайно в это время прокоммунистичсская, во главе со своим лидером Макдональдом собирается использовать историю со мной, чтобы причинить правительству всякие неприятности, и в частности, неприятные прения в палате, которых правительство хочет избежать и поэтому всячески моё дело затягивает.
Мне очень хотелось вылить в прессе хороший ушат холодной воды на горячий прокоммунизм Макдональда и рабочей партии. И ушат был у меня в руках. Но я вовсе не был уверен, что если я его передам Айзенмонджеру, из этого что-нибудь получится, и я сохранял своё оружие для лучших времён. А оружие заключалось в следующем.
Когда Советы ввели свою жульническую концессионную политику, в числе пойманных на эту удочку оказалась английская компания Лена-Гольдфильдс.
Компании этой до революции принадлежали знаменитые золотые россыпи на Лене. Октябрьская революция компанию этих россыпей лишила. Россыпи не работали, оборудование пришло в упадок и было разрушено. С введением НЭПа большевики предложили эти россыпи в концессию. Компания вступила в переговоры. Большевики предложили очень выгодные условия. Компания должна была ввезти всё новое оборудование, драги и всё прочее, наладить производство и могла на очень выгодных условиях располагать почти всем добытым золотом, уступая лишь часть большевикам по ценам мирового рынка. Правда, в договор большевики ввели такой пункт, что добыча должна превышать определённый минимум в месяц; если добыча упадёт ниже этого минимума, договор расторгается и оборудование переходит в собственность Советам. При этом советские власти без труда объяснили концессионерам, что их главная забота — как можно большая добыча, и они должны оградить себя от того, что концессионер по каким-то своим соображениям захотел бы «заморозить» прииски. Компания признала это логичным, и этот пункт охотно приняла — в её намерениях отнюдь не было «заморозить» прииски, а, наоборот, она была заинтересована в возможно более высокой добыче.
Было ввезено всё дорогое и сложное оборудование, английские инженеры наладили работу, и прииски начали работать полным ходом. Когда Москва решила, что нужный момент наступил, были даны соответствующие директивы в партийном порядке и «вдруг» рабочие приисков «взбунтовались». На общем собрании они потребовали, чтобы английские капиталисты им увеличили заработную плату, но не на 10% или на 20%, а в двадцать раз. Что было совершенно невозможно. Требование это сопровождалось и другими, столь же нелепыми и невыполнимыми. И была объявлена общая забастовка.