Бэл Алберт
Высшая математика
АЛБЕРТ БЭЛ
ВЫСШАЯ МАТЕМАТИКА
Неожиданно я заболел и несколько дней провалялся с температурой, головной болью, ломотой во всем теле. Когда поправился, мне дали три дня отдохнуть, а на четвертый выпало воскресенье. Дело было осенью, и, собираясь погулять, я надел пальто и шляпу. У каждого для прогулок есть свои излюбленные улицы, были они и у меня, но в то воскресенье я немного отклонился от привычного маршрута и вышел к зданию техникума. Дворник поливал улицу, а погода выдалась до того теплая, что над мокрым асфальтом клубился пар.
Я увидел похоронную процессию, которая медленно двигалась со стороны техникума. Оркестр играл траурный марш. Прохожие останавливались посмотреть. Дворник привернул кран, водяная струя сникла, ее тонкий язычок втянулся в медную горловину, и усмиренная кишказмея свернулась у ног дрессировщика. И только мокрый асфальт по-прежнему дымился. Среди провожающих я с удивлением обнаружил кое-кого из бывших сокурсников. Я не виделся с ними много лет - с тех пор, как мы разбрелись кто куда. Здороваясь со мной, они сочувственно поглядывали на мое осунувшееся лицо, обвисшее пальто. Несмотря на теплую погоду, мне почему-то стало холодно. И все-таки я решил присоединиться к процессии: было приятно повидаться со старыми друзьями, да и любопытство разбирало.
- Кого хороните? - спросил я.
- Старого Павила, - ответили мне.
Старого Павила? Я запомнил его лучше остальных преподавателей из-за тех нескончаемых шишек, что сыпались на голову бедного математика. На его старую, бритую, бугорчатую голову!
Под тупым, прямым носом тонкие губы, уши отвислые, голова круглая, как у леопарда, и мускулистое туловище гладиатора. Казалось, один из соратников Спартака на миг вышел из реки забвения и обрядился в костюм двадцатого века. Глаза были серые, отсвечивали сталью, как поверхность щита.
- Собираетесь стать инженерами? Это вы-то, лодыри? Зарубите себе на носу, никогда вы не станете настоящими инженерами, если не научитесь ценить время!
На первой лекции старый Павил достал из кармана серебряный брегет величиной с блюдце и, положив его на стол, объяснил:
- Вторые по точности часы Советского Союза. Первые - большие часы Радиокомитета. Получил от командира полка. Приз за меткую стрельбу.
Мы гуськом подходили поглазеть на эти чудо-часы.
На них было пять или шесть циферблатов, и они показывали год, месяц, день, число, атмосферное давление, отмеряли минуты, секунды. Что и говорить, мировые часы. У нас рты раскрылись от удивления, и на первом занятии мы сидели тише воды, ниже травы.
Начиная лекцию, старый Павил убрал свои серые светящиеся сталью щиты, и по загоревшимся в его глазах огонькам мы сообразили, что для нашего преподавателя нет вещи дороже, чем высшая математика. Старый Павил читал лекцию в полной уверенности, что неотразимая наука станет и для нас родной и близкой.
Теперь и вспомнить стыдно. Впрочем, это даже не стыд, тяжесть какая-то. Былого не вернешь, а годы ушли. Хотя не так уж много годов этих, чуть-чуть за тридцать.
Старый Павил в нас верил, думал, мы станем не только хорошими инженерами, но еще и хорошими людьми.
И конечно, стали. Но почему так поздно? Почему с таким трудом?
Диву даешься, сколько всякой чепухи лезло в головы пятнадцатилетних мальчишек. Стоило преподавателю запнуться на каком-то слове, и кличка готова: "Заика".
Не важно, что он отличный артиллерист, не важно, что осколок задел шею. Мы потешались над его воспоминаниями, подначивали, просили рассказать про войну, потому что старый Павил ни о чем, кроме математики, рассказывать не умел, и в самом деле получалось забавно, когда он, увлекшись, описывал, как его контузило снарядом.
- Огурцом соленым в ухо!
Это ты, Карклинь, крикнул тогда, прячась за спинами товарищей. Старый Павил взорвался, подобно снаряду.
- Молокосос! Вон из класса!
У него был цепкий взгляд, он тебя сразу заметил.
Ты, Карклинь, что-то лепетал, просил прощения, но старый Павил не дал тебе говорить.
- Молчать! Вон!
Что такое дорога из Капуи в Рим? Шесть тысяч непокорных рабов, распятых на крестах. Фашисты распинали миллионы сверстников старого Павила, не рабов, свободных, и война с фашистами была делом священным. Теперь-то я краснею. Черт побери, стыдно! Так стыдно, что я начинаю ругаться. Черт побери! А тогда посмеивался. И героем казался ты, Карклинь! Остальные были не лучше. Мы не удосужились заглянуть поглубже, не подумали, куда заведут нас плоские шутки.
Стоило старому Павилу обнаружить свое слабое место, и мы принялись донимать его по любому поводу. Мы дождались, когда старый Павил забыл свои точнейшие часы в учительской. Запрятали в преподавательский стол будильник, поставив его на взвод задолго до конца лекции. В техникуме имелся электрический звонок, но будильник звенел удивительно похоже.
- Звонок, звонок! - загалдели мы.
Старому Павилу и в голову не пришло, что мы его разыграли, он послушно собрал бумаги, извинился, что не успел объяснить материал, дать домашнее задание и отправился в учительскую. Мы ликовали, мы покатывались со смеху. Кто-то ворвался из коридора.
- Идут, - прокричал, - идут!
Вошел директор со старым Павилом, мы сидели присмиревшие и с поразительным бесстыдством уверяли, что ничего не слышали. Старому контуженному человеку просто показалось, что прозвенел звонок. Директор заколебался, не зная, кому верить.
- Разбирайтесь сами, - наконец бросил он, - но чтоб это было в последний раз.
Теперь мне кажется, он был не очень хороший директор. Мы стали еще безжалостней. Когда старый Павил выводил на доске формулы, мы бросали в него ореховые скорлупки, норовя угодить в широкие штанины.
Старый Павил досадливо морщился, когда скорлупка попадала в цель. Он так погружался в свои расчеты, что, кроме них, на земле ничего не оставалось. По-моему он продолжал бы рассчитывать, даже брось в него камень. Человек работал. Ему докучали мухи. Старый Павил не обращал внимания на мух. Закончив, он бодро повернулся и увидел летевшую на него по наклонной траектории скорлупку. Он понял все. И снова взрыв.
А мы только того и ждали. Мы были в восторге. Вот какие мы смелые! Вот что мы сделали с человеком, который, конечно, умнее и лучше нас всех, вместе взятых.
Что, небольшая контузия? Пустяки. Что делал ты, комсорг Буцынь?
- Я смеялся вместе с другими.
Вместе с другими? Не важно, над чем смеяться, лишь бы вместе с другими. Не тебя упрекаю, комсорг Буцынь, я упрекаю себя. Не важно, над чем, только бы вместе с другими. Те, кто думал иначе, те молчали.
Бессловесные, тихие правдолюбцы. Я и сам был таким.
Не одобрял, но отмалчивался, зная, что если вступлюсь, никто мне голову не оторвет, разве что косо посмотрят, назовут подхалимом. На худой конец поколотят, может, сломают ребро. Но я не верил, что сломают ребро и все-таки молчал. Ох, как красиво мы умели молчать, бессловесные, тихие правдолюбцы! Нас было много.
Больше, чем бомбардиров с ореховыми скорлупками в карманах. Мы были сильнее. Если бы они не послушались по-хорошему, мы могли бы пустить в ход кулаки и одолеть их. Но мы молчали. Бомбардиры были едины, а мы разрознены. Хотя, в известном смысле слова, заодно. Наше молчание делало нас соучастниками.
Старый Павил научился себя сдерживать. Директору он больше не жаловался. Он знал, что этим ничего не добьешся. Он терпеливо сносил все. Старый Павил учил нас высшей математике.
Осенью мы поехали в колхоз. Сложив несколько стожков гороха для просушки, мы схоронились под ними.
Старый Павил, запарившись, пошел к меже скинуть лишнюю одежду. Обернувшись, он никого не нашел. Он расхаживал по полю в голубой тенниске и в не очень элегантных трусах, а мы лежали под стожками и давились беззвучным смехом. Старый Павил звал нас:
- Мальчики, мальчики!
Склонившись над стожком, попробовал кого-то вытянуть за ногу. Ужасно смешно, не правда ли? Старый Павил тоже улыбнулся, обнаружив нас. Он перестал улыбаться, когда его лягнули. Ужасно смешно, не правда ли? Нервы человека все равно что поводья игрушечной лошадки. А ну, пришпорим лошадку! Пошла, лошадка! Ох, ребята, потеха! Ахаха, ухуху, ихихи! В общем, ты был неплохим парнем, Ирбе, ведь ты же не хотел лягать по-настоящему, ты хотел лягнуть просто так, для острастки. Но не рассчитал. Всего-навсего не рассчитал. Где ты теперь?
- Ты же знаешь. Все товарищи знают.
Да, ты первым проделал тот путь, который сейчас совершает старый Павил. Тебя убило током в трансферматорном шкафу энергораздаточной станции. Ты работал, тебе дали время, час и пятнадцать минут, потом должны были подключить высокое напряжение. У тебя остановились часы, ты задержался, и дежурный включил линию. У остальных часы шли нормально. У дежурного тоже. Ты увлекся работой и, .взглянув на циферблат, не заметил, что время остановилось, что вода перехлестывает через шлюзы. Может, у твоих часов не было секундной стрелки, тогда нелегко заметить остановку. Стрелки движутся медленно, глаз человеческий несовершенен. Может, ты забыл их завести? Может, рядом не оказалось друга, кто бы мог подсказать тебе, что часы стоят. Если друг не подскажет, что часы твои стали, такой друг ничего не стоит. Откроются шлюзы, и провалишься в кромешную тьму. Меня не было рядом, я был далеко, но мне пересказывали этот случай до мельчайших подробностей. Тебя убило током в трансформаторном шкафу энергораздаточной станции. Говорят, ты сам виноват. Не останавливать же всем часы изза того, что у тебя остановились. И тех, кто делает часы, тоже не упрекнешь. Говорят, ты не проверил часы. Раз человек не проверил часы, отлично зная, что жизнь его зависит от бега времени, значит, в душу такого человека закралась ошибка. Где она, та ошибка, которая погубит меня? Не сидит ли она во мне с той поры, когда я видел, что лягают моего учителя, а я смеялся? Мне вдруг показалось, что я обнаружил в себе врага.
- Кто ты такой, Лиепа? - спрашивают меня,
- Инженер. Тяну на себе весь завод.
- Да, знаю. А помнишь?
Конечно, это была случайность. С таким же успехом на месте старого Павила мог оказаться кто-то другой.
Но знали мы или не знали, что в учительской остался только наш старик и что он скоро должен спускаться по лестнице? Чего не помню, того не помню. Сдается мне, это была простая случайность. Мы стояли на верхней площадке и поплевывали вниз, в узкий пролет лестницы. Интересно было наблюдать, как плевок, вертясь, раскручиваясь, падал вниз. Плик - доносилось каждый раз. На лестнице послышались шаги, но вскоре затихли - наверное, и старый Павил прислушивался к странным "пликам" снизу. Он просунул в пролет голову, чтобы посмотреть, что там такое. Вверх, вниз. Откуда?
Что? Почему? Плевок шлепнулся прямо на лоб. У меня сейчас такое чувство, будто мы оплевали его мысли. Не только высокий, бугорчатый, математический лоб, но самые мысли его! Какая мерзость, плевать на мысли человека лишь потому, что ты стоишь двумя этажами выше.
Старый Павил достал из кармана платок, вытер лоб.
Мы затаили дыхание. Старый Павил не бросился ловить нас, наказывать. Не пожаловался и директору. Даже не взорвался. Старый Павил был благороден. Его единственной заботой было научить нас высшей математике.
Старый Павил в нас верил. Это все мальчишеские шалости. Образумятся со временем. Станут людьми. Образумимся? Станем людьми? Но когда же, когда? Когда начинается человек? Можешь ты сказать: завтра я начинаюсь? Буду чистый и светлый, как солнце. О нет, завтра слишком рано, лучше я начнусь с послезавтра!
А почему с послезавтра? Куда торопиться, мне еще коечто надо оплевать да лягнуть одного-другого-третьего, на это уйдет по крайней мере неделя, а уж через неделю тогда я начнусь. Но я-то лучше их, я начнусь через час! Что, неужели через час? К награде его, к награде!
Когда начинается человек? Скотина тупо глядит, как убивают другую скотину. Хитрая рыба не заглотит крючок - пусть на него клюнет другая. Овцы сигают через перекладину лишь потому, что сиганул баран. Истины просты, высшая математика - штука сложная, особенно если взяться за нее с середины. Даже буханку хлеба не начинают с середины! Неужели не ясно? Человек не станет тупо смотреть, когда убивают другого.
И язык иной раз может заменить кинжал. Но неужели человеку всегда необходима подсказка? Если он плавает у крючка - тогда другое дело. Только овцы сигают за бараном, когда перекладину уже сняли. А человек?
Много мыслей теснилось в голове, пока я шел за гробом учителя.
Старый Павил был выше нас. Лишь теперь по-настоящему я оценил его мужество. Без колебаний, с жаром душевным исполнял он свой долг. Несмотря на то что сзади сыпались скорлупки, несмотря на то что лягались, плевали на него. Несмотря на все это, старый Павил без колебаний, с жаром душевным исполнял свой учительский долг.
Старый Павил умер. Мне стыдно, что я лишь по воле случая оказался на его похоронах. Больно. Такая потеря. Я взрослый. Я знаю, когда подводится черта. Под чертой ставится оценка. Положительная, отрицательная.
Пока не подвели черту, можешь расставлять числа по своему усмотрению. Слова - сложны, числа - просты.
Только нужно знать математику. И начинать считать - прямо сейчас, сегодня. Может, завтра будет поздно.
Я не хочу оказаться рядом с нулями. Но больше всего я боюсь остаться равнодушным.
Когда я вернулся домой, в ушах еще звучала траурная мелодия. У калитки я нечаянно обронил носовой платок, и какой-то мальчуган его поднял.
- Дяденька, возьмите, вы потеряли!
Это я-то дяденька! Ха! А что, если - да? Я остановился, запрокинул голову и посмотрел на небо. В погожий ли день проводили старого Павила в его последний путь?
ВЫСШАЯ МАТЕМАТИКА
Неожиданно я заболел и несколько дней провалялся с температурой, головной болью, ломотой во всем теле. Когда поправился, мне дали три дня отдохнуть, а на четвертый выпало воскресенье. Дело было осенью, и, собираясь погулять, я надел пальто и шляпу. У каждого для прогулок есть свои излюбленные улицы, были они и у меня, но в то воскресенье я немного отклонился от привычного маршрута и вышел к зданию техникума. Дворник поливал улицу, а погода выдалась до того теплая, что над мокрым асфальтом клубился пар.
Я увидел похоронную процессию, которая медленно двигалась со стороны техникума. Оркестр играл траурный марш. Прохожие останавливались посмотреть. Дворник привернул кран, водяная струя сникла, ее тонкий язычок втянулся в медную горловину, и усмиренная кишказмея свернулась у ног дрессировщика. И только мокрый асфальт по-прежнему дымился. Среди провожающих я с удивлением обнаружил кое-кого из бывших сокурсников. Я не виделся с ними много лет - с тех пор, как мы разбрелись кто куда. Здороваясь со мной, они сочувственно поглядывали на мое осунувшееся лицо, обвисшее пальто. Несмотря на теплую погоду, мне почему-то стало холодно. И все-таки я решил присоединиться к процессии: было приятно повидаться со старыми друзьями, да и любопытство разбирало.
- Кого хороните? - спросил я.
- Старого Павила, - ответили мне.
Старого Павила? Я запомнил его лучше остальных преподавателей из-за тех нескончаемых шишек, что сыпались на голову бедного математика. На его старую, бритую, бугорчатую голову!
Под тупым, прямым носом тонкие губы, уши отвислые, голова круглая, как у леопарда, и мускулистое туловище гладиатора. Казалось, один из соратников Спартака на миг вышел из реки забвения и обрядился в костюм двадцатого века. Глаза были серые, отсвечивали сталью, как поверхность щита.
- Собираетесь стать инженерами? Это вы-то, лодыри? Зарубите себе на носу, никогда вы не станете настоящими инженерами, если не научитесь ценить время!
На первой лекции старый Павил достал из кармана серебряный брегет величиной с блюдце и, положив его на стол, объяснил:
- Вторые по точности часы Советского Союза. Первые - большие часы Радиокомитета. Получил от командира полка. Приз за меткую стрельбу.
Мы гуськом подходили поглазеть на эти чудо-часы.
На них было пять или шесть циферблатов, и они показывали год, месяц, день, число, атмосферное давление, отмеряли минуты, секунды. Что и говорить, мировые часы. У нас рты раскрылись от удивления, и на первом занятии мы сидели тише воды, ниже травы.
Начиная лекцию, старый Павил убрал свои серые светящиеся сталью щиты, и по загоревшимся в его глазах огонькам мы сообразили, что для нашего преподавателя нет вещи дороже, чем высшая математика. Старый Павил читал лекцию в полной уверенности, что неотразимая наука станет и для нас родной и близкой.
Теперь и вспомнить стыдно. Впрочем, это даже не стыд, тяжесть какая-то. Былого не вернешь, а годы ушли. Хотя не так уж много годов этих, чуть-чуть за тридцать.
Старый Павил в нас верил, думал, мы станем не только хорошими инженерами, но еще и хорошими людьми.
И конечно, стали. Но почему так поздно? Почему с таким трудом?
Диву даешься, сколько всякой чепухи лезло в головы пятнадцатилетних мальчишек. Стоило преподавателю запнуться на каком-то слове, и кличка готова: "Заика".
Не важно, что он отличный артиллерист, не важно, что осколок задел шею. Мы потешались над его воспоминаниями, подначивали, просили рассказать про войну, потому что старый Павил ни о чем, кроме математики, рассказывать не умел, и в самом деле получалось забавно, когда он, увлекшись, описывал, как его контузило снарядом.
- Огурцом соленым в ухо!
Это ты, Карклинь, крикнул тогда, прячась за спинами товарищей. Старый Павил взорвался, подобно снаряду.
- Молокосос! Вон из класса!
У него был цепкий взгляд, он тебя сразу заметил.
Ты, Карклинь, что-то лепетал, просил прощения, но старый Павил не дал тебе говорить.
- Молчать! Вон!
Что такое дорога из Капуи в Рим? Шесть тысяч непокорных рабов, распятых на крестах. Фашисты распинали миллионы сверстников старого Павила, не рабов, свободных, и война с фашистами была делом священным. Теперь-то я краснею. Черт побери, стыдно! Так стыдно, что я начинаю ругаться. Черт побери! А тогда посмеивался. И героем казался ты, Карклинь! Остальные были не лучше. Мы не удосужились заглянуть поглубже, не подумали, куда заведут нас плоские шутки.
Стоило старому Павилу обнаружить свое слабое место, и мы принялись донимать его по любому поводу. Мы дождались, когда старый Павил забыл свои точнейшие часы в учительской. Запрятали в преподавательский стол будильник, поставив его на взвод задолго до конца лекции. В техникуме имелся электрический звонок, но будильник звенел удивительно похоже.
- Звонок, звонок! - загалдели мы.
Старому Павилу и в голову не пришло, что мы его разыграли, он послушно собрал бумаги, извинился, что не успел объяснить материал, дать домашнее задание и отправился в учительскую. Мы ликовали, мы покатывались со смеху. Кто-то ворвался из коридора.
- Идут, - прокричал, - идут!
Вошел директор со старым Павилом, мы сидели присмиревшие и с поразительным бесстыдством уверяли, что ничего не слышали. Старому контуженному человеку просто показалось, что прозвенел звонок. Директор заколебался, не зная, кому верить.
- Разбирайтесь сами, - наконец бросил он, - но чтоб это было в последний раз.
Теперь мне кажется, он был не очень хороший директор. Мы стали еще безжалостней. Когда старый Павил выводил на доске формулы, мы бросали в него ореховые скорлупки, норовя угодить в широкие штанины.
Старый Павил досадливо морщился, когда скорлупка попадала в цель. Он так погружался в свои расчеты, что, кроме них, на земле ничего не оставалось. По-моему он продолжал бы рассчитывать, даже брось в него камень. Человек работал. Ему докучали мухи. Старый Павил не обращал внимания на мух. Закончив, он бодро повернулся и увидел летевшую на него по наклонной траектории скорлупку. Он понял все. И снова взрыв.
А мы только того и ждали. Мы были в восторге. Вот какие мы смелые! Вот что мы сделали с человеком, который, конечно, умнее и лучше нас всех, вместе взятых.
Что, небольшая контузия? Пустяки. Что делал ты, комсорг Буцынь?
- Я смеялся вместе с другими.
Вместе с другими? Не важно, над чем смеяться, лишь бы вместе с другими. Не тебя упрекаю, комсорг Буцынь, я упрекаю себя. Не важно, над чем, только бы вместе с другими. Те, кто думал иначе, те молчали.
Бессловесные, тихие правдолюбцы. Я и сам был таким.
Не одобрял, но отмалчивался, зная, что если вступлюсь, никто мне голову не оторвет, разве что косо посмотрят, назовут подхалимом. На худой конец поколотят, может, сломают ребро. Но я не верил, что сломают ребро и все-таки молчал. Ох, как красиво мы умели молчать, бессловесные, тихие правдолюбцы! Нас было много.
Больше, чем бомбардиров с ореховыми скорлупками в карманах. Мы были сильнее. Если бы они не послушались по-хорошему, мы могли бы пустить в ход кулаки и одолеть их. Но мы молчали. Бомбардиры были едины, а мы разрознены. Хотя, в известном смысле слова, заодно. Наше молчание делало нас соучастниками.
Старый Павил научился себя сдерживать. Директору он больше не жаловался. Он знал, что этим ничего не добьешся. Он терпеливо сносил все. Старый Павил учил нас высшей математике.
Осенью мы поехали в колхоз. Сложив несколько стожков гороха для просушки, мы схоронились под ними.
Старый Павил, запарившись, пошел к меже скинуть лишнюю одежду. Обернувшись, он никого не нашел. Он расхаживал по полю в голубой тенниске и в не очень элегантных трусах, а мы лежали под стожками и давились беззвучным смехом. Старый Павил звал нас:
- Мальчики, мальчики!
Склонившись над стожком, попробовал кого-то вытянуть за ногу. Ужасно смешно, не правда ли? Старый Павил тоже улыбнулся, обнаружив нас. Он перестал улыбаться, когда его лягнули. Ужасно смешно, не правда ли? Нервы человека все равно что поводья игрушечной лошадки. А ну, пришпорим лошадку! Пошла, лошадка! Ох, ребята, потеха! Ахаха, ухуху, ихихи! В общем, ты был неплохим парнем, Ирбе, ведь ты же не хотел лягать по-настоящему, ты хотел лягнуть просто так, для острастки. Но не рассчитал. Всего-навсего не рассчитал. Где ты теперь?
- Ты же знаешь. Все товарищи знают.
Да, ты первым проделал тот путь, который сейчас совершает старый Павил. Тебя убило током в трансферматорном шкафу энергораздаточной станции. Ты работал, тебе дали время, час и пятнадцать минут, потом должны были подключить высокое напряжение. У тебя остановились часы, ты задержался, и дежурный включил линию. У остальных часы шли нормально. У дежурного тоже. Ты увлекся работой и, .взглянув на циферблат, не заметил, что время остановилось, что вода перехлестывает через шлюзы. Может, у твоих часов не было секундной стрелки, тогда нелегко заметить остановку. Стрелки движутся медленно, глаз человеческий несовершенен. Может, ты забыл их завести? Может, рядом не оказалось друга, кто бы мог подсказать тебе, что часы стоят. Если друг не подскажет, что часы твои стали, такой друг ничего не стоит. Откроются шлюзы, и провалишься в кромешную тьму. Меня не было рядом, я был далеко, но мне пересказывали этот случай до мельчайших подробностей. Тебя убило током в трансформаторном шкафу энергораздаточной станции. Говорят, ты сам виноват. Не останавливать же всем часы изза того, что у тебя остановились. И тех, кто делает часы, тоже не упрекнешь. Говорят, ты не проверил часы. Раз человек не проверил часы, отлично зная, что жизнь его зависит от бега времени, значит, в душу такого человека закралась ошибка. Где она, та ошибка, которая погубит меня? Не сидит ли она во мне с той поры, когда я видел, что лягают моего учителя, а я смеялся? Мне вдруг показалось, что я обнаружил в себе врага.
- Кто ты такой, Лиепа? - спрашивают меня,
- Инженер. Тяну на себе весь завод.
- Да, знаю. А помнишь?
Конечно, это была случайность. С таким же успехом на месте старого Павила мог оказаться кто-то другой.
Но знали мы или не знали, что в учительской остался только наш старик и что он скоро должен спускаться по лестнице? Чего не помню, того не помню. Сдается мне, это была простая случайность. Мы стояли на верхней площадке и поплевывали вниз, в узкий пролет лестницы. Интересно было наблюдать, как плевок, вертясь, раскручиваясь, падал вниз. Плик - доносилось каждый раз. На лестнице послышались шаги, но вскоре затихли - наверное, и старый Павил прислушивался к странным "пликам" снизу. Он просунул в пролет голову, чтобы посмотреть, что там такое. Вверх, вниз. Откуда?
Что? Почему? Плевок шлепнулся прямо на лоб. У меня сейчас такое чувство, будто мы оплевали его мысли. Не только высокий, бугорчатый, математический лоб, но самые мысли его! Какая мерзость, плевать на мысли человека лишь потому, что ты стоишь двумя этажами выше.
Старый Павил достал из кармана платок, вытер лоб.
Мы затаили дыхание. Старый Павил не бросился ловить нас, наказывать. Не пожаловался и директору. Даже не взорвался. Старый Павил был благороден. Его единственной заботой было научить нас высшей математике.
Старый Павил в нас верил. Это все мальчишеские шалости. Образумятся со временем. Станут людьми. Образумимся? Станем людьми? Но когда же, когда? Когда начинается человек? Можешь ты сказать: завтра я начинаюсь? Буду чистый и светлый, как солнце. О нет, завтра слишком рано, лучше я начнусь с послезавтра!
А почему с послезавтра? Куда торопиться, мне еще коечто надо оплевать да лягнуть одного-другого-третьего, на это уйдет по крайней мере неделя, а уж через неделю тогда я начнусь. Но я-то лучше их, я начнусь через час! Что, неужели через час? К награде его, к награде!
Когда начинается человек? Скотина тупо глядит, как убивают другую скотину. Хитрая рыба не заглотит крючок - пусть на него клюнет другая. Овцы сигают через перекладину лишь потому, что сиганул баран. Истины просты, высшая математика - штука сложная, особенно если взяться за нее с середины. Даже буханку хлеба не начинают с середины! Неужели не ясно? Человек не станет тупо смотреть, когда убивают другого.
И язык иной раз может заменить кинжал. Но неужели человеку всегда необходима подсказка? Если он плавает у крючка - тогда другое дело. Только овцы сигают за бараном, когда перекладину уже сняли. А человек?
Много мыслей теснилось в голове, пока я шел за гробом учителя.
Старый Павил был выше нас. Лишь теперь по-настоящему я оценил его мужество. Без колебаний, с жаром душевным исполнял он свой долг. Несмотря на то что сзади сыпались скорлупки, несмотря на то что лягались, плевали на него. Несмотря на все это, старый Павил без колебаний, с жаром душевным исполнял свой учительский долг.
Старый Павил умер. Мне стыдно, что я лишь по воле случая оказался на его похоронах. Больно. Такая потеря. Я взрослый. Я знаю, когда подводится черта. Под чертой ставится оценка. Положительная, отрицательная.
Пока не подвели черту, можешь расставлять числа по своему усмотрению. Слова - сложны, числа - просты.
Только нужно знать математику. И начинать считать - прямо сейчас, сегодня. Может, завтра будет поздно.
Я не хочу оказаться рядом с нулями. Но больше всего я боюсь остаться равнодушным.
Когда я вернулся домой, в ушах еще звучала траурная мелодия. У калитки я нечаянно обронил носовой платок, и какой-то мальчуган его поднял.
- Дяденька, возьмите, вы потеряли!
Это я-то дяденька! Ха! А что, если - да? Я остановился, запрокинул голову и посмотрел на небо. В погожий ли день проводили старого Павила в его последний путь?