Бажов Павел. Горный мастер

Павел Петрович Бажов
Горный мастер

   Катя – Данилова-то невеста – незамужницей осталась. Года два либо три прошло, как Данило потерялся, – она и вовсе из невестинской поры вышла. За двадцать-то годов, по-нашему, по-заводскому, перестарок считается. Парни таких редко сватают, вдовцы больше. Ну, а эта Катя, видно, пригожа была, к ней все женихи лезут, а у ней только и слов:
   – Данилу обещалась.
   Ее уговаривают:
   – Что поделаешь! Обещалась, да не вышла. Теперь об этом и поминать не к чему. Давно человек изгиб.
   Катя на своем стоит:
   – Данилу обещалась. Может, и придет еще он.
   Ей толкуют:
   – Нет его в живых. Верное дело.
   А она уперлась на своем:
   – Никто его мертвым не видал, а для меня он и подавно живой.
   Видят – не в себе девка, – отстали. Иные на смех еще подымать стали: прозвали ее мертвяковой невестой. Ей это прильнуло. Катя Мертвякова да Катя Мертвякова, ровно другого прозванья не было.
   Тут какой-то мор на людей случился, и у Кати старики-то оба умерли. Родство у нее большое. Три брата женатых да сестер замужних сколько-то. Рассорка промеж ними и вышла – кому на отцовском месте оставаться. Катя видит – бестолковщина пошла, и говорит:
   – Пойду-ко я в Данилушкову избу жить. Вовсе Прокопьич старый стал. Хоть за ним похожу.
   Братья-сестры уговаривать, конечно:
   – Не подходит это, сестра. Прокопьич хоть старый человек, а мало ли что про тебя сказать могут.
   – Мне-то, – отвечает, – что? Не я сплетницей стану. Прокопьич, поди-ко, мне не чужой. Приемный отец моему Данилу. Тятенькой его звать буду.
   Так и ушла. Оно и то сказать: семейные не крепко вязались. Про себя думали: лишний из семьи – шуму меньше. А Прокопьич что? Ему это по душе пришлось.
   – Спасибо, – говорит, – Катенька, что про меня вспомнили.
   Вот и стали они поживать. Прокопьич за станком сидит, а Катя по хозяйству бегает – в огороде там, сварить-постряпать и протча. Хозяйство невелико, конечно, на двоих-то… Катя – девушка проворная, долго ли ей!.. Управится и садится за какое рукоделье: сшить-связать, мало ли. Сперва у них гладенько катилось, только Прокопьичу все хуже да хуже. День сидит, два лежит. Изробился, старый стал. Катя и заподумывала, как они дальше-то жить станут.
   «Рукодельем женским не прокормишься, а другого ремесла не знаю».
   Вот и говорит Прокопьичу:
   – Тятенька! Ты бы хоть научил меня чему попроще.
   Прокопьичу даже смешно стало.
   – Что ты это! Девичье ли дело за малахитом сидеть! Отродясь такого не слыхивал.
   Ну, она все ж таки присматриваться к Прокопьичеву ремеслу стала. Помогала ему где можно. Распилить там, пошлифовать. Прокопьич и стал ей то-другое показывать. Не то чтобы настояще. Бляшку обточить, ручки к вилкам-ножам сделать и протча, что в ходу было. Пустяшно, конечно, дело, копеечно, а все разоставок при случае.
   Прокопьич недолго зажился. Тут братья-сестры уж понуждать Катю стали:
   – Теперь тебе заневолю надо замуж выходить. Как ты одна жить будешь?
   Катя их обрезала:
   – Не ваша печаль. Никакого мне вашего жениха не надо. Придет Данилушко. Выучится в горе и придет.
   Братья-сестры руками на нее машут:
   – В уме ли ты, Катерина? Эдакое и говорить грех! Давно умер человек, а она его ждет! Гляди, еще блазнить станет.
   – Не боюсь, – отвечает, – этого.
   Тогда родные спрашивают:
   – Чем ты хоть жить-то станешь?
   – Об этом, – отвечает, – тоже не заботьтесь. Продержусь одна.
   Братья-сестры так поняли, что от Прокопьича деньжонки остались, и опять за свое:
   – Вот и вышла дура! Коли деньги есть, мужика беспременно в доме надо. Не ровен час – поохотится кто за деньгами. Свернут тебе башку, как куренку. Только и свету видела.
   – Сколько, – отвечает, – на мою долю положено, столько и увижу.
   Братья-сестры долго еще шумели. Кто кричит, кто уговаривает, кто плачет, а Катя заколодила свое:
   – Продержусь одна. Никакого вашего жениха не надо. Давно у меня есть.
   Осердились, конечно, родные:
   – В случае, к нам и глаз не показывай!
   – Спасибо, – отвечает, – братцы милые, сестрицы любезные! Помнить буду. Сами-то не забудьте – мимо похаживайте!
   Смеется, значит. Ну, родня и дверями хлоп.
   Осталась Катя одна-одинешенька. Поплакала, конечно, сперва, потом и говорит:
   – Врешь! Не поддамся!
   Вытерла слезы и по хозяйству занялась. Мыть да скоблить – чистоту наводить. Управилась – и сразу к станку села. Тут тоже свой порядок наводить стала. Что ей не нужно, то подальше, а что постоянно требуется, то под руку. Навела так-то порядок и хотела за работу садиться.
   «Попробую сама хоть одну бляшку обточить».
   Хватилась, а камня подходящего нет. Обломки Данилушковой дурман-чаши остались, да Катя берегла их. В особом узле они были завязаны. У Прокопьича камня, конечно, много было. Только Прокопьич до смерти на больших работах сидел. Ну, и камень все крупный. Обломышки да кусочки все подобрались – порасходовались на мелкую поделку. Вот Катя и думает:
   «Надо, видно, сходить на руднишных отвалах поискать. Не попадет ли подходящий камешок».
   От Данилы, да и от Прокопьича она слыхала, что они у Змеиной горки брали. Вот туда и пошла.

   На Гумешках, конечно, всегда народ: кто руду разбирает, кто возит. Глядят на Катю-то – куда она с корзинкой пошла. Кате это нелюбо, что на нее зря глаза пялят. Она и не стала на отвалах с этой стороны искать, обошла горку-то. А там еще лес рос. Вот Катя по этому лесу и забралась на самую Змеиную горку да тут и села. Горько ей стало – Данилушку вспомнила. Сидит на камне, а слезы так и бегут. Людей нет, лес кругом, – она и не сторожится. Так слезы на землю и каплют. Поплакала, глядит – у самой ноги малахит-камень обозначился, только весь в земле сидит. Чем его возьмешь, коли ни кайлы, ни лома? Катя все ж таки пошевелила его рукой. Показалось, что камень не крепко сидит. Вот она и давай прутиком каким-то землю отгребать от камня. Отгребла сколько можно, стала вышатывать. Камень и подался. Как хрупнуло снизу, – ровно сучок обломился. Камешок небольшой, вроде плитки. Толщиной пальца в три, шириной в ладонь, а длиной не больше двух четвертей. Катя даже подивилась:
   – Как раз по моим мыслям. Распилю его, так сколько бляшек выйдет. И потери самый пустяк.
   Принесла камень домой и сразу занялась распиливать. Работа не быстрая, а Кате еще надо по домашности управляться. Глядишь, весь день в работе, и скучать некогда. Только как за станок садиться, все про Данилушку вспомнит:
   – Поглядел бы он, какой тут новый мастер объявился. На его-то да Прокопьичевом месте сидит!
   Нашлись, конечно, охальники. Как без этого… Ночью под какой-то праздник засиделась Катя за работой, а трое парней и перелезли к ней в ограду. Попугать хотели али и еще что – их дело, только все выпивши. Катя ширкает пилой-то и не слышит, что у ней в сенках люди. Услышала, когда уж в избу ломиться стали:
   – Отворяй, мертвякова невеста! Принимай живых гостей!
   Катя сперва уговаривала их:
   – Уходите, ребята!
   Ну, им это ничего. Ломятся в дверь, того и гляди сорвут. Тут Катя скинула крючок, расхлобыснула двери и кричит:
   – Заходи, нето. Кого первого лобанить?
   Парни глядят, а она с топором.
   – Ты, – говорят, – без шуток!
   – Какие, – отвечает, – шутки! Кто за порог, того и по лбу.
   Парни, хоть пьяные, а видят – дело не шуточное. Девка возрастная, оплечье крутое, глаз решительный, и топор, видать, в руках бывал. Не посмели ведь войти-то. Пошумели-пошумели, убрались да еще сами же про это рассказали. Парней и стали дразнить, что они трое от одной девки убежали. Им это не полюбилось, конечно, они и сплели, будто Катя не одна была, а за ней мертвяк стоял.
   – Да такой страшный, что заневолю убежишь.
   Парням поверили – не поверили, а по народу с той поры пошло:
   – Нечисто в этом доме. Недаром она одна-одинешенька живет.
   До Кати это донеслось, да она печалиться не стала. Еще подумала: «Пущай плетут. Мне так-то и лучше, если побаиваться станут. Другой раз, глядишь, не полезут».
   Соседи и на то дивятся, что Катя за станком сидит. На смех ее подняли:
   – За мужичье ремесло принялась! Что у нее выйдет!
   Это Кате солонее пришлось. Она и сама подумывала: «Выйдет ли у меня у одной-то?» Ну, все ж таки с собой совладала: «Базарский товар! Много ли надо? Лишь бы гладко было… Неуж и того не осилю?»
   Распилила Катя камешок. Видит – узор на редкость пришелся, и как намечено, в котором месте поперек отпилить. Подивилась Катя, как ловко все пришлось. Поделила по-готовому, обтачивать стала. Дело не особо хитрое, а без привычки тоже не сделаешь. Помаялась сперва, потом научилась. Хоть куда бляшки вышли, а потери и вовсе нет. Только то и в брос, что на сточку пришлось.
   Наделала Катя бляшек, еще раз подивилась, какой выходной камешок оказался, и стала смекать, куда сбыть поделку. Прокопьич такую мелочь в город, случалось, возил и там все в одну лавку сдавал. Катя много раз про эту лавку слыхала. Вот она и придумала сходить в город.
   Затворила избушку и пошла пешочком. В Полевой и не заметили, что она в город убралась. Узнала Катя, где тот хозяин, который у Прокопьича поделку принимал, и заявилась прямо в лавку. Глядит – полно тут всякого камня, а малахитовых бляшек целый шкап за стеклом. Народу в лавке много. Кто покупает, кто поделку сдает. Хозяин строгий да важный такой.
   Катя сперва и подступить боялась, потом насмелилась и спрашивает:
   – Не надо ли малахитовых бляшек?
   Хозяин пальцем на шкап указал:
   – Не видишь, сколь у меня добра этого?
   Мастера, которые работу сдавали, припевают ему:
   – Много ноне на эту поделку мастеров развелось. Только камень переводят. Того не понимают, что для бляшки узор хороший требуется.
   Один-то мастер из полевских. Он и говорит хозяину потихоньку:
   – Недоумок эта девка. Видели ее соседи за станком-то. Вот, поди, настряпала.
   Хозяин тогда и говорит:
   – Ну-ко, покажи, с чем пришла?
   Катя и подала ему бляшку. Поглядел хозяин, потом на Катю уставился и говорит:
   – У кого украла?
   Кате, конечно, это обидно показалось. По-другому она заговорила:
   – Какое твое право, не знаючи человека, эдак про него говорить? Гляди вот, если не слепой! У кого можно столько бляшек на один узор украсть? Ну-ко, скажи! – и высыпала на прилавок всю свою поделку.
   Хозяин и мастера видят – верно, на один узор. И узор редкостный. Будто из середины-то дерево выступает, а на ветке птица сидит и внизу тоже птица. Явственно видно и сделано чисто. Покупатели слышали этот разговор, потянулись тоже поглядеть, только хозяин сразу все бляшки прикрыл. Нашел заделье.
   – Не видно кучей-то. Сейчас я их под стекло разложу. Тогда и выбираете, что кому любо. – А сам Кате говорит: – Иди вон в ту дверь. Сейчас деньги получишь.
   Пошла Катя, и хозяин за ней. Затворил дверку, спрашивает:
   – Почем сдаешь?
   Катя слыхала от Прокопьича цены. Так и сказала, а хозяин давай хохотать:
   – Что ты! Что ты! Такую-то цену я одному полевскому мастеру Прокопьичу платил да еще его приемышу Данилу. Да ведь то мастера были!
   – Я, – отвечает, – от них и слыхала. Из той же семьи буду.
   – Вон что! – удивился хозяин. – Так это, видно, у тебя Данилова работа осталась?
   – Нет, – отвечает, – моя.
   – Камень, может, от него остался?
   – И камень сама добывала.
   Хозяин, видать, не верит, а только рядиться не стал. Рассчитался по-честному да еще говорит:
   – Вперед случится такое сделать, неси. Безотказно принимать буду и цену положу настоящую.
   Ушла Катя, радуется, – сколько денег получила! А хозяин те бляшки под стекло выставил. Покупатели набежали:
   – Сколько?
   Он, конечно, не ошибся – в десять раз против купленного назначил, да и наговаривает:
   – Такого узора еще не бывало. Полевского мастера Данилы работа. Лучше его не сделать.
   Пришла Катя домой, а сама все дивится.
   – Вот штука какая! Лучше всех мои бляшки оказались! Хорош камешок попался. Случай, видно, счастливый подошел. – Потом и хватилась: – А не Данилушко ли это мне весточку подал?
   Подумала так, скрутилась и побежала на Змеиную горку.
   А тот малахитчик, который хотел Катю перед городским купцом оконфузить, тоже домой воротился. Завидно ему, что у Кати такой редкостный узор получился. Он и придумал:
   – Надо поглядеть, где она камень берет. Не новое ли какое место ей Прокопьич либо Данило указали?
   Увидел, что Катя куда-то побежала, он и пошел за ней. Видит – Гумешки она обошла стороной и куда-то за Змеиную горку пошла. Мастер туда же, а сам думает: «Там лес. По лесу-то к самой ямке прокрадусь».
   Зашли в лес. Катя вовсе близко и нисколько не сторожится, не оглядывается, не прислушивается. Мастер радуется, что ему так легонько достанется новое место. Вдруг в сторонке что-то зашумело, да так, что мастер даже испугался. Остановился. Что такое? Пока он так-то разбирался, Кати и не стало. Бегал он, бегал по лесу. Еле выбрался к Северскому пруду, – версты, поди, за две от Гумешек.
   Катя сном дела не знала, что за ней подглядывают. Забралась на горку, к тому самому месту, где первый камешок брала. Ямка будто побольше стала, а сбоку опять такой же камешок видно. Пошатала его Катя, он и отстал. Опять, как сучок, хрупнул. Взяла Катя камешок и заплакала-запричитала. Ну, как девки-бабы по покойнику ревут, всякие слова собирают:
   – На кого ты меня, мил сердечный друг, покинул, – и протча тако…
   Наревелась, будто полегче стало, стоит – задумалась, в руднишную сторону глядит. Место тут вроде полянки. Кругом лес густой да высокий, а в руднишную сторону помельче пошел. Время на закате. По низу от лесу на полянке темнеть стало, а в то место – к руднику солнышко пришлось. Так и горит это место, и все камешки на нем блестят.
   Кате это любопытно показалось. Хотела поближе подойти. Шагнула, а под ногой и схрупало. Отдернула она ногу, глядит – земли-то под ногами нет. Стоит она на каком-то высоком дереве, на самой вершине. Со всех сторон такие же вершины подошли. В прогалы меж деревьями внизу видно травы да цветы, и вовсе они на здешние не походят.