Бэл Алберт
Зеленый обманчивый парус
АЛБЕРТ БЭЛ
ЗЕЛЕНЫЙ ОБМАНЧИВЫЙ ПАРУС
На сухом суку сидел ворон, сойка паслась на рябине; возвращаясь с работы Артур подобрал в орешнике спелые, ядреные орехи; один такой положишь на зуб - он легко расколется надвое, а язык защиплет от горькой корочки. Светло-серые семена тимофеевки, темно-бурые тминные семена облипали босые, в осенней росе намокшие ноги, по ним ползали муравьи впрочем, Артуру до них не было дела.
И земле, наверно, до меня нет дела, подумалось ему Но я вижу муравьев так, может, и земля меня видит?
Как путь муравья коротка твоя жизнь, как путь ореха к острым зубам; срывай же орехи в сладком лесу ершистые кисти, горькие ядра - земля следит за тобою глазами природы.
Слева и справа - в изголовье и в изножье - лежа ло по камню. Тускло-зеленые кольца бронзовели на пальцах женского скелета, янтарное ожерелье змеилось округ шеи. Беличьей кисточкой, чуть дыша, выметал он вековую пыль из глазниц...
Почти два месяца он не видел своей Анны- ему бы думать про то, как свидятся, как обнимутся как любить станут друг друга, а он думал о том, что его Анныня была бы недурна и в желтых песках могильника по прошествии многих столетий, но весь вопрос: для кого?
Десятка два островных домишек разбрелись по берегу пресноводного озерца у подошвы холма. Клонились к воде серебристые ивы, поодаль дрожали осины вечернее солнце янтарем залило крытые дранкою крыши.
По колено забредя в озерцо, умывалась женщина.
У нее была прекрасная фигура, ни у кого на острове не было такой фигуры. Платье тесно облегало бедра. Женщина нагнулась, высоко заголились крепкие точеные ноги.
Гибкие травы бабьего лета опутали шаги Артура, прямо в жар его бросило, так и хотелось обернуться, хотелось еще посмотреть.
На той стороне в зеркальной воде серебрились ивы.
Таких ног не было ни у кого на острове. Таких ног не было даже у Анны. Анна, как тюльпан, вся стройна, удлиненна, а эта женщина - цветок клевера в пору цветения.
Да, заманчиво было бы сейчас услышать: "Артур, тебя в комнате ждет Анна, с вечерним паромом приехала!" Или: "Анна вышла тебе навстречу! Как это вы разминулись?"
Войдя в комнату, Артур увидел незнакомого мужчину, тот разговаривал с Фрицисом, начальником археологической экспедиции. В промасленных пальцах незнакомец держал папиросу. Когда он чуть наклонился, пожимая руку, от него повеяло кожаным сиденьем. Водитель - высокий, сутуловатый, такими бывают шоферы, отсидевшие за рулем долгие годы.
Артур устроился у печки на липовой колоде.
Люди путешествуют при жизни, деревья путешествуют только после смерти. Пока соки бродят в жилах серебристые ивы ждут ветра у воды, осины - на проселке, липы - во дворе. Ветер, почтальон осенний, как желтые марки, клеит янтарные листья на хмурые лбы, одно мгновение - и золотая печать на лбу; люди путешествуют, как заказные письма, судьбой рассылаемые, а деревья-скромники вершат свое благое зеленое дело; ничего не сулят деревья, никого не обольщают, никому не морочат голову, - деревья ждут деревьев, корни тянутся к сокам земли, человек ждет человека, дорога острой пилой отсекает корни, на липовой колоде сидит путешественник, путешественник сидит на путешественнике.
Вошла та женщина, Артур поднялся. Коллега из Эстонии. Назвала свое имя, Артур толком не расслышал: в рукопожатии ощутил, как с кровью прихлынула та давнишняя, знакомая радость, а когда разжимались руки, их пальцы на миг задержались, и чувство близости обожгло горячей волной.
До заката оставалось полчаса. Фрицис с коллегой подсели к столу, на нем было разложено множество материала, не сразу найдешь нужное. Склонившись над коллекциями, они увлеклись разговором, не спрашивая мнения Артура, не нуждаясь в его присутствии. Он решил прогуляться. Проходя мимо кухни, у плиты увидел жену Фрициса Илгу. Она сказала, что ужин поспеет через полчаса, не раньше.
Артур взобрался на холм. Восток укрывали сумерки, белесый туман стелился по низинам, солнце выкрасило охрой кусты на вершине холма.
Артур стоял, обласканный светом заходящего солнца, а к вискам его, казалось, льнет легковесная, нежная темень. "Анна!" - крикнул он. Внизу по дворам залаяли собаки. Артур поднял с земли камень. Камень был шероховатый, как и его ладонь. Артур не берег свои руки. Там, где было трудно подступиться лопаткой, он разгребал землю руками, покуда не открылся женский скелет, тусклой зеленью на пальцах бронзовели кольца, ожерелье змеилось округ шеи; слева и справа, в изголовье и в изножье лежало по камню.
Деревья не похожи на людей, а люди похожи на деревья. Я одинокое, смирное дерево. Меня заманили в простор. Молния меня опалила. Хочу научиться долготерпению дерева, крепости дерева, морозостойкости; огнеупорности, живучести, верности дерева и честности его, безмолвности дерева и вознесению его, когда огонь змеится по ветвям, когда пламя бронзовеет округ ствола и янтарные желтые листья полыхают смоляными факелами.
Не уезжай, той ночью упрашивала Анна, ты устроишься в городе. Ты же знаешь, у меня работа, я не смогу поехать с тобой, а место дальнее, и навестить тебя навряд ли выберусь. Ничего не поделаешь, Анне - оставаться, ему - уезжать. Одиночество? Сладкий призвук у слова, манящий и стойкий. Невыносимым становится одиночество, когда с ним столкнешься лицом к лицу: не одиночество пустыни, одиночество на людях. Когда не достает именно того человека. Одиночество сидит, ссутулившись, как шофер, отсидевший за рулем долгие годы; одиночество разводит людей, не спрашивая их, хотят они той дороги или нет; одиночество не считается с человеком, - жестокое, постылое одиночество, куда ты уводишь меня?
Незаметно стемнело. С вершины холма разглядел он хмурое облако, оно надвигалось с юга. Еще две недели я должен пробыть здесь, успел подумать Артур до того, как облако укрыло собою полнеба. Холодный ветер ворвался в ольшаник, над холмом взметнулся ворох желтых листьев. Странно. Деревья казались совсем зелеными.
Придет лето, дерево поднимает зеленый парус, человек поднимает парус надежд. В осенних ветрах каждая ветка на виду, каждый слом глаза колет, каждое дупло чернотой зияет, каждая ссадина различима; холодную долгую зиму деревья встречают нагими, какие есть на самом деле, корни глубоко зарылись в теплую землю, на сухом суку сидит ворон, сойка пасется на живой рябине, но придет время, человека отогреет солнце, и он отдается обману, а дерево отдается зеленому парусу.
Когда Артур вернулся домой, на столе дымился ужин. За окном накрапывал дождик. Ветер пригнал на остров темноту и сам разбушевался, дергал ставни, норовил перекрыть дымоходы. Временами свист его переходил в завывания, он то стонал и всхлипывал, будто при последнем издыхании, то кряхтел, словно пыжился взвалить на плечи непосильную ношу, то сбивался на рыдания, а то вдруг затевал возню с яблонями или гундосил, как назойливый нищий, пыхтел паровозом, рокотал водопадом. Ветер кружил по саду листья, швырял их в оконные рамы, облепливал ими стекла, казалось, и сам приникал к стеклу своим рябым, зловещим ликом.
Ветер менял направление - это означало, что дождь надолго.
Фрицис назвал эстонку Сильвой, показывая ей найденное в могильнике янтарное ожерелье. Сильва пожелала увидеть женский скелет, и Артур приоткрыл холст, которым был застелен ящик. Зарисованные, отснятые, пронумерованные, переписанные кости. Ветер швырнул в окно ворох листьев, близость Сильвы вызывала в Артуре новые мысли, оттесняя те, что приходили на вершине холма.
В глухую полночь, при свете факелов трескучих увели невесту из хоровода девичьего, ублажали, провожали, венок девичий снимали, золотое солнышко снимали, убор бабий надевали, месяц мой серебряный, полотно льняное, ладонь мужнина скользнула под одежды, в черной тьме, в белой спаленке, на льняных простынях, впопыхах забыла снять янтарное ожерелье, из далеких мест жену посватали, нынче времена суровые, свадьбы ладить надо, детей рожать надо, племенам чужим родниться, брататься, дружиться, вы коней седлайте, добры молодцы, на смотрины едем, "вскачь пущу коня гнедого по эстонским пажитям, у эстонской матушки дочки раскрасавицы", черной ночью, в белой спаленке, на льняных простынях, после жарких объятий рождались дети, без серебряных ложек, без парчовых рубашек, рождались дети в ожерельях янтарных, в цепях янтарных рождались дети, мрачно вещал прорицатель старый, по рукам, по ногам суета и тщета тех малюток свяжут, сироточек бедных, померла молода жена, племя горько плакало, в белой тьме, в простыни черные пеленало, в изголовье и в изножье, слева и справа сыновья по камню положили, если явится нечистый, швыряй на запад, швыряй на восток, швыряй на север, швыряй на юг, позовут на помощь добрых молодцев, ублажать будут, провожать будут, на поминки приглашать, приходи, сестрица, пирожка отведай сдобного, пивом запей медовым, при свете факелов трескучих, в полночь глухую.
Сильва метнула на Артура взгляд - тот сидел притихший, сердце громко стучало, но дышалось ровно.
Фрицис сказал, что пора укладываться спать, и все стали собираться. Шофер исчез еще раньше - должно быть, устроился на ночлег в машине. Сильва развязала рюкзак, достала спальный мешок.
- Позвольте, - сказал Артур, - я помогу.
Когда вышли на крыльцо, Фрицис засветил единственный карманный фонарик. Лицо сек косой дождь, ноги облипала мокрая трава, на дворе уже хлюпали лужи. У сарая, среди истоптанной копытами травы, луч фонарика высветил темно-красную глиняную полынью.
Дождь стегал крышу, дранка гремела, шум был ровным, приятным. Ветер выл по углам, а в сарае уютно, покойно, лишь немного погодя Артур ощутил на лице нежное дуновение. Сеновал растянулся во всю длину сарая, возвышаясь до самой застрехи. По расхлябанной лестнице Фрицис взобрался наверх и светил фонариком, пока не поднялись остальные.
Фрицис с Илгой спали в дальнем конце. Спальный мешок Сильвы Артур постелил посередине сеновала, может, чуть ближе к своему месту.
Потух фонарик, Сильва разделась, залезла в мешок, лежала прямая и тихая, и так прошло минут двадцать.
Дождь стегал крышу, дранка гремела, ветер выл по углам, в полночь глухую, в смоляной трескучей тьме горячую рубашку одиночества надела. Сильва выпростала из мешка обнаженные руки, громко вздохнула, вздоха своего не расслышала, повернулась на бок, щеки коснулся цветок клевера, сладкий запах увядания, каждой жилкой своей она ощутила хмельную истому травы, в янтарных муках рождались дети, взгляд у археолога невозмутимый, ясный, добрых молодцев позовут на помощь, ей давно не говорили нежных слов, не делали признаний, и стало так грустно, хоть плачь, дождь стегал крышу, дранка гремела, ветер выл по углам, холодком обдувало голые плечи, Сильва отлетала в царство ночи, далеко-далеко, в темное ущелье, где ни близких, ни прошлого, ни будущего, сплошная темень, и нет того, кого можно было бы любить беззаветно, нежно, до беспамятства, любить всегда, беспощадно, безжалостно, суета и тщета по рукам и ногам тех малюток свяжут, сироточек нагих, до боли искусаны губы, не приходят письма с золотой печатью, нежный цветок клевера коснулся губ, она откусила цветок, увядший, душистый: ко дню рождения и на Восьмое марта цветов дарили предостаточно, а в будни цветы покупала сама, цветы наши насущные даждь нам днесь, они самые дорогие, дареные цветы будней, дождь стегал крышу, дранка гремела, ветер выл по углам, она осознала свое бессилие и свое одиночество. Если придут свататься, швыряй на запад, швыряй на восток, швыряй на юг, швыряй на север, она отшвырнула цветок клевера; что же мне делать, если он придет, и вдруг ощутила, как на плечо легла рука.
Сильва вздрогнула, замерла, однако руку не оттолкнула, руку молодого археолога, венок сняли, убор бабий надели, ладонь мужнина скользнула под одежды, в черной тьме на губах ощутила губы, не ответила на его поцелуй, ибо ни разу еще не была самой себе неверна, в третий раз поцеловал, и тогда ответила. Да как он смеет, красно солнышко, что он делает, месяц серебряный, Сильва схватила его за руки и держала крепко, дождь стегал крышу, дранка дрожала, ветер выл по углам, археолог целовал ее и шептал ей на ухо: ветер подул в нашу сторону!
Есть ли у тебя любимая, есть, только я не люблю ее этой ночью, разве она плохая, нет она хорошая, а дети у тебя есть от любимой, нет, детей нет, ты подаришь мне янтарное ожерелье, подарю тебе янтарное ожерелье, а когда подаришь, когда хочешь, тогда и подарю, а это будет скоро, очень скоро, ты не шутишь, нет, не шучу, ты вернешься к своей любимой, ты моя любимая, ты не забудешь меня, я не забуду тебя, а как же ожерелье, я подарю тебе зимой, чтобы оно согревало шею, ах, как грустно зимой, так хочется, чтобы ты вечерами рассказывал про далекие времена, ну, конечно, так и будет, а ты любишь выдумывать, выдумки мне мешают, ученый не должен выдумывать, а влюбленный может выдумывать, ты сегодня со мной, выдумывай все, что хочешь, руки у тебя такие загорелые, да, ниже локтя они загорелые, дальше белые, ты же не видишь их, а я чувствую, напиши мне письмо, только на домашний адрес не посылай, посылай на работу, буду ждать, очень-очень, я твоя любимая, в черной тьме, в белой спаленке, с серебряною ложкою, в рубашке парчовой, с ожерельем янтарным.
Артур проснулся, было утро, серый сумрак нависал над сеновалом, протяжно выл ветер, дождь по-прежнему лил. Сильва, уже одевшись, сидела рядом и смотрела на него, должно быть, давно уже смотрела. Она склонилась над Артуром, поцеловала его долгим и серьезным поцелуем, потом ушла.
Не сон ли это, подумал Артур. Не сгорел ли я, не стал ли прахом? Горсткой праха в свои двадцать шесть лет? Легкий ветерок тревоги выдул сон из глазниц, ночь не обманула, ночь не подвела, ночь поставила лицом к лицу с самим собой, теперь-то я увидел себя без прикрас, какой я есть, на самом деле, теперь по крайней мере, обгоревший, еще пылающий, искры сыплются, позже поворошим, посмотрим, что осталось, но это позже.
Паром переправил на ту сторону маленький автобус.
С вершины холма Артур наблюдал, как автобус, уныло покачиваясь, покатил по раскисшей дороге. Паром поплыл обратно, захватив нескольких островитян. Нахохлившиеся фигурки сидели, повернувшись спинами к дождю.
Артур не торопясь спускался с холма, трава была скользкая, пересыпанная листьями. Ветер основательно потормошил деревья. Пока они миловались на сеновале, ветер вершил свое лихое дело, шершавым языком прошелся по острову. Могучие деревья лежали поверженными, змеились вырванные корни, ветер опрокинул в озеро серебристые ивы, после смерти те отправились в путешествие, словно корабли под зелеными парусами.
Как путь муравья, коротка твоя жизнь, как путь ореха к острым зубам, в сладком лесу срывай орехи, собирай семена тимофеевки, тминные семена собирай, земля следит за тобою глазами природы, сладкий лес разорен, кустарник - тот выживет, сей орехи ершистые, горькие, а новая ватага путешественников отправится в печи, в мастерские, на верстаки и пилорамы, они кораблями мечтали стать, но корабли нынче стальные, дереву суждено остаться деревом, суета и тщета по рукам и ногам детишек тех свяжут, сироточек малых, ворон на рябине, сойка на сухом суку, золотая печать на лбу, люди сидят на деревьях, огнеупорные, жизнеупорные, деревья как люди, крепкие, морозостойкие, деревья путешествуют лишь после смерти, незыблемы верность и честность, люди путешествуют при жизни, огонь змеится по ветвям, деревья обречены на безмолвие и вознесение, пламя бронзовеет округ ствола, только людям дан голос, чувство близости обожгло горячей волной, ветер-лиходей навалился на зеленый парус, вспыхнула золотая печать на лбу, смоляными факелами запылали желтые янтарные листья, приходи, сестрица златокудрая, сдобной булочки отведай, пиво пей медовое, в могильнике ночи, в могильнике печи, в могильнике века, в могильнике ветра, стволы горем схвачены, ветви судорогой сведены, корни короедом источены, бедные неудачники, слабосильные братья, старцы седовласые, молодцы самонадеянные, стройные сестрички, безутешные невесты, пали наши слабые, пали любимые, только мы остались, кто корнями цепко за землю держался, люди сами подрывают корни любви своей, а дорога острой пилой рассекает их, деревья подняли зеленые паруса, уплывают в черное ничто, цветы насущные будней пусть останутся природе, мать меня родила, земля меня вскормила, шершавый язык ветра выскоблил многолетнюю пыль из глазниц и дупел; кто выстоит бурю, проницательным, мудрым станет, крепко тот будет стоять, может, навечно, а когда опять примчится ветер, с яростью обрушится на зеленые паруса, гибкие ветви встретят его дружно, без серебряной ложки, без парчовой рубашки, острыми зубами встретят они ветер.
В глубоком раздумье Артур вышел во двор, и предчувствие плетью обожгло его.
На крыльце, о чем-то разговаривая с Фрицисом, стояла женщина в плаще. Сомнений быть не могло, ни у кого на острове не было такого плаща, под ним угадывалось прекрасное, стройное тело; тюльпан, она еще не видела Артура, блестящие дождинки катились по темным, густым волосам. Ни у кого на острове не было таких волос.
В общем, ничего не случилось, подумал Артур, ничего особенного, просто мы узнали себя, наконец-то мы это узнали, и узнали, какими нам должно быть, но найдем ли мы дорогу, найдем ли верную дорогу, если ветер подует в нашу сторону?
ЗЕЛЕНЫЙ ОБМАНЧИВЫЙ ПАРУС
На сухом суку сидел ворон, сойка паслась на рябине; возвращаясь с работы Артур подобрал в орешнике спелые, ядреные орехи; один такой положишь на зуб - он легко расколется надвое, а язык защиплет от горькой корочки. Светло-серые семена тимофеевки, темно-бурые тминные семена облипали босые, в осенней росе намокшие ноги, по ним ползали муравьи впрочем, Артуру до них не было дела.
И земле, наверно, до меня нет дела, подумалось ему Но я вижу муравьев так, может, и земля меня видит?
Как путь муравья коротка твоя жизнь, как путь ореха к острым зубам; срывай же орехи в сладком лесу ершистые кисти, горькие ядра - земля следит за тобою глазами природы.
Слева и справа - в изголовье и в изножье - лежа ло по камню. Тускло-зеленые кольца бронзовели на пальцах женского скелета, янтарное ожерелье змеилось округ шеи. Беличьей кисточкой, чуть дыша, выметал он вековую пыль из глазниц...
Почти два месяца он не видел своей Анны- ему бы думать про то, как свидятся, как обнимутся как любить станут друг друга, а он думал о том, что его Анныня была бы недурна и в желтых песках могильника по прошествии многих столетий, но весь вопрос: для кого?
Десятка два островных домишек разбрелись по берегу пресноводного озерца у подошвы холма. Клонились к воде серебристые ивы, поодаль дрожали осины вечернее солнце янтарем залило крытые дранкою крыши.
По колено забредя в озерцо, умывалась женщина.
У нее была прекрасная фигура, ни у кого на острове не было такой фигуры. Платье тесно облегало бедра. Женщина нагнулась, высоко заголились крепкие точеные ноги.
Гибкие травы бабьего лета опутали шаги Артура, прямо в жар его бросило, так и хотелось обернуться, хотелось еще посмотреть.
На той стороне в зеркальной воде серебрились ивы.
Таких ног не было ни у кого на острове. Таких ног не было даже у Анны. Анна, как тюльпан, вся стройна, удлиненна, а эта женщина - цветок клевера в пору цветения.
Да, заманчиво было бы сейчас услышать: "Артур, тебя в комнате ждет Анна, с вечерним паромом приехала!" Или: "Анна вышла тебе навстречу! Как это вы разминулись?"
Войдя в комнату, Артур увидел незнакомого мужчину, тот разговаривал с Фрицисом, начальником археологической экспедиции. В промасленных пальцах незнакомец держал папиросу. Когда он чуть наклонился, пожимая руку, от него повеяло кожаным сиденьем. Водитель - высокий, сутуловатый, такими бывают шоферы, отсидевшие за рулем долгие годы.
Артур устроился у печки на липовой колоде.
Люди путешествуют при жизни, деревья путешествуют только после смерти. Пока соки бродят в жилах серебристые ивы ждут ветра у воды, осины - на проселке, липы - во дворе. Ветер, почтальон осенний, как желтые марки, клеит янтарные листья на хмурые лбы, одно мгновение - и золотая печать на лбу; люди путешествуют, как заказные письма, судьбой рассылаемые, а деревья-скромники вершат свое благое зеленое дело; ничего не сулят деревья, никого не обольщают, никому не морочат голову, - деревья ждут деревьев, корни тянутся к сокам земли, человек ждет человека, дорога острой пилой отсекает корни, на липовой колоде сидит путешественник, путешественник сидит на путешественнике.
Вошла та женщина, Артур поднялся. Коллега из Эстонии. Назвала свое имя, Артур толком не расслышал: в рукопожатии ощутил, как с кровью прихлынула та давнишняя, знакомая радость, а когда разжимались руки, их пальцы на миг задержались, и чувство близости обожгло горячей волной.
До заката оставалось полчаса. Фрицис с коллегой подсели к столу, на нем было разложено множество материала, не сразу найдешь нужное. Склонившись над коллекциями, они увлеклись разговором, не спрашивая мнения Артура, не нуждаясь в его присутствии. Он решил прогуляться. Проходя мимо кухни, у плиты увидел жену Фрициса Илгу. Она сказала, что ужин поспеет через полчаса, не раньше.
Артур взобрался на холм. Восток укрывали сумерки, белесый туман стелился по низинам, солнце выкрасило охрой кусты на вершине холма.
Артур стоял, обласканный светом заходящего солнца, а к вискам его, казалось, льнет легковесная, нежная темень. "Анна!" - крикнул он. Внизу по дворам залаяли собаки. Артур поднял с земли камень. Камень был шероховатый, как и его ладонь. Артур не берег свои руки. Там, где было трудно подступиться лопаткой, он разгребал землю руками, покуда не открылся женский скелет, тусклой зеленью на пальцах бронзовели кольца, ожерелье змеилось округ шеи; слева и справа, в изголовье и в изножье лежало по камню.
Деревья не похожи на людей, а люди похожи на деревья. Я одинокое, смирное дерево. Меня заманили в простор. Молния меня опалила. Хочу научиться долготерпению дерева, крепости дерева, морозостойкости; огнеупорности, живучести, верности дерева и честности его, безмолвности дерева и вознесению его, когда огонь змеится по ветвям, когда пламя бронзовеет округ ствола и янтарные желтые листья полыхают смоляными факелами.
Не уезжай, той ночью упрашивала Анна, ты устроишься в городе. Ты же знаешь, у меня работа, я не смогу поехать с тобой, а место дальнее, и навестить тебя навряд ли выберусь. Ничего не поделаешь, Анне - оставаться, ему - уезжать. Одиночество? Сладкий призвук у слова, манящий и стойкий. Невыносимым становится одиночество, когда с ним столкнешься лицом к лицу: не одиночество пустыни, одиночество на людях. Когда не достает именно того человека. Одиночество сидит, ссутулившись, как шофер, отсидевший за рулем долгие годы; одиночество разводит людей, не спрашивая их, хотят они той дороги или нет; одиночество не считается с человеком, - жестокое, постылое одиночество, куда ты уводишь меня?
Незаметно стемнело. С вершины холма разглядел он хмурое облако, оно надвигалось с юга. Еще две недели я должен пробыть здесь, успел подумать Артур до того, как облако укрыло собою полнеба. Холодный ветер ворвался в ольшаник, над холмом взметнулся ворох желтых листьев. Странно. Деревья казались совсем зелеными.
Придет лето, дерево поднимает зеленый парус, человек поднимает парус надежд. В осенних ветрах каждая ветка на виду, каждый слом глаза колет, каждое дупло чернотой зияет, каждая ссадина различима; холодную долгую зиму деревья встречают нагими, какие есть на самом деле, корни глубоко зарылись в теплую землю, на сухом суку сидит ворон, сойка пасется на живой рябине, но придет время, человека отогреет солнце, и он отдается обману, а дерево отдается зеленому парусу.
Когда Артур вернулся домой, на столе дымился ужин. За окном накрапывал дождик. Ветер пригнал на остров темноту и сам разбушевался, дергал ставни, норовил перекрыть дымоходы. Временами свист его переходил в завывания, он то стонал и всхлипывал, будто при последнем издыхании, то кряхтел, словно пыжился взвалить на плечи непосильную ношу, то сбивался на рыдания, а то вдруг затевал возню с яблонями или гундосил, как назойливый нищий, пыхтел паровозом, рокотал водопадом. Ветер кружил по саду листья, швырял их в оконные рамы, облепливал ими стекла, казалось, и сам приникал к стеклу своим рябым, зловещим ликом.
Ветер менял направление - это означало, что дождь надолго.
Фрицис назвал эстонку Сильвой, показывая ей найденное в могильнике янтарное ожерелье. Сильва пожелала увидеть женский скелет, и Артур приоткрыл холст, которым был застелен ящик. Зарисованные, отснятые, пронумерованные, переписанные кости. Ветер швырнул в окно ворох листьев, близость Сильвы вызывала в Артуре новые мысли, оттесняя те, что приходили на вершине холма.
В глухую полночь, при свете факелов трескучих увели невесту из хоровода девичьего, ублажали, провожали, венок девичий снимали, золотое солнышко снимали, убор бабий надевали, месяц мой серебряный, полотно льняное, ладонь мужнина скользнула под одежды, в черной тьме, в белой спаленке, на льняных простынях, впопыхах забыла снять янтарное ожерелье, из далеких мест жену посватали, нынче времена суровые, свадьбы ладить надо, детей рожать надо, племенам чужим родниться, брататься, дружиться, вы коней седлайте, добры молодцы, на смотрины едем, "вскачь пущу коня гнедого по эстонским пажитям, у эстонской матушки дочки раскрасавицы", черной ночью, в белой спаленке, на льняных простынях, после жарких объятий рождались дети, без серебряных ложек, без парчовых рубашек, рождались дети в ожерельях янтарных, в цепях янтарных рождались дети, мрачно вещал прорицатель старый, по рукам, по ногам суета и тщета тех малюток свяжут, сироточек бедных, померла молода жена, племя горько плакало, в белой тьме, в простыни черные пеленало, в изголовье и в изножье, слева и справа сыновья по камню положили, если явится нечистый, швыряй на запад, швыряй на восток, швыряй на север, швыряй на юг, позовут на помощь добрых молодцев, ублажать будут, провожать будут, на поминки приглашать, приходи, сестрица, пирожка отведай сдобного, пивом запей медовым, при свете факелов трескучих, в полночь глухую.
Сильва метнула на Артура взгляд - тот сидел притихший, сердце громко стучало, но дышалось ровно.
Фрицис сказал, что пора укладываться спать, и все стали собираться. Шофер исчез еще раньше - должно быть, устроился на ночлег в машине. Сильва развязала рюкзак, достала спальный мешок.
- Позвольте, - сказал Артур, - я помогу.
Когда вышли на крыльцо, Фрицис засветил единственный карманный фонарик. Лицо сек косой дождь, ноги облипала мокрая трава, на дворе уже хлюпали лужи. У сарая, среди истоптанной копытами травы, луч фонарика высветил темно-красную глиняную полынью.
Дождь стегал крышу, дранка гремела, шум был ровным, приятным. Ветер выл по углам, а в сарае уютно, покойно, лишь немного погодя Артур ощутил на лице нежное дуновение. Сеновал растянулся во всю длину сарая, возвышаясь до самой застрехи. По расхлябанной лестнице Фрицис взобрался наверх и светил фонариком, пока не поднялись остальные.
Фрицис с Илгой спали в дальнем конце. Спальный мешок Сильвы Артур постелил посередине сеновала, может, чуть ближе к своему месту.
Потух фонарик, Сильва разделась, залезла в мешок, лежала прямая и тихая, и так прошло минут двадцать.
Дождь стегал крышу, дранка гремела, ветер выл по углам, в полночь глухую, в смоляной трескучей тьме горячую рубашку одиночества надела. Сильва выпростала из мешка обнаженные руки, громко вздохнула, вздоха своего не расслышала, повернулась на бок, щеки коснулся цветок клевера, сладкий запах увядания, каждой жилкой своей она ощутила хмельную истому травы, в янтарных муках рождались дети, взгляд у археолога невозмутимый, ясный, добрых молодцев позовут на помощь, ей давно не говорили нежных слов, не делали признаний, и стало так грустно, хоть плачь, дождь стегал крышу, дранка гремела, ветер выл по углам, холодком обдувало голые плечи, Сильва отлетала в царство ночи, далеко-далеко, в темное ущелье, где ни близких, ни прошлого, ни будущего, сплошная темень, и нет того, кого можно было бы любить беззаветно, нежно, до беспамятства, любить всегда, беспощадно, безжалостно, суета и тщета по рукам и ногам тех малюток свяжут, сироточек нагих, до боли искусаны губы, не приходят письма с золотой печатью, нежный цветок клевера коснулся губ, она откусила цветок, увядший, душистый: ко дню рождения и на Восьмое марта цветов дарили предостаточно, а в будни цветы покупала сама, цветы наши насущные даждь нам днесь, они самые дорогие, дареные цветы будней, дождь стегал крышу, дранка гремела, ветер выл по углам, она осознала свое бессилие и свое одиночество. Если придут свататься, швыряй на запад, швыряй на восток, швыряй на юг, швыряй на север, она отшвырнула цветок клевера; что же мне делать, если он придет, и вдруг ощутила, как на плечо легла рука.
Сильва вздрогнула, замерла, однако руку не оттолкнула, руку молодого археолога, венок сняли, убор бабий надели, ладонь мужнина скользнула под одежды, в черной тьме на губах ощутила губы, не ответила на его поцелуй, ибо ни разу еще не была самой себе неверна, в третий раз поцеловал, и тогда ответила. Да как он смеет, красно солнышко, что он делает, месяц серебряный, Сильва схватила его за руки и держала крепко, дождь стегал крышу, дранка дрожала, ветер выл по углам, археолог целовал ее и шептал ей на ухо: ветер подул в нашу сторону!
Есть ли у тебя любимая, есть, только я не люблю ее этой ночью, разве она плохая, нет она хорошая, а дети у тебя есть от любимой, нет, детей нет, ты подаришь мне янтарное ожерелье, подарю тебе янтарное ожерелье, а когда подаришь, когда хочешь, тогда и подарю, а это будет скоро, очень скоро, ты не шутишь, нет, не шучу, ты вернешься к своей любимой, ты моя любимая, ты не забудешь меня, я не забуду тебя, а как же ожерелье, я подарю тебе зимой, чтобы оно согревало шею, ах, как грустно зимой, так хочется, чтобы ты вечерами рассказывал про далекие времена, ну, конечно, так и будет, а ты любишь выдумывать, выдумки мне мешают, ученый не должен выдумывать, а влюбленный может выдумывать, ты сегодня со мной, выдумывай все, что хочешь, руки у тебя такие загорелые, да, ниже локтя они загорелые, дальше белые, ты же не видишь их, а я чувствую, напиши мне письмо, только на домашний адрес не посылай, посылай на работу, буду ждать, очень-очень, я твоя любимая, в черной тьме, в белой спаленке, с серебряною ложкою, в рубашке парчовой, с ожерельем янтарным.
Артур проснулся, было утро, серый сумрак нависал над сеновалом, протяжно выл ветер, дождь по-прежнему лил. Сильва, уже одевшись, сидела рядом и смотрела на него, должно быть, давно уже смотрела. Она склонилась над Артуром, поцеловала его долгим и серьезным поцелуем, потом ушла.
Не сон ли это, подумал Артур. Не сгорел ли я, не стал ли прахом? Горсткой праха в свои двадцать шесть лет? Легкий ветерок тревоги выдул сон из глазниц, ночь не обманула, ночь не подвела, ночь поставила лицом к лицу с самим собой, теперь-то я увидел себя без прикрас, какой я есть, на самом деле, теперь по крайней мере, обгоревший, еще пылающий, искры сыплются, позже поворошим, посмотрим, что осталось, но это позже.
Паром переправил на ту сторону маленький автобус.
С вершины холма Артур наблюдал, как автобус, уныло покачиваясь, покатил по раскисшей дороге. Паром поплыл обратно, захватив нескольких островитян. Нахохлившиеся фигурки сидели, повернувшись спинами к дождю.
Артур не торопясь спускался с холма, трава была скользкая, пересыпанная листьями. Ветер основательно потормошил деревья. Пока они миловались на сеновале, ветер вершил свое лихое дело, шершавым языком прошелся по острову. Могучие деревья лежали поверженными, змеились вырванные корни, ветер опрокинул в озеро серебристые ивы, после смерти те отправились в путешествие, словно корабли под зелеными парусами.
Как путь муравья, коротка твоя жизнь, как путь ореха к острым зубам, в сладком лесу срывай орехи, собирай семена тимофеевки, тминные семена собирай, земля следит за тобою глазами природы, сладкий лес разорен, кустарник - тот выживет, сей орехи ершистые, горькие, а новая ватага путешественников отправится в печи, в мастерские, на верстаки и пилорамы, они кораблями мечтали стать, но корабли нынче стальные, дереву суждено остаться деревом, суета и тщета по рукам и ногам детишек тех свяжут, сироточек малых, ворон на рябине, сойка на сухом суку, золотая печать на лбу, люди сидят на деревьях, огнеупорные, жизнеупорные, деревья как люди, крепкие, морозостойкие, деревья путешествуют лишь после смерти, незыблемы верность и честность, люди путешествуют при жизни, огонь змеится по ветвям, деревья обречены на безмолвие и вознесение, пламя бронзовеет округ ствола, только людям дан голос, чувство близости обожгло горячей волной, ветер-лиходей навалился на зеленый парус, вспыхнула золотая печать на лбу, смоляными факелами запылали желтые янтарные листья, приходи, сестрица златокудрая, сдобной булочки отведай, пиво пей медовое, в могильнике ночи, в могильнике печи, в могильнике века, в могильнике ветра, стволы горем схвачены, ветви судорогой сведены, корни короедом источены, бедные неудачники, слабосильные братья, старцы седовласые, молодцы самонадеянные, стройные сестрички, безутешные невесты, пали наши слабые, пали любимые, только мы остались, кто корнями цепко за землю держался, люди сами подрывают корни любви своей, а дорога острой пилой рассекает их, деревья подняли зеленые паруса, уплывают в черное ничто, цветы насущные будней пусть останутся природе, мать меня родила, земля меня вскормила, шершавый язык ветра выскоблил многолетнюю пыль из глазниц и дупел; кто выстоит бурю, проницательным, мудрым станет, крепко тот будет стоять, может, навечно, а когда опять примчится ветер, с яростью обрушится на зеленые паруса, гибкие ветви встретят его дружно, без серебряной ложки, без парчовой рубашки, острыми зубами встретят они ветер.
В глубоком раздумье Артур вышел во двор, и предчувствие плетью обожгло его.
На крыльце, о чем-то разговаривая с Фрицисом, стояла женщина в плаще. Сомнений быть не могло, ни у кого на острове не было такого плаща, под ним угадывалось прекрасное, стройное тело; тюльпан, она еще не видела Артура, блестящие дождинки катились по темным, густым волосам. Ни у кого на острове не было таких волос.
В общем, ничего не случилось, подумал Артур, ничего особенного, просто мы узнали себя, наконец-то мы это узнали, и узнали, какими нам должно быть, но найдем ли мы дорогу, найдем ли верную дорогу, если ветер подует в нашу сторону?