Бэл Алберт
И прахом ты станешь
АЛБЕРТ БЭЛ
И ПРАХОМ ТЫ СТАНЕШЬ
Убить сумасшедшего?
Дело нехитрое. Упадет человек, словно шишка с высокой сосны, и не вздрогнет земля, разве только трава прошелестит.
А дерево по-прежнему будет шуметь.
Весной 1905 года пять человек засело на заброшенной мельнице, чтобы до темноты задержать карательный отряд.
Слева и справа от мельницы тянулись залитые вешними водами топи. На пустыре перед мельницей валялись семь трупов.
Карательным отрядом командовал барон Зигфрид фон Тизенхас. Повстанцы были вынуждены отступить раньше времени. Один из них, учитель - Ливии не знал даже его имени, - отказался войти в ледяную воду. По реке еще плыли редкие льдины, белые, похожие на крышки гробов молодых покойников. У того учителя не выдержали нервы.
- Все равно погибнем! - кричал он.
И в этот момент казаки дали залп. Пули угодили в стену, учителя осыпало крупицами кирпича, известки.
Черные волосы его на глазах поседели.
- Судороги! - проговорил учитель шепотом, и это прозвучало страшнее крика, - Судороги! - Больше он ничего не сказал, приставил маузер к виску и прошептал: - Не подходите. Застрелюсь! Я прикрою вас, плывите!
В кустах уже чернели штыки. Серые казацкие шинели сливались с вечерними сумерками.
Трухлявые двери превратили в плот, сложили на него оружие, и четверо повстанцев шагнули в воду. Казаки, засевшие в лозняке, стреляли метко, двое тут же пошли ко дну. Учитель на мельнице открыл ответный огонь, казакам пришлось залечь, и все же на том берегу их пуля сразила третьего товарища.
Ливии ухватился за куст склонившейся над водой березки. Его трясло, но холода он не чувствовал, страха тоже. Пули решетили ствол березки, белая щепка больно полоснула по лицу, до крови разодрала щеку, а ему показалось, будто голубь коснулся крылом.
Деревья укрыли Ливия, он затерялся в лесу.
В Ревельском порту он сел на пароход, шедший в Марсель.
Когда рядом с тобой не остается близкого человека, надо дружить с какой-нибудь большой мыслью. Мелкие мысли навалятся и сломят, большая завладеет тобой всецело и поведет за собой. Ливии думал о том, как вернуться и отомстить.
Шли годы, он работал грузчиком в Марсельском порту. Началась первая мировая война, в самый разгар ее, в семнадцатом году, в России произошла Февральская революция, и бывший революционер понял, что пора возвращаться в Латвию.
Как-то вечером он сидел в портовом кабачке "На бочках", думая все о том же: как бы вернуться.
Портовые рабочие, солдаты, моряки, проститутки входили и выходили, хлопая дубовой дверью с висевшим над ней колокольчиком. Он мелодично позванивал, словно ложка в стакане.
Ливии потягивал херес, а мысли его были далеко.
Разгоряченные вином люди спорили, смеялись, клялись, грустили, ниспровергали всех и вся. Звучала многоязыкая речь. Но она не трогала ни слух, ни сознание.
Как вдруг слух его ожил, словно выброшенная на берег рыба, которую окатили водой.
За соседним столом моряк тихонько напевал про себя "Вей, ветерок". Он мурлыкал про себя эту песенку, как мурлычет кот на теплой печке.
Ливии подсел к нему.
Моряка звали Рой.
- По-латышски я - Руя, - объяснил он. - Но жизнь и корабли меня превратили в Роя.
Они разговорились, и Ливии рассказал ему свою историю.
- А знаешь, - сказал Рой, - если надумаешь махнуть в Латвию, я бы составил тебе компанию. Уехал совсем пацаном, и с тех пор у меня не было ни одной латышки. Были всякие - француженки, японки, англичанки, испанки, итальянки, была даже сомалийка, и только подумай: ни одной латышки.
Четыре солдата из Иностранного легиона, сидевшие в углу, пели грустную песню об африканских песках.
К легионерам подсели две женщины, потом подошла третья и увела своих товарок к стойке. Там пили матросы. Женщины присоединились к ним. Один легионер поднялся, намереваясь привести женщин обратно.
- Дерьмо собачье! - взвизгнул кто-то.
Вот-вот грозила вспыхнуть потасовка, но распахнулась дверь, и мальчишка-газетчик заорал на весь кабачок:
- В России опять революция! "Аврора" стреляет по Зимнему! Большевики против Временного правительства!
- Да здравствует революция! - подхватил тот же визгливый голос. Обошлись без драки. Вместо этого выпили за революцию.
- Уж теперь тянуть нечего! - сказал Ливии Рою. - Если надумал, поедем!
- Поедем! - отозвался моряк.
И его, конечно, тянуло домой, как журавлей по весне тянет за моря на север, но суровый морской характер не позволял ему признаться в этой слабости. Моряк делал вид, будто на родину он едет лишь для того, чтобы потешиться с латышскими девчонками. Когда же они оба, преодолев немалые трудности, добрались наконец до Латвии, революция захватила Роя целиком. С частями Красной Армии они отступали из Риги на север к Петрограду и по дороге попали в поместье Зигфрида фон Тизенхаса. Поместье было сожжено и разграблено.
Остались каретный сарай и баня.
Они вошли в сарай. Расшатанный дубовый стол, ржавый каркас косилки, соха, верстак, санки, в них прялка, с балки свисал моток пакли, на глиняном полу лошадиный навоз, клочья сена - все говорило о запустении.
На крыше каркали вороны.
- Гляди, вон кто-то тащится, - сказал Рой. - Старик вроде!
В дверях появилось странное существо - не то человек, не то призрак. Дырявая немецкая шинель на худых плечах, измученное, но породистое лицо заросло седой щетиной, грудь впалая, ноги дрожат.
Человек в дырявой шинели слегка поклонился и сказал:
- Барон фон Тизенхас! Что вас привело в мое поместье?
Ливии с Роем стояли не шелохнувшись.
Барон улыбнулся и бросил кому-то через плечо:
- Филипп, затопите камин. Господа замерзли в дороге! Филипп, стервец, не хочет топить! - сообщил он тут же, как-то боком подходя к ним.
На ногах у него были рваные сапоги, однако на них каким-то чудом держались шпоры. Приглядевшись внимательней, Ливии заметил, что это вовсе не шпоры, а подвязанные к щиколотке кусочки проволоки. Барон перехватил его взгляд.
- Даже шпоры утащили! - сказал он. - Все, что у меня осталось, эти санки! Могу прокатить. Садитесь!
Барон подошел к санкам, вынул прялку, уселся в них сам.
Ливии и Рой переглянулись.
Сумасшедший!
Они не знали, что Тизенхас служил у кайзера Вильгельма, а потом попал к русским в плен. В лагере для военнопленных их держали в строгости. Барон обладал крепким тевтонским духом, но крепким здоровьем он похвалиться не мог, и уж так получилось, что слабое тело взяло верх над сильным духом. Сумасшедшему барону посчастливилось вернуться в свое поместье.
Убить сумасшедшего!
- Так это он? - спросил Рой.
- Он! - отозвался Ливии.
Тизенхас сидел в санках, посвистывая и хохоча. Он помахивал воображаемым кнутом и мчался во весь опор среди этого разора и запустения.
Ливии подошел к нему и глянул в упор.
- Тизеихас! - сказал он. - Вы меня помните?
Барон закивал.
- Как же, как же, помню! Мы встречались в Лондоне, нет, в Брюсселе! А может, в Париже? Нет, не помню, ничего не помню.
Рой молча смотрел на него. Ливии продолжал медленно, словно стараясь убедить:
- Вспомните Пятый год, реку, мельницу, лесных братьев. Девятьсот пятый год, река, мельница, лесные братья!
- Как же! - воскликнул барон. - Вот это, я понимаю, приключеньице!
Приключеньице!
- Вспомните! - уговаривал Ливии. - Шел лед, четверо переплывали реку, один остался на мельнице. Один остался на мельнице!
- Как же, как же! - отозвался барон. - Шел лед.
Весной всегда идет лед. А что сказал мельник?
- У него был маузер. Он отстреливался, он прикрывал нас. Он был учитель. Помните?
- Ваш родственник?
- Нет! Учитель остался один. Один на мельнице против вас и казаков. Помните? Приключеньице: один на мельнице против вас и казаков!
- А! Один на мельнице! - воскликнул барон. - Ну, как же! Помню, помню! Славный парень! Только с ума сошел!
- Сошел с ума?
- Конечно. Шел через поле и пел рождественскую песню.
- Что пел?
- "Спешите к нам, дети!" Пел и смеялся.
- А дальше?
- Что - дальше? - переспросил барон озадаченно.
- Что было дальше?
- Пиф-паф! - сказал барон. - Только не я его застрелил. Я бы никогда не поднял руку на сумасшедшего. Я хотел сохранить ему жизнь.
Неожиданно барон закричал в лицо Ливию:
- Сохранить жизнь! Понимаете? Жизнь! Я верю в бога! За все приходится расплачиваться! И за мое поместье, и за мои лохмотья! Лихая смерть пиф-паф!
Теперь я тоже спятил! И меня нельзя расстрелять! Никто не посмеет меня расстрелять! Потому что я не в своем уме.
- Оставь нас! - сказал Рой Ливию. - Я тебя догоню! - повторил он, подталкивая Ливия к двери, - Уйдем, - сказал Ливии. - Черт с ним!
- Ишь какой ты добрый! - возразил Рой, щелкнув предохранителем. - Он получит по заслугам. Твой отец, твои братья пошли на корм рыбам. У них даже нет могил. Этот по крайней мере умрет не в воде, авось похоронят. В Пятом году он знал, что делал. Даже если с тех пор сто раз с ума спятил, все равно получит по заслугам.
- Никто меня не посмеет расстрелять! - настоятельно, тихо повторял барон.
Убить - дело нехитрое. Упадет человек, словно шишка с высокой сосны, и не вздрогнет земля, разве только трава прошелестит. А дерево по-прежнему будет шуметь.
Но в шишке должны быть семена.
Иначе все пойдет прахом,
И выродится лес.
Красноармейцы ушли, а барон еще долго сидел в санках.
В голове мешались мысли о людской жестокости.
Третий день он ничего не ел, а те не дали ему ни крошки хлеба.
Какая жестокость.
Ничего не дали.
Даже пули!
А хлеба не дали потому, что у самих не было. Были только пули.
И ПРАХОМ ТЫ СТАНЕШЬ
Убить сумасшедшего?
Дело нехитрое. Упадет человек, словно шишка с высокой сосны, и не вздрогнет земля, разве только трава прошелестит.
А дерево по-прежнему будет шуметь.
Весной 1905 года пять человек засело на заброшенной мельнице, чтобы до темноты задержать карательный отряд.
Слева и справа от мельницы тянулись залитые вешними водами топи. На пустыре перед мельницей валялись семь трупов.
Карательным отрядом командовал барон Зигфрид фон Тизенхас. Повстанцы были вынуждены отступить раньше времени. Один из них, учитель - Ливии не знал даже его имени, - отказался войти в ледяную воду. По реке еще плыли редкие льдины, белые, похожие на крышки гробов молодых покойников. У того учителя не выдержали нервы.
- Все равно погибнем! - кричал он.
И в этот момент казаки дали залп. Пули угодили в стену, учителя осыпало крупицами кирпича, известки.
Черные волосы его на глазах поседели.
- Судороги! - проговорил учитель шепотом, и это прозвучало страшнее крика, - Судороги! - Больше он ничего не сказал, приставил маузер к виску и прошептал: - Не подходите. Застрелюсь! Я прикрою вас, плывите!
В кустах уже чернели штыки. Серые казацкие шинели сливались с вечерними сумерками.
Трухлявые двери превратили в плот, сложили на него оружие, и четверо повстанцев шагнули в воду. Казаки, засевшие в лозняке, стреляли метко, двое тут же пошли ко дну. Учитель на мельнице открыл ответный огонь, казакам пришлось залечь, и все же на том берегу их пуля сразила третьего товарища.
Ливии ухватился за куст склонившейся над водой березки. Его трясло, но холода он не чувствовал, страха тоже. Пули решетили ствол березки, белая щепка больно полоснула по лицу, до крови разодрала щеку, а ему показалось, будто голубь коснулся крылом.
Деревья укрыли Ливия, он затерялся в лесу.
В Ревельском порту он сел на пароход, шедший в Марсель.
Когда рядом с тобой не остается близкого человека, надо дружить с какой-нибудь большой мыслью. Мелкие мысли навалятся и сломят, большая завладеет тобой всецело и поведет за собой. Ливии думал о том, как вернуться и отомстить.
Шли годы, он работал грузчиком в Марсельском порту. Началась первая мировая война, в самый разгар ее, в семнадцатом году, в России произошла Февральская революция, и бывший революционер понял, что пора возвращаться в Латвию.
Как-то вечером он сидел в портовом кабачке "На бочках", думая все о том же: как бы вернуться.
Портовые рабочие, солдаты, моряки, проститутки входили и выходили, хлопая дубовой дверью с висевшим над ней колокольчиком. Он мелодично позванивал, словно ложка в стакане.
Ливии потягивал херес, а мысли его были далеко.
Разгоряченные вином люди спорили, смеялись, клялись, грустили, ниспровергали всех и вся. Звучала многоязыкая речь. Но она не трогала ни слух, ни сознание.
Как вдруг слух его ожил, словно выброшенная на берег рыба, которую окатили водой.
За соседним столом моряк тихонько напевал про себя "Вей, ветерок". Он мурлыкал про себя эту песенку, как мурлычет кот на теплой печке.
Ливии подсел к нему.
Моряка звали Рой.
- По-латышски я - Руя, - объяснил он. - Но жизнь и корабли меня превратили в Роя.
Они разговорились, и Ливии рассказал ему свою историю.
- А знаешь, - сказал Рой, - если надумаешь махнуть в Латвию, я бы составил тебе компанию. Уехал совсем пацаном, и с тех пор у меня не было ни одной латышки. Были всякие - француженки, японки, англичанки, испанки, итальянки, была даже сомалийка, и только подумай: ни одной латышки.
Четыре солдата из Иностранного легиона, сидевшие в углу, пели грустную песню об африканских песках.
К легионерам подсели две женщины, потом подошла третья и увела своих товарок к стойке. Там пили матросы. Женщины присоединились к ним. Один легионер поднялся, намереваясь привести женщин обратно.
- Дерьмо собачье! - взвизгнул кто-то.
Вот-вот грозила вспыхнуть потасовка, но распахнулась дверь, и мальчишка-газетчик заорал на весь кабачок:
- В России опять революция! "Аврора" стреляет по Зимнему! Большевики против Временного правительства!
- Да здравствует революция! - подхватил тот же визгливый голос. Обошлись без драки. Вместо этого выпили за революцию.
- Уж теперь тянуть нечего! - сказал Ливии Рою. - Если надумал, поедем!
- Поедем! - отозвался моряк.
И его, конечно, тянуло домой, как журавлей по весне тянет за моря на север, но суровый морской характер не позволял ему признаться в этой слабости. Моряк делал вид, будто на родину он едет лишь для того, чтобы потешиться с латышскими девчонками. Когда же они оба, преодолев немалые трудности, добрались наконец до Латвии, революция захватила Роя целиком. С частями Красной Армии они отступали из Риги на север к Петрограду и по дороге попали в поместье Зигфрида фон Тизенхаса. Поместье было сожжено и разграблено.
Остались каретный сарай и баня.
Они вошли в сарай. Расшатанный дубовый стол, ржавый каркас косилки, соха, верстак, санки, в них прялка, с балки свисал моток пакли, на глиняном полу лошадиный навоз, клочья сена - все говорило о запустении.
На крыше каркали вороны.
- Гляди, вон кто-то тащится, - сказал Рой. - Старик вроде!
В дверях появилось странное существо - не то человек, не то призрак. Дырявая немецкая шинель на худых плечах, измученное, но породистое лицо заросло седой щетиной, грудь впалая, ноги дрожат.
Человек в дырявой шинели слегка поклонился и сказал:
- Барон фон Тизенхас! Что вас привело в мое поместье?
Ливии с Роем стояли не шелохнувшись.
Барон улыбнулся и бросил кому-то через плечо:
- Филипп, затопите камин. Господа замерзли в дороге! Филипп, стервец, не хочет топить! - сообщил он тут же, как-то боком подходя к ним.
На ногах у него были рваные сапоги, однако на них каким-то чудом держались шпоры. Приглядевшись внимательней, Ливии заметил, что это вовсе не шпоры, а подвязанные к щиколотке кусочки проволоки. Барон перехватил его взгляд.
- Даже шпоры утащили! - сказал он. - Все, что у меня осталось, эти санки! Могу прокатить. Садитесь!
Барон подошел к санкам, вынул прялку, уселся в них сам.
Ливии и Рой переглянулись.
Сумасшедший!
Они не знали, что Тизенхас служил у кайзера Вильгельма, а потом попал к русским в плен. В лагере для военнопленных их держали в строгости. Барон обладал крепким тевтонским духом, но крепким здоровьем он похвалиться не мог, и уж так получилось, что слабое тело взяло верх над сильным духом. Сумасшедшему барону посчастливилось вернуться в свое поместье.
Убить сумасшедшего!
- Так это он? - спросил Рой.
- Он! - отозвался Ливии.
Тизенхас сидел в санках, посвистывая и хохоча. Он помахивал воображаемым кнутом и мчался во весь опор среди этого разора и запустения.
Ливии подошел к нему и глянул в упор.
- Тизеихас! - сказал он. - Вы меня помните?
Барон закивал.
- Как же, как же, помню! Мы встречались в Лондоне, нет, в Брюсселе! А может, в Париже? Нет, не помню, ничего не помню.
Рой молча смотрел на него. Ливии продолжал медленно, словно стараясь убедить:
- Вспомните Пятый год, реку, мельницу, лесных братьев. Девятьсот пятый год, река, мельница, лесные братья!
- Как же! - воскликнул барон. - Вот это, я понимаю, приключеньице!
Приключеньице!
- Вспомните! - уговаривал Ливии. - Шел лед, четверо переплывали реку, один остался на мельнице. Один остался на мельнице!
- Как же, как же! - отозвался барон. - Шел лед.
Весной всегда идет лед. А что сказал мельник?
- У него был маузер. Он отстреливался, он прикрывал нас. Он был учитель. Помните?
- Ваш родственник?
- Нет! Учитель остался один. Один на мельнице против вас и казаков. Помните? Приключеньице: один на мельнице против вас и казаков!
- А! Один на мельнице! - воскликнул барон. - Ну, как же! Помню, помню! Славный парень! Только с ума сошел!
- Сошел с ума?
- Конечно. Шел через поле и пел рождественскую песню.
- Что пел?
- "Спешите к нам, дети!" Пел и смеялся.
- А дальше?
- Что - дальше? - переспросил барон озадаченно.
- Что было дальше?
- Пиф-паф! - сказал барон. - Только не я его застрелил. Я бы никогда не поднял руку на сумасшедшего. Я хотел сохранить ему жизнь.
Неожиданно барон закричал в лицо Ливию:
- Сохранить жизнь! Понимаете? Жизнь! Я верю в бога! За все приходится расплачиваться! И за мое поместье, и за мои лохмотья! Лихая смерть пиф-паф!
Теперь я тоже спятил! И меня нельзя расстрелять! Никто не посмеет меня расстрелять! Потому что я не в своем уме.
- Оставь нас! - сказал Рой Ливию. - Я тебя догоню! - повторил он, подталкивая Ливия к двери, - Уйдем, - сказал Ливии. - Черт с ним!
- Ишь какой ты добрый! - возразил Рой, щелкнув предохранителем. - Он получит по заслугам. Твой отец, твои братья пошли на корм рыбам. У них даже нет могил. Этот по крайней мере умрет не в воде, авось похоронят. В Пятом году он знал, что делал. Даже если с тех пор сто раз с ума спятил, все равно получит по заслугам.
- Никто меня не посмеет расстрелять! - настоятельно, тихо повторял барон.
Убить - дело нехитрое. Упадет человек, словно шишка с высокой сосны, и не вздрогнет земля, разве только трава прошелестит. А дерево по-прежнему будет шуметь.
Но в шишке должны быть семена.
Иначе все пойдет прахом,
И выродится лес.
Красноармейцы ушли, а барон еще долго сидел в санках.
В голове мешались мысли о людской жестокости.
Третий день он ничего не ел, а те не дали ему ни крошки хлеба.
Какая жестокость.
Ничего не дали.
Даже пули!
А хлеба не дали потому, что у самих не было. Были только пули.