Бэл Алберт. Тибрик

Бэл Алберт
Тибрик

   АЛБЕРТ БЭЛ
   ТИБРИК
   Зеленый уголок трехрублевки чуть выглядывал из кармана пальто.
   Прижавшись к незнакомцу, Тибрик правой рукой приподнял клапан, а левой вытащил трешку и ускользнувший пониже рубль. Доставать мелочь было бы опасно.
   Кондуктор крикнул на весь трамвай:
   - Улица Дзирнаву! Следующая Меркеля! - И Тибрик стал пробираться к выходу.
   На улице сразу дал о себе знать мороз. Сквозь дырявые подметки и мокрые носки ноги обжигало холодом, а душа ликовала.
   Повезло! Не часто попадаются такие лопухи, чтобы из-за трамвайного билета меняли пятерку и так небрежно прятали деньги.
   Тибрик зашел в первую попавшуюся столовую. Снял свое пальтишко и вместе с кепкой сдал его в гардероб.
   Пригладил перед зеркалом взлохмаченные волосы, оправил завязанное узлом кашне.
   Вкусно запахло едой.
   На первое - гороховый суп. Дешево и сытно. На второе - шницель? Дорогой, к тому ж наполовину из сухарей. Лучше все-таки взять сосиски. Еще два стакана чая, расплатиться у кассы и скорей за стол.
   Ел Тибрик, соблюдая все правила приличия, хлеб отламывал по кусочку, не спешил, разжевывал, хотя был очень голоден.
   Зимой с кормежкой было плохо. Как правило, приходилось вести полуголодное существование.
   Летом он каждое утро спозаранку с папкой под мышкой, изобразив из себя глубокомысленного студента, обходил задворки гастрономов. Развозчики оставляли у дверей ящики с бутылками. Сливки, кефир, молоко!
   Бери что хочешь. Но сливки Тибрик не брал - надо совесть знать, и потом неприятностей не оберешься, если прихватят ненароком, а молоко, кефир это да. Каждое утро - три магазина, три бутылки. В день выходит полтора литра молочных продуктов да еще сорок пять копеек за сданные бутылки. Назавтра - другой квартал, а добыча все та же. За месяц он ухитрялся охватить таким образом все главнейшие рижские продмаги, гастрономы, молочные.
   А по ночам - подвалы, чердаки. Связка отмычек всегда при нем, кожаные перчатки - эти больше для форса - и фонарик с синим светом. В подвалах нередко попадались банки с вареньем, бочонки с соленьями, иногда окорока. На чердаках сушилось белье. Тибрик продавал его на толкучке, бывало, и для себя оставлял.
   Летом жить можно. А зимой плохо. Из-за мороза молоко на улице не держали, а сразу уносили на склад.
   Ночью на холоде не очень-то поработаешь. К тому же все, что попадало в руки, было несъедобным, заледенелым.
   Но сегодня повезло. Он ел сосиски. Отрезал по кусочку, посыпал перцем, густо мазал горчицей и только тогда, предвкушая удовольствие, клал на язык.
   Да, жить можно. И все-таки странная грусть в последнее время завладела Тибриком. Зимой он особенно остро переживал свою бесприютность.
   Ночевал на вокзале или в пригородных поездах. Садился в поезда с дальними маршрутами до Ериков или Эрглей и спал по мере возможности: контролеры и милиционеры не очень-то дадут поспать. А поутру - обратно в Ригу.
   И сегодня точно так же. Приехал он в семь, подремал в зале ожидания на скамейке, потом решил навестить знакомого, надеясь у него помыться, поесть.
   При такой жизни трудно было следить за внешностью. После бессонной ночи борода росла прямо на глазах, руки от вагонной грязи становились серыми, рубашка будто жеваная.
   Надежды на приятеля не оправдались. Мать не пустила Тибрика на порог. А по его расчетам, ей полагалось уже быть на работе. И когда он, злясь на себя из-за потерянного времени, садился в трамвай, то уж никак не думал, что его ждет такая удача.
   По мере того как Тибрик наедался, настроение поднималось. Денег хватит дня на три, зимой он жил бережливо.
   Чай хотя и дымился, но был не очень-то горяч. Тибрик выпил стакан, и жизнь показалась совсем прекрасной. Он вспомнил дом и сладко зевнул.
   Просторная комната с письменным столом и стеллажом для книг. Отцовский кабинет. Отца Тибрик помнил смутно. Немцы мобилизовали его в легион, он погиб в сорок третьем.
   Мать недолго прожила одна. В доме появился отчим, добродушный, славный дядя, только вот здорово пил.
   Мать занималась нарядами, отчим пропадал в кабаках, а маленький Илгвар - такое настоящее имя у Тибрика, - предоставленный самому себе, развлекался, как мог.
   И пианино было в доме. Отчим, от нечего делать, обучал Илгвара. Хороший слух, длинные пальцы - чем не музыкант? Так рассуждал отчим, опрокидывая очередной стаканчик. В пьяном виде он попал под машину, смерть была быстрая и легкая.
   Потом второй отчим. Черствый, красивый и жадный.
   Мальчик с ним не ужился. Одна перепалка следовала за другой. Мать приняла сторону отчима. В семнадцать лет, окончив школу, Илгвар ушел из дому.
   Вначале еще изредка заходил домой, потом перестал. Жил у знакомого, пробовал работать, но с непривычки это оказалось нелегко. И тогда Илгвар стал бродяжничать. Завелись знакомства среди воришек. Илгвару тоже пришлось добывать себе на пропитание. Крал, но так, по мелочам, за что и прозвали его "Тибриком" - от слова "стибрить". Теперь ему двадцать, за спиной основательный стаж бродяги. И от воинской повинности до сих пор ему удавалось уклоняться...
   Все это вспомнилось Тибрику, как полученный в драке удар, а потом словно нежное прикосновение: кровать.
   С мягким, толстым матрасом, с пуховым одеялом!
   Мечта! На такой кровати спать бы да спать, как в сказке. Спишь себе, никто не мешает, на чистой простыне, без вагонных блох и контролеров... Вот что заставило Тибрика сладко зевнуть при мысли об отчем доме.
   Он допивал второй стакан чая, когда в столовой появился Борода. Тот сразу приметил Тибрика, направился к нему, неся на подносе тарелку каши и стакан кефира.
   Тибрик не знал, чем занимается Борода, не знал даже его настоящего имени, только кличку - из-за рыжей бороды. Бороде было двадцать два года, он знал назубок криминалистику, был тертый калач, не раз выручал добрыми советами. Как-то в минуту откровенности Тибрик поведал ему о своей жизни. Борода умел слушать, не перебивал вопросами, только кивал и поддакивал.
   О себе же не сказал ни слова.
   Потому и Тибрик не рассказал всего. Была у него тайная мечта, и узнай о ней Борода, пожалуй бы, рассмеялся. Увидев Бороду, Тибрик погладил рукой карман пиджака. Там хранилась его тайна.
   Борода подошел, сел. Тибрик смекнул, что Борода на мели, раз пробавляется рисовой кашей с кефиром.
   Отличное настроение после сытного обеда так и ломилось наружу, и Тибрик не сдержался.
   - Хе, старик, - сказал он, - не взять ли нам чего покрепче?
   - А ты при деньгах? - спросил Борода, не переставая жевать. Он поедал больше хлеба, чем каши, а кефир отпивал небольшими глотками.
   - На пару луковок найдется! - И Тибрик звякнул мелочью. О рублях он ничего не сказал. Достал один, положил на стол, два других оставил про запас, хорошо, что у кассы догадался разменять трешку, от третьего рубля оставалась мелочь. Ее тоже выложил.
   - Луковки? Найти б еще два рублика, имели бы пол-литра.
   Но Тибрик не заикнулся об этих двух. Поднялись, пошли к выходу.
   У Бороды было пальто с капюшоном, узкие черные брюки, ботинки на толстой подошве.
   Теперь на Центральный рынок. Там в аптечном киоске продавались эти пузырьки. Они их прозвали луковками, потому что пузырьки содержали пятьдесят граммов спирта с луковичным соком. Какое-то зелье, от чего - они не знали. Дешево и сердито: на рубль шесть штук.
   Борода был недурен собой; стоило ему улыбнуться, продавщица без лишних слов отпустила требуемое.
   Зашли в уборную. Содержимое первого пузырька пламенем обожгло нутро. Закусывали хлебом, прихваченным в столовой.
   Стены уборной были выкрашены грязно-коричневой краской, освещение тусклое. Изредка заходил рыночный люд, с удивлением поглядывая на парней.
   Они выпили по третьему пузырьку. Пустые, вместе с пробками, бросали в раковину.
   Щеки у Тибрика зарумянились, глаза блестели. Голос стал глухим и сиплым.
   - Машину увести - плевое дело. Лучше всего вечером, у театра. Стоишь, караулишь. Подъехали старики, вошли в театр; как начнется первое действие - садись за руль и дуй во все лопатки. Открыть дверь не проблема, включить зажигание тоже ерунда.
   У Тибрика и в мыслях не было красть такую громоздкую вещь, как машина, просто захотелось порисоваться перед Бородой.
   - Водить умеешь? - деловито спросил Борода. Тибрик самодовольно прыснул.
   - Хе-хе, старик! А то нет? Еще в школе научился, и в моторах кое-что смыслю. Значит, в нашем распоряжении три часа. Закончится спектакль, старик выйдет из театра, а машины нет. Пока сообщат ментам, пройдет еще полчаса. За это время надо уехать подальше и как следует спрятать машину.
   - Где гараж - знаешь? - опять нарушил молчание Борода. Плутовато сощурив глаза, он жевал черную корку.
   - У кинотеатра "Тейка". Но там злой кобель, к гаражу не подступишься. Говорю тебе, единственный шанс - у театра.
   Борода перестал жевать, тряхнул пустым пузырьком и швырнул его в раковину.
   - Не годится! Зимой машину трудно спрятать. Покататься по городу можно. Пока не зацапают.
   В уборной появился парень в телогрейке, в кирзовых сапогах, шапке-ушанке. Оглядел Тибрика с Бородой, потоптался немного, подошел.
   - Кореша, огонька не найдется? Курить страх как хочется. А? - Он вытащил из кармана пачку "Примы". - Сигареты есть, а спичек нет. Так что найдется?
   Тибрик проворно отыскал в кармане спички, взял предложенную сигарету, Борода тоже. Все трое закурили. Парень махнул рукой на раковину.
   - Дерябнули, а? Что за штука? - У незнакомца испитое лицо, на щеке шрам, глаза с прищуром - узкие щелочки. Борода не проронил ни слова, а Тибрик даже крякнул от удовольствия.
   - Луковки! Вещь что надо.
   - Не приходилось этой дряни пробовать! - Незнакомец взял пузырек, изучил наклейку. Борода тем временем оглядел его с ног до головы. Глаза у Бороды светло-серые, почти стальные, взгляд проницательный, острый.
   - Из заключения? - спросил он. - Сколько отгудел?
   Незнакомец швырнул пузырек обратно в раковину.
   - Трояк за драку. Сегодня выскочил. Выпить страх как хочется. А вы, кореша?
   Тибрик сделал рукой многозначительный жест.
   - А мы тут по Риге. Свои ребята... Хе, старик! - Последние слова прозвучали криком изумления, потому что незнакомец вытащил из кармана рубль, за ним еще один.
   - Где они продаются, а? - спросил он, кивнув на пузырьки. Тибрик хихикнул.
   - Вещь что надо. Только по блату. Тебе не дадут, а вот ему пожалуйста. - Тибрик посмотрел на Бороду. - Он дамочке из аптекарского приглянулся.
   - Мне в этой дерюге не охота людям глаза мозолить. На, возьми на все. Закуска есть? Ну, и жратвы какой-нибудь.
   Он дал еще полтинник.
   Борода скрылся за дверью, Тибрик пошарил по карманам, достал ломоть хлеба.
   - Один завалялся. Может, пожуешь?
   Незнакомец взял хлеб, глотал жадно и торопливо.
   Не потому, что голоден, просто повадка такая: хватать и хапать.
   Вернулся Борода. Карманы оттопырены, в руке завернутый в бумагу кусок колбасы.
   - Три часа. Пора мотать отсюда, - сказал он.
   Борода раздал каждому по четыре пузырька. Ловко сковырнул лак с головки, вынул пробку, вылил содержимое в горло.
   Тибрик глядел на Бороду с восхищением: сколько выпил - и ни в одном глазу. А Тибрик захмелел.
   Незнакомец в этом деле тоже слабак. После третьего пузырька понесло его на откровенность, руками размахался. Фамилия его, говорит, Админис, звать Янкой, живет в районе Саркандаугава, сейчас прямой дорогой домой. Как-то еще баба примет?
   В половине пятого выпили по последнему пузырьку, Раковина доверху завалена склянками.
   Тибрик не помнил, где и когда потерял Бороду и Админиса. Пришел в себя у входа в Центральный универмаг. Между двумя дверьми его обвевает потоком теплого воздуха, и так это приятно, так хорошо. Постоял, прижавшись спиной к стене, обогрелся, надумал войти в магазин.
   Покупатели говорливой толпой мелькают перед глазами, плывут вдоль прилавков. Тибрик через все это многолюдье добрался до молочного отдела.
   На прилавке - рукой достать - стоят три бутылки со сливками. Кто-то из покупательниц отвлек продавщицу.
   Тибрик машинально взял бутылку, сунул в карман, затем - другую.
   Перед глазами голубая дымка, кажется ему, сейчас раннее утро, и он совершает обычный обход гастрономов.
   Третью бутылку взять не успел. Поднялся переполох.
   Кто-то стиснул его плечо, кто-то прокричал прямо в ухо:
   - Что ж это вы, молодой человек! - И Тибрик вдруг осознал, что стоит у прилавка молочного отдела и что перед ним сержант милиции.
   Из кармана извлекли бутылки, и глаза Тибрика расширились от ужаса.
   Он украл сливки! Теперь не оберешься неприятностей. Так и есть. Сержант повел к выходу, двое свидетелей следом.
   Свежий воздух привел его в чувство, в отделение милиции он пришел совсем протрезвевшим.
   Там майор и двое сержантов. Пока майор изучал его паспорт, Тибрик успокоился. Паспорт в порядке, прописка есть, есть и печать с места работы - тиснул свой парень из отдела кадров на одном заводе. Все чин чинарем.
   Вот только бутылки, будь они прокляты, но, чтобы там ни было, просить и хныкать Тибрик не станет, пускай сажают на пять суток. Больше не дадут. Он бутылки не крал, взял у всех на виду. Мелкое хулиганство! Пять суток, не больше.
   Майор отложил в сторону паспорт.
   - Обыскать.
   Сержант, составлявший протокол, махнул ему:
   - Подойди сюда! Выкладывай все из карманов!
   Оба свидетеля сидят на скамье у стены. Тибрик послушно выложил содержимое карманов на стол.
   Два рубля, связка ключей, самописка, носовой платок, перочинный ножик, открывалка для пивных бутылок, зеркальце.
   - Все? - спрашивает сержант. Майор посмотрел на пухлый карман пиджака и бросил:
   - Проверить!
   Сержант поднялся, быстро ощупал одежду Тибрика.
   Из кармана пиджака вытащил записную книжку в красном переплете.
   Тибрик залился румянцем, невольно сделал шаг вперед и просительно вытянул руку.
   Не для посторонних глаз эта книжка. Но майор говорит сержанту:
   - Посмотри, что там.
   Сержант раскрывает ее, читает про себя, и лицо его расплывается в улыбке.
   - Эге! Товарищ майор! Да ведь он поэт. Вот послушайте. - И сержант читает не своим, изменившимся голосом:
   Неспокойно стало в море.
   Ветер мчится во всю прыть.
   Мне б хотелось с ним в просторе
   Биться насмерть, победить.
   У Тибрика такое чувство, будто его раздели. Просто ужасно! Он сам себя вывернул наизнанку, словно старую рукавицу, - все заплаты на виду. А дальше будет о его беспокойстве, о его тоске и желании быть честным, ничего не красть и...
   Это его тайна, его мечта. Для себя писал, не для других.
   Один прыжок, и он рядом с сержантом, вырвал книжку, еще два шага, и он у бумажной корзины.
   Яростно выдирает и рвет страницы, мелькают клочки бумаги, белые, неуловимые. Через несколько мгновений и красная обложка сиротливо лежит на полу.
   Все произошло так быстро, что милиционеры рты пораскрывали от удивления, смотрят на Тибрика ошарашенно.
   Последние клочки бумаги медленно опускаются на пол.