Бэл Алберт
'Я сам' на просторе
АЛБЕРТ БЭЛ
"Я САМ" НА ПРОСТОРЕ
Я - инженер-мелиоратор, работаю в институте.
И почему-то мне вспоминаются давние летние дни.
Тогда на траве густым слоем лежала пыль, разгоряченный солнцем воздух волнами вздымался к небу, и стройные сосенки на южной окраине просторной равнины кутались в серую дымку.
Ничто не нарушало тишины, до того незамутненной, что слух улавливал тончайший стрекот насекомых, и казалось, вместе с летучим воздухом землю покинули все звуки, а этот последний, запоздавший, отлетает с жалобным стоном.
Вдали у горизонта кружил ястреб. Узкая, едва приметная тропа пролегала через равнину, по обеим сторонам ее рос конский щавель и купырь. Рядом с тропинкой сидел "я сам", покусывая стебель щавеля.
Тогда за сотни километров громыхал и лязгал двадцатый век. По улицам городов мчались машины, с аэродромов поднимались вертолеты, в родильных домах рождались дети, на полигонах испытывали пушки новейших образцов, судьи в судах судили преступником, крестьяне на полях убирали пшеницу, рабочие на заводах вытачивали оси для детских колясок, министры в министерствах подписывали приказы, в загсах целовались новобрачные.
"Я сам" был далек от всего этого, сидел себе, покусывая стебель конского щавеля, на тропинке посреди просторной равнины.
Но Земля вертится, жизнь идет.
Сначала в южной стороне, где тропка тоненьким стежком вплеталась в соснячок, я увидел красную точку.
- Ха! - сказал я себе. - Человек!
Красная точка приближалась, росла, бежали минуты, ястреб кружил, а я сидел, не двигаясь, и ждал. Тропа одна, никаких ответвлений. В толпе люди пройдут мимо, не обратят на тебя внимания, заняты сами собой, своей суетой, своими делами, а в просторе человек не пройдет незамеченным, люди издали видят друг друга.
Но тогда это был не просто человек, а это было чтото большее.
Девушка в красной блузке. И она покусывала стебелек конского щавеля.
- Приятного аппетита! - сказал я.
- Спасибо! - отозвалась девушка.
Тогда в зарослях поймы реки Авиексты я прокладывал трассу мелиорационного канала. Тридцать дней кряду не видал ничего, кроме бородатых физиономий, слышал только хриплые голоса, давил на лице комаров, сам оброс, и волосы выцвели - пока не настал мой черед идти в магазин за пятнадцать километров от нашего лагеря.
Девушка остановилась. Я поднялся, вскинул на спину свой коричневый рюкзак. Он был такой огромный, что в нем преспокойно можно было бы спрятать эту девочку.
- Если в магазин, то напрасно. Учет! - сказала она.
Тогда я пошел за ней следом. Сначала по чистому полю, потом по шоссе, усыпанному галькой, через километр-другой ее сменил крупный гравий, и от шин проезжавших грузовиков летели камешки, они, как дробинки, щелкали по моим брезентовым штанам. Девушка приседала, оберегая юбкой ноги.
Я попросил продать мне каравай деревенского хлеба.
Еще мне вынесли кувшин молока. Кувшин коричневый, с зелеными разводами, молоко холодное, с пенкой, и хозяйка ни за что не хотела брать с меня денег.
Не было сказано ни одного лишнего слова, но расстались мы друзьями.
Теперь я смотрел из окна своей квартиры на улице Суворова, и почему-то мне вспомнились те давние летние дни.
Внизу громыхали трамваи, ревели моторы, а мне был виден только тротуар на той стороне. Линия подоконника перерезала улицу. Люди, переступив эту линию, вдруг исчезали, они были и в то же время их не было, они уходили и не уходили, они окунались в небытие, и виной тому был самый обычный еловый подоконник.
Еловый подоконник, ореховый сервант, кленовый стол, сосновая дверь, дубовый паркет. Будто мы в лесу, только лес этот мертв. Где положено быть горизонту там кирпичные стены, каменные стены, железная паутина, бетонные стены.
Я закупорен в квартире. С тех пор как получил повышение, у меня нет времени выехать за город. Я подчинен ритму, однообразию. По утрам кофе, бутерброды; днем - бюро, чертежи, проекты; вечером - концерт, телевизор. Если за обедом съем лишнее, меня мучит желудок, если лишний раз обниму жену, на другой день чувствую усталость, если накричу на начальника, мне приказом объявят выговор, если как следует "поболею"
на футбольном матче, всю неделю хожу без голоса И порой мне кажется, что я не человек, а разделенная шкалой мензурка, которою по утрам до определенной черты наполняют живительной влагой. А потом ежечасно отливают по капле, и не дай бог израсходовать больше, потому что живу я по плану. К вечеру чувствую себя совершенно опустошенным, и все начинается сызнова.
По большей части люди - те же комья глины. Сначала их обомнут в колыбели, дома, обомнут родители, школа, газеты, на свой лад, по своему подобию. У человека нет другого выхода - он умирает как личность.
И всю жизнь-то человек боится. Невесть чего и почему. На спичечных коробках и то пишут: "Будьте осторожны с огнем!" Бояться маленькой спички! И это в то время, когда человек покорил огонь, упрятал его в цилиндры, загнал в провода, запер в баллоны, топливные баки. Человек живет в мире радиаторов. Огонь заключен в трубы. Теплая вода приходит в дом по железным артериям.
Гладкие стены, гладкие лица, гладкие речи, гладкая жизнь. Вот где раздолье сытым, обожающим комфорт, - это проверенное лекарство от беспокойных мыслей.
Когда улица проносится мимо со скоростью восьмидесяти километров в час, тогда и жизнь должна быть в восемьдесят раз быстрее. И человек должен лететь, как птица.
Не тут-то было!
В городе человек, словно ястреб, кружит на одном месте. А простор зовет вас дерзать.
Каждому нужен свой простор, где бы не было ничего чужого, ничего нелюбимого, ничего навязанного. На просторе каждый может воздвигнуть свой город, где бы люди не проходили мимо людей с равнодушным видом.
Человек начинается с любви. Это огонь, который жаждет жить. Деревья сгорают в огне. Камни трескаются от огня.
Мне сорок лет. Сорока канатами привычек я привязан к столу в своем бюро, к дивану у себя дома, к хорошему обеду, лифту, месячному окладу, к выходным дням календаря.
А ведь совсем недавно, лет восемь назад, сидел я на просторе, покусывая стебелек конского щавеля, и девушка в красной блузке не прошла мимо. Она похитила меня у простора. Больше я ничего не скажу. Идет моя жена.
Но когда мне стукнет шестьдесят, я непременно вернусь, хотя бы ненадолго, в ту просторную равнину.
Ведь к старости люди впадают в детство.
"Я САМ" НА ПРОСТОРЕ
Я - инженер-мелиоратор, работаю в институте.
И почему-то мне вспоминаются давние летние дни.
Тогда на траве густым слоем лежала пыль, разгоряченный солнцем воздух волнами вздымался к небу, и стройные сосенки на южной окраине просторной равнины кутались в серую дымку.
Ничто не нарушало тишины, до того незамутненной, что слух улавливал тончайший стрекот насекомых, и казалось, вместе с летучим воздухом землю покинули все звуки, а этот последний, запоздавший, отлетает с жалобным стоном.
Вдали у горизонта кружил ястреб. Узкая, едва приметная тропа пролегала через равнину, по обеим сторонам ее рос конский щавель и купырь. Рядом с тропинкой сидел "я сам", покусывая стебель щавеля.
Тогда за сотни километров громыхал и лязгал двадцатый век. По улицам городов мчались машины, с аэродромов поднимались вертолеты, в родильных домах рождались дети, на полигонах испытывали пушки новейших образцов, судьи в судах судили преступником, крестьяне на полях убирали пшеницу, рабочие на заводах вытачивали оси для детских колясок, министры в министерствах подписывали приказы, в загсах целовались новобрачные.
"Я сам" был далек от всего этого, сидел себе, покусывая стебель конского щавеля, на тропинке посреди просторной равнины.
Но Земля вертится, жизнь идет.
Сначала в южной стороне, где тропка тоненьким стежком вплеталась в соснячок, я увидел красную точку.
- Ха! - сказал я себе. - Человек!
Красная точка приближалась, росла, бежали минуты, ястреб кружил, а я сидел, не двигаясь, и ждал. Тропа одна, никаких ответвлений. В толпе люди пройдут мимо, не обратят на тебя внимания, заняты сами собой, своей суетой, своими делами, а в просторе человек не пройдет незамеченным, люди издали видят друг друга.
Но тогда это был не просто человек, а это было чтото большее.
Девушка в красной блузке. И она покусывала стебелек конского щавеля.
- Приятного аппетита! - сказал я.
- Спасибо! - отозвалась девушка.
Тогда в зарослях поймы реки Авиексты я прокладывал трассу мелиорационного канала. Тридцать дней кряду не видал ничего, кроме бородатых физиономий, слышал только хриплые голоса, давил на лице комаров, сам оброс, и волосы выцвели - пока не настал мой черед идти в магазин за пятнадцать километров от нашего лагеря.
Девушка остановилась. Я поднялся, вскинул на спину свой коричневый рюкзак. Он был такой огромный, что в нем преспокойно можно было бы спрятать эту девочку.
- Если в магазин, то напрасно. Учет! - сказала она.
Тогда я пошел за ней следом. Сначала по чистому полю, потом по шоссе, усыпанному галькой, через километр-другой ее сменил крупный гравий, и от шин проезжавших грузовиков летели камешки, они, как дробинки, щелкали по моим брезентовым штанам. Девушка приседала, оберегая юбкой ноги.
Я попросил продать мне каравай деревенского хлеба.
Еще мне вынесли кувшин молока. Кувшин коричневый, с зелеными разводами, молоко холодное, с пенкой, и хозяйка ни за что не хотела брать с меня денег.
Не было сказано ни одного лишнего слова, но расстались мы друзьями.
Теперь я смотрел из окна своей квартиры на улице Суворова, и почему-то мне вспомнились те давние летние дни.
Внизу громыхали трамваи, ревели моторы, а мне был виден только тротуар на той стороне. Линия подоконника перерезала улицу. Люди, переступив эту линию, вдруг исчезали, они были и в то же время их не было, они уходили и не уходили, они окунались в небытие, и виной тому был самый обычный еловый подоконник.
Еловый подоконник, ореховый сервант, кленовый стол, сосновая дверь, дубовый паркет. Будто мы в лесу, только лес этот мертв. Где положено быть горизонту там кирпичные стены, каменные стены, железная паутина, бетонные стены.
Я закупорен в квартире. С тех пор как получил повышение, у меня нет времени выехать за город. Я подчинен ритму, однообразию. По утрам кофе, бутерброды; днем - бюро, чертежи, проекты; вечером - концерт, телевизор. Если за обедом съем лишнее, меня мучит желудок, если лишний раз обниму жену, на другой день чувствую усталость, если накричу на начальника, мне приказом объявят выговор, если как следует "поболею"
на футбольном матче, всю неделю хожу без голоса И порой мне кажется, что я не человек, а разделенная шкалой мензурка, которою по утрам до определенной черты наполняют живительной влагой. А потом ежечасно отливают по капле, и не дай бог израсходовать больше, потому что живу я по плану. К вечеру чувствую себя совершенно опустошенным, и все начинается сызнова.
По большей части люди - те же комья глины. Сначала их обомнут в колыбели, дома, обомнут родители, школа, газеты, на свой лад, по своему подобию. У человека нет другого выхода - он умирает как личность.
И всю жизнь-то человек боится. Невесть чего и почему. На спичечных коробках и то пишут: "Будьте осторожны с огнем!" Бояться маленькой спички! И это в то время, когда человек покорил огонь, упрятал его в цилиндры, загнал в провода, запер в баллоны, топливные баки. Человек живет в мире радиаторов. Огонь заключен в трубы. Теплая вода приходит в дом по железным артериям.
Гладкие стены, гладкие лица, гладкие речи, гладкая жизнь. Вот где раздолье сытым, обожающим комфорт, - это проверенное лекарство от беспокойных мыслей.
Когда улица проносится мимо со скоростью восьмидесяти километров в час, тогда и жизнь должна быть в восемьдесят раз быстрее. И человек должен лететь, как птица.
Не тут-то было!
В городе человек, словно ястреб, кружит на одном месте. А простор зовет вас дерзать.
Каждому нужен свой простор, где бы не было ничего чужого, ничего нелюбимого, ничего навязанного. На просторе каждый может воздвигнуть свой город, где бы люди не проходили мимо людей с равнодушным видом.
Человек начинается с любви. Это огонь, который жаждет жить. Деревья сгорают в огне. Камни трескаются от огня.
Мне сорок лет. Сорока канатами привычек я привязан к столу в своем бюро, к дивану у себя дома, к хорошему обеду, лифту, месячному окладу, к выходным дням календаря.
А ведь совсем недавно, лет восемь назад, сидел я на просторе, покусывая стебелек конского щавеля, и девушка в красной блузке не прошла мимо. Она похитила меня у простора. Больше я ничего не скажу. Идет моя жена.
Но когда мне стукнет шестьдесят, я непременно вернусь, хотя бы ненадолго, в ту просторную равнину.
Ведь к старости люди впадают в детство.