Дмитрий Биленкин
Сокровища Нерианы
* * *
Люди на взгорье, как моряки на шаткой палубе, стояли, широко расставив ноги. Перед ними был клокочущий ад Нерианы. Слева, километрах в полутора, щербатые гряды скал тряслись, будто в ознобе; справа по ущелью рвался фиолетовый вал дыма и пепла. Он набухал, стреляя в зенит клубами, и тогда в его мутных недрах дико сверкал огонь. Высоко в небе лохматые пряди охватывали диск светила, попеременно обращая его то в грязно-сиреневый, то в тускло-багровый мятущийся среди дымного хаоса шар. Казалось, что и небо трясётся тоже.
При каждом толчке даже там, где находились Соболев, Гордон и Икеда, на склоне оживали ручьи осыпей, но щёлкающий звук камешков терялся в глухих и долгих раскатах.
Со строгим равнодушием ко всей этой сумятице Гордон поднял к глазам энокль. Его жест, поза всех троих, беглый отсвет огня на лицах за щитками шлемов всколыхнули в памяти Соболева что-то давнее, с детства знакомое и здесь вроде бы неуместное. Но образы совпадали. Поражённый сходством, Соболев хотел было поделиться впечатлением с друзьями, но вовремя сообразил, что былину о богатырской заставе придётся им растолковывать, а это долго, да и не нужно.
Он перевёл взгляд на местность. Глаз по земной привычке искал впереди хоть какое-то подобие огнедышащих гор, мрачных ущелий, грозных, но чётких ориентиров. Напрасно. Там все было вихрь и мрак, в которых твердь перемешивалась с палящим клокотанием газов, как в бесконечном, никогда не смолкающем взрыве. На деле это было не совсем так: трубки взрывов не перекрывали друг друга, энергия недр выплёскивалась не ежечасно, но это знание не делало пейзаж более мирным.
Идти туда? Был уже не первый день поиска. С короткими перерывами на отдых и сон они шли, иногда падали от ещё неблизких подземных взрывов, поднимались и снова шли. У них были переданные Гуптой координаты места, но чем ориентиры могли помочь там, где целый хребет, случалось, полз, извиваясь, как гусеница? Теперь без осмотра остался небольшой, но самый опасный участок, который располагался над самым ядром глубинных бурь.
Проверяя свою решимость, Соболев снова взглянул на друзей. Мощная фигура Гордона высилась как памятник неподвижности. Его глаза были скрыты эноклем. Икеда… Внезапно Соболев уловил исходящую от него тревогу. Ничего удивительного — в душе Икеды жил опыт многих поколений народа вулканических гор, древний трепет перед стихией, которая так часто и неумолимо расправлялась с беззащитным тогда человеком.
Повинуясь порыву, Соболев шагнул и обнял его за плечи.
— Что? — спросил тот быстрым шёпотом.
— Взгляни на Гордона. Воитель тверди и неба, а? Скульптора бы сюда!
— Пример мужества, ты хочешь сказать?
— Я хочу сказать, что развитое чувство опасности для нас сейчас не меньшее благо.
— Шепчетесь? — Гордон резко опустил энокль. — А ведь завёл нас Гупта! Дальше пути нет. Ни по земле, ни по воздуху. Что предпримем?
— Поплывём, — без улыбки ответил Икеда. — Раз нельзя идти и лететь.
— Совет в классическом стиле Востока! Что скажешь, Соболев?
— Употреблю ненавистное мне слово.
— Авось?
— Не отступать же. Ого!…
Тряхнуло так, что у всех отдалось под ложечкой. Небо потемнело. Впереди встала клокочущая стена, перед величием которой люди ощутили себя мошками.
— Мегатонны три, — подытожил Соболев. — Или больше.
— Вот безобразие! — Гордон сморщился, как от кислого. — И это в самый спокойный период. Ладно, рискуя не безрассудно, ставлю жизнь на кон. Ты, Икеда, уже прикинул степень опасности?
— 0,3. Примерно, точнее не удаётся.
— Допустимо, так примерно и я оцениваю. У меня возникли кое-какие соображения о маршруте, вот слушайте…
План Гордона возражений не вызвал, его сообщили базе, и маленький отряд без промедления тронулся в путь. Следом двинулись похожие на черепах скуггеры. Оставляя за собой шлейфы пыли, они проворно скользили над неровностями почвы.
“Вот скуггеров богатыри не имели, — мельком подумал Соболев. — Впрочем…”
Впрочем, вся могучая техника, будь то нуль-звездолёты или простые скуггеры, не могла их избавить от усталости и риска, ибо то, что они искали, нельзя было найти никакими локаторами. Единственным средством, как встарь, были собственные глаза, руки, смекалка. Правда, в такое пекло вряд ли полез бы самый отчаянный кладоискатель, даже если бы его снабдили скафандром. Хотя кто знает!
Телепатия явно существовала, потому что Гордон, валко шагая впереди, грянул пиратскую песню. А может, ковбойскую: пел он на родном языке, и понять его было трудно. Хриплому басу Гордона вторил гром близких ударов.
— Подтягивайте, ребята, одному скучно! — Он обернулся, сверкнув белозубой улыбкой.
Соболев кивнул, но не нашёл в памяти ничего старинно-воинственного и озорно затянул “Дубинушку”. Окутанный дымным облаком Икеда присоединил резкую, как звон меча, мелодию. Откосы ущелья ответили варварским эхом. Скуггеры беспокойно задвигались — в их памяти не было национальных ритмов, и они всполошились. Все невольно расхохотались, и Соболев почувствовал, как тают в душе непрошеные льдинки страха.
Все они теперь были как бы в ином времени, в иной эпохе, когда человек один на один оставался с превратностями природы.
Ложбина, с дряхлых стен которой осыпался грязный камень, неожиданно вывела к правильному, будто циркулем очерченному, озерцу. Мутная, изрытая рябью вода ходила широкими кругами, но постоянство озера, из которого даже выбегал ручеёк, говорило о надёжности места, и Соболев решил, что вблизи все далеко не так ужасно, как это выглядело издали.
— Стоп, — сказал Гордон. — Пошарим.
Ещё вчера они перебрали бы здесь все по камешку, но опыт уже научил, что на этой бурной планете нет и не может быть ничего надёжного, что все теории врут, если только Гупта не ошибся. Искомое могло оказаться где угодно, его даже могло не быть вообще. Но долг перед другим человеком был превыше всего, и хотя рвения уже никто не испытывал, осмотр они провели со всей тщательностью.
Ничего, кроме скальных обломков, мелкого крошева лав, синеватой глины по берегам.
За озером началось плато, выжженное, мелко трясущееся, как и все на этой мёртвой планете. Из дряхлых воронок сочился жёлтый газ; его стелющиеся струи, пока их не растрепал ветер, лизали чёрные струпья камней.
Багрово-копотное пламя снова осветило мрачные ярусы туч. Они надвинулись, и все померкло, как в густой саже. Не стало видно ни рук, ни ног, пальцы слепо шарили в пространстве. Ни в одном диапазоне волн инвентор не мог уловить даже малейшего проблеска света, только голоса в наушниках говорили Соболеву, что он не один в этом загробном мире тьмы.
С минуту они перекликались, потом умолкли, ожидая, что будет дальше. Но ничего не было, кроме мрака, в котором утих даже ветер.
— База! — воззвал Гордон.
База ответила, и, пока длилось объяснение, пока уточнялся пеленг, Соболев обнаружил, что ему трудно сохранять равновесие, ибо почва колебалась все сильней.
Он с облегчением услышал команду лечь и отыскать укрытие. Ползком нашёл какую-то выемку и залёг в ней, как в покачивающемся гамаке.
— Нулевой отсчёт! — как бы из другого измерения донёсся голос базы.
Ахнуло через шестнадцать с секундами минут. Небесный гром пущенной с орбиты ракеты перекрыл все другие звуки. Точно рассчитанная струя кумулятивного взрыва ударила в тучу и, свистя камнями, сдула её с плато.
Клочья тьмы мчались как подгоняемые паникой.
Не в силах сдержать восторг, Гордон, словно мячик, перехватил летящий камень и, едва не упав от толчка, заорал на всю планету:
— Спасибо, ребята, только камни зачем швырять?!
Через десять минут ходьбы местность разительно изменилась. Ничто уже не выдавалось над гладкой поверхностью. Олицетворением сил, которые владычествовали здесь, предстала группа трещин, борта которой напоминали мерно жующие челюсти. Они то смыкались, перемалывая самих себя, то разверзались как бы в ожидании жертвы.
Все трое включили движки и плавно взмыли над перемалывающими челюстями.
Планируя, Соболев глянул на мрачные поля лав, и сердце его сжалось. Зачем он тут? Куда они зашли? Что может быть здесь, кроме искорёженного камня, вихрей газов и пепла, которые зябко и призрачно пляшут по сторонам? Уж не мираж ли мелькнул тогда перед Гуптой и теперь они, все трое, как бабочки на огонь, летят в неизвестность, туда, где, быть может, в эту самую секунду зреет взрыв?
Соболев покосился на скуггеров, которые величественно плыли над мерно жующими челюстями провалов, затем взглянул на друзей. Икеда летел с невозмутимым достоинством. Гордон, зло ощерясь, глядел вниз. На его лице было явное желание плюнуть в эти пожирающие себя пасти. Кому все было нипочём, так это скуггерам. Зато они умели предвидеть глубинные взрывы, на них можно было положиться, зная, что они не подведут.
Их полет был особенно красив по контрасту с хаосом сминаемых в лепёшку глыб.
Все же Соболев испытал облегчение, когда ноги коснулись почвы поодаль от жующих челюстей. Лучше неверная твердь, на которой при помощи скуггера можно кое-как удержаться, чем парение над пропастью, где любой удар вихря способен закрутить, смять, сплющить о камни.
— Дракон, а?
— Что? — не понял Соболев.
— Камнедробилка эта! — крикнул Гордон. — Точно стережёт, дрянь щекастая!
— Почему щекастая?
— Не знаю. Просто дрянь. Дрянь и мерзость. Интересно, какой будет пакость за номером…
Он не договорил. Никто и моргнуть не успел, как над головой мелькнул дымный прочерк. Ближний скуггер ударил разрядом, и метрах в двух от Икеды полыхнуло лиловое облачко.
— Ложись! — заорал Гордон. — Бомбы!
Камни сыпались густым роем, им накрест били молнии скуггеров. Порой осколки чиркали по скафандру, ибо скуггеры тратили заряды лишь на те глыбы, которые могли поразить людей, а все прочие взрывались где попало. Невольно жмурясь, когда осколок дзинькал по спектролиту шлема, Соболев чувствовал себя одновременно неуязвимым и голым. Сразу хотелось и сжаться в комочек, и гордо выпрямиться, бросая вызов столь близкой и бессильной смерти.
Внезапно, как и начался, обстрел прекратился.
Поднимаясь, Соболев с недоумением обнаружил, что взмок, как от усилий поднять трехсоткилограммовую штангу.
— Кажется, начинаю понимать солдатскую жизнь, — свирепо бормотал Гордон. — Штыки к бою — бум! И кровавый фонтан вместо головы. Красиво, как на картинке.
— Ничего мы не понимаем, — поднимая дымящийся осколок, пробормотал Соболев. — Там рвались снаряды. И пули.
— Пули, положим, летели, — тихо возразил Икеда.
— Летели, взрывались, какая разница? Важно, что они убивали. И что нас это больше не касается.
— Кого как, — прошелестел ответ. — Меня вот коснулось, я без отца остался. Его война убила.
— Как война?! — разом вскрикнули Гордон и Соболев.
— Очень просто. Моего прадеда облучил взрыв атомной бомбы. Даже гены отца оказались настолько поражёнными, что он не дожил и до тридцати лет. Меня оперировали удачней. Ещё когда я не появился на свет.
— Эх! — вырвалось у Соболева. — Прости, я не знал.
— Зря я вспомнил, — покачал головой Икеда.
— Может быть, и не зря. Верно, Гордон?
— Верно, — услышал он чужой и медленный голос. — Так же верно, как то, что в создании той бомбы участвовал мой прадед и, следовательно…
Гордон запнулся, встретив немигающий взгляд Икеды.
— Бросьте! — звонко крикнул Соболев. — Нерианы нам мало?! Бомбы, войны… Какое это сейчас имеет значение?
— Никакого. — Веки Икеды медленно опустились. — Ни малейшего, иначе бы нас здесь не было. Хватит об этом — и пошли.
— А! — вырвалось у Гордона. — Проклятая планета!
Его кулак рассёк воздух.
— Все правильно, — добавил он уже спокойно. — Двинулись, пока нас всех тут не накрыло.
Он повернулся, сутулясь, и пошёл сквозь крутящийся столб пыли.
Из аспидной мглы нехотя посыпался пепел. Редкие хлопья оседали на скафандре, как пушистый снег, только снег этот был чёрный. Громыхало умеренно. Временами по гладкой почве пробегала, тут же разглаживаясь, мелкая рябь, и тогда всех колыхало, как в лодке на волнах. Под ногами сухо хрустела пемза. Ветер стих, будто уснул.
Это могло насторожить, но не насторожило. Лишь позднее Соболев понял, насколько они при всей осторожности были беспечны и почему беспечны. Ценой многих ошибок и жертв человек наконец сумел выковать скорлупу, которая во всех мирах служила ему безупречно. Они всегда жили с ощущением безопасности, хотя и думали, что это не так. Надёжная техника и здесь создавала комфорт, изолировала и щадила, расширяла возможности чувств и берегла от перегрузок. Когда страшное становится привычным, оно перестаёт быть страшным.
И все же что-то обеспокоило их.
— Подождите, — сказал Икеда, напряжённо вглядываясь в небо.
— В чем дело? — отрывисто спросил Гордон.
Соболев поднял голову. Облик тучи менялся. В ней возникло спиральное движение. Разводья тьмы медленно вращались. Точно пена в водовороте, их обгоняли лохматые серые клочья. Глубины в этом вращении было не больше, чем в суповой тарелке. Спираль, убыстряя свой бег, стягивалась все туже, пока не образовала круг с широкой мрачной каймой и белесым центром, который повис неподвижно, как обращённый в негатив зрачок.
Икеда встрепенулся.
— Уйдём! Нехорошее место…
— Почему?
Икеда не нашёл, что ответить.
Они заколебались. Такое они видели впервые. Скуггеры спокойно вели съёмку. Белесый зрачок стал протаивать. Проступило что-то дрожащее, мутное, как вода после стирки. Вспухло, осветлилось, лопнуло, открыв синеву.
— Вот видите, — сказал Гордон. — Облака расходятся.
— Нет! — вскрикнул Соболев. — Небо здесь не бывает синим, ты что, забыл?!
— Бежим! — Икеда обоих схватил за руки. — Скорей!
Они не успели сделать и двух шагов, как блеснула молния. Она не упала, нет. Она поднялась, трепеща, выросла из почвы.
Предостерегающе взвыли скуггеры.
Слишком поздно! Жутко просел горизонт. В померкшем свете вязко и тяжело всплеснулась почва. “Трубка взрыва!” — отчаянно мелькнуло в сознании всех троих, когда ноги ушли в эту текучую ртутную массу.
Но это было что-то другое. Их швырнуло, приподняло, опустило, и тут из вспухших недр выворотился, пошёл, загибаясь гребнем, исполинский каменный вал.
Гребень тут же рухнул под собственным весом. Отвесный вал, дико дымясь и чернея, дрогнул, на мгновение замер — и снова пошёл на людей. Гордон и Икеда успели выкарабкаться, отбежать, а Соболев не смог высвободить зажатые ноги. Отвес вала замер над ним, кренясь всей своей шаткой тяжестью. Уже ни на что не надеясь, Соболев что было сил упёрся в надвинутую на него громаду. Он скорей почувствовал, чем увидел, как рядом очутились Гордон и Икеда, как они с тем же отчаянием удерживают скалу, как слева и справа по безмолвному приказу людей в неё ударили скуггеры и как многотонная глыба колеблется в едва уловимом равновесии.
Теперь поздно было кому-то убегать и спасаться. Оставалось давить и давить, стараясь отжать, сместить, опрокинуть назад этот каменный вал. Осыпаясь, по шлему градом стучали камешки, но Соболев этого не замечал. Если, кроме смертельного, рвущего мускулы напряжения, в его сознании жило что-то, то это было тепло благодарности вперемежку с досадой на безрассудство друзей. Через скалу ему передавалось такое же неистовое, крайнее усилие других. Он ловил ритм этих усилий, который сразу стал общим, как общими стали взрывы отчаяния, когда шевеление недр надвигало скалу, и всплески радости, когда толчки недр сливались с их собственными.
И когда крен, казалось, неудержимо сместился и мускулы — ещё миг — готовы были разорваться, а скала всё-таки не пошла вниз, то её задержало не чудо, а общий порыв, в котором участвовали и скуггеры. Их нечеловеческое усилие, сливаясь с человеческим, удесятеряло дух сопротивления и переводило его за грань возможного.
И скала не выдержала, поддалась, когда очередной толчок откачнул её назад. Но грохот падения уже не достиг сознания Соболева.
Когда же он наконец пришёл в себя, искорёженная, дымящаяся почва успокоилась, только ветер неистовствовал. Скафандры всех троих были черны, как головешки, но, возможно, это лишь казалось в дыму и вихрях.
Приглашая лечь, в бедро ткнулась тупая морда скуггера. Соболев повалился на его широкую спину, наслаждаясь покоем и неподвижностью опоры, ибо скуггер висел над качающейся землёй, равнодушный ко всем её колебаниям.
Теперь самым разумным было уйти. Ни одно сокровище мира не стоило такого риска, ни одно. Но хотя никто не обменялся ни словом, они знали, что не уйдут. Не смогут. Ведь рано или поздно человек пройдёт сквозь ад Нерианы по тем же причинам, по каким на Земле он одолел самые высокие пики, спустился в самые глубокие впадины океана, обшарил самые недоступные пещеры и побывал в самых грозных вулканических жерлах. Вызов стихий? Целы были скуггеры, в порядке скафандры, а силы восстанавливал отдых. Причиной бегства мог быть только оправданный благоразумием страх, малодушие, за которое никто бы не смог их упрекнуть, но которое навсегда осталось бы для них тайным позором. Вот что было и оставалось истиной.
И был ещё долг перед погибшим.
Они снова двинулись в путь. Толчки сбивали их с ног, земля и небо качались как маятники, а люди шли, падали, вставали, шли. Не стало отдельно Соболева, Гордона, Икеды, было общее человеческое “я”, которое преодолевало само себя, свои возможности и силы, словно в это теперь единое существо вселился неукротимый дух всего человечества.
Когда над очередным озером лавы вдруг взвихрился палящий жгут молний, в измученное сознание не сразу пробилось удивление. Там, в малиновом вареве камня, которое молнии взбивали, как в миксере, совершалось немыслимое: среди плазменных протуберанцев, в адской жаре, в неистовстве материи нежно вспухали комочки белоснежного пуха. Их рождение казалось невозможным, как ландыш в доменной печи, но это был не мираж.
Вылетая из свива молний, пушинки коричневели, спекаясь в крохотные шарики. Они тут же лопались, выпуская стаю огнёвок; золотистые мушки сразу кидались в синеватые язычки пламени и роились в них, будто в вечерней прохладе воздуха.
А клокочущий молниями вулкан извергал новые белоснежные пушинки. Над хаосом огня быстро и безмятежно кружилась лёгкая метель жизни.
Так вот что открылось Гупте за мгновение до смерти!
Жизнь.
Возникшая на другом полюсе мира, противостоящая земному опыту и земным условиям, как вещество антивеществу, — жизнь!
Лопнул, окропив все, очередной зародыш…
Люди стояли молча. Нериана не оставила им сил ни для радости, ни для торжества, ни даже для осознания этой никакими теориями не предусмотренной жизни. Или, вернее сказать, антижизни?
Вопросы и ответы — сейчас было не до них. Надо было Доделать дело.
Короткий приказ вывел скуггеры из неподвижности. Широкие мощные черепахи взмыли, запечатлевая обстановку, анализируя всё, что поддавалось анализу, бережно всасывая в щели ловушек то, что золотисто порхало в воздухе, вдруг туманилось, выдавая свою, быть может, невещественную природу, и, точно под влиянием инстинкта, пыталось удрать. По выпуклым щиткам скуггеров пробегали судорожные отблески молний, преображая аппараты в странные подвижные существа, которые сейчас казались исконными обитателями Нерианы.
Люди парили вдали, как зоркие ангелы, но в эти минуты они не думали о своём сходстве с чем бы то ни было. Все мысли были поглощены управлением, а прочее было как в полусне, том полусне безмерной усталости, которая делает человека безразличным ко всему, кроме самого неотложного. Теперь они могли позволить себе эту усталость победителей.
И только много позднее, когда они миновали круглое озерцо и стали спускаться вниз по ручью к месту, куда уже мог пробиться реалет базы, были сделаны первые лишние движения и сказаны первые, не относящиеся к делу слова.
Они отдыхали долго и неподвижно, отходя, как после наркоза. Наконец Соболев встал, ковыляя, побрёл к ручью, присел на корточки, пошарил на дне и отсеял в ладонях горсть самых красивых камешков.
— Вот, обещал сынишке привезти с Нерианы, — как бы оправдываясь, ответил он на безмолвный вопрос друзей. — Из ада, не откуда-нибудь…
— Стоит ли брать эти? — не удивляясь такому повороту мыслей, сказал Гордон.
И, видя, что Соболев колеблется, добавил:
— Уж лучше подарить то, чего больше нет во вселенной, — кусочек настоящей нерианской магмы.
— Тоже верно, — помедлив в раздумье, согласился Соболев. И светлая горсть алмазов полетела в воду.
При каждом толчке даже там, где находились Соболев, Гордон и Икеда, на склоне оживали ручьи осыпей, но щёлкающий звук камешков терялся в глухих и долгих раскатах.
Со строгим равнодушием ко всей этой сумятице Гордон поднял к глазам энокль. Его жест, поза всех троих, беглый отсвет огня на лицах за щитками шлемов всколыхнули в памяти Соболева что-то давнее, с детства знакомое и здесь вроде бы неуместное. Но образы совпадали. Поражённый сходством, Соболев хотел было поделиться впечатлением с друзьями, но вовремя сообразил, что былину о богатырской заставе придётся им растолковывать, а это долго, да и не нужно.
Он перевёл взгляд на местность. Глаз по земной привычке искал впереди хоть какое-то подобие огнедышащих гор, мрачных ущелий, грозных, но чётких ориентиров. Напрасно. Там все было вихрь и мрак, в которых твердь перемешивалась с палящим клокотанием газов, как в бесконечном, никогда не смолкающем взрыве. На деле это было не совсем так: трубки взрывов не перекрывали друг друга, энергия недр выплёскивалась не ежечасно, но это знание не делало пейзаж более мирным.
Идти туда? Был уже не первый день поиска. С короткими перерывами на отдых и сон они шли, иногда падали от ещё неблизких подземных взрывов, поднимались и снова шли. У них были переданные Гуптой координаты места, но чем ориентиры могли помочь там, где целый хребет, случалось, полз, извиваясь, как гусеница? Теперь без осмотра остался небольшой, но самый опасный участок, который располагался над самым ядром глубинных бурь.
Проверяя свою решимость, Соболев снова взглянул на друзей. Мощная фигура Гордона высилась как памятник неподвижности. Его глаза были скрыты эноклем. Икеда… Внезапно Соболев уловил исходящую от него тревогу. Ничего удивительного — в душе Икеды жил опыт многих поколений народа вулканических гор, древний трепет перед стихией, которая так часто и неумолимо расправлялась с беззащитным тогда человеком.
Повинуясь порыву, Соболев шагнул и обнял его за плечи.
— Что? — спросил тот быстрым шёпотом.
— Взгляни на Гордона. Воитель тверди и неба, а? Скульптора бы сюда!
— Пример мужества, ты хочешь сказать?
— Я хочу сказать, что развитое чувство опасности для нас сейчас не меньшее благо.
— Шепчетесь? — Гордон резко опустил энокль. — А ведь завёл нас Гупта! Дальше пути нет. Ни по земле, ни по воздуху. Что предпримем?
— Поплывём, — без улыбки ответил Икеда. — Раз нельзя идти и лететь.
— Совет в классическом стиле Востока! Что скажешь, Соболев?
— Употреблю ненавистное мне слово.
— Авось?
— Не отступать же. Ого!…
Тряхнуло так, что у всех отдалось под ложечкой. Небо потемнело. Впереди встала клокочущая стена, перед величием которой люди ощутили себя мошками.
— Мегатонны три, — подытожил Соболев. — Или больше.
— Вот безобразие! — Гордон сморщился, как от кислого. — И это в самый спокойный период. Ладно, рискуя не безрассудно, ставлю жизнь на кон. Ты, Икеда, уже прикинул степень опасности?
— 0,3. Примерно, точнее не удаётся.
— Допустимо, так примерно и я оцениваю. У меня возникли кое-какие соображения о маршруте, вот слушайте…
План Гордона возражений не вызвал, его сообщили базе, и маленький отряд без промедления тронулся в путь. Следом двинулись похожие на черепах скуггеры. Оставляя за собой шлейфы пыли, они проворно скользили над неровностями почвы.
“Вот скуггеров богатыри не имели, — мельком подумал Соболев. — Впрочем…”
Впрочем, вся могучая техника, будь то нуль-звездолёты или простые скуггеры, не могла их избавить от усталости и риска, ибо то, что они искали, нельзя было найти никакими локаторами. Единственным средством, как встарь, были собственные глаза, руки, смекалка. Правда, в такое пекло вряд ли полез бы самый отчаянный кладоискатель, даже если бы его снабдили скафандром. Хотя кто знает!
Телепатия явно существовала, потому что Гордон, валко шагая впереди, грянул пиратскую песню. А может, ковбойскую: пел он на родном языке, и понять его было трудно. Хриплому басу Гордона вторил гром близких ударов.
— Подтягивайте, ребята, одному скучно! — Он обернулся, сверкнув белозубой улыбкой.
Соболев кивнул, но не нашёл в памяти ничего старинно-воинственного и озорно затянул “Дубинушку”. Окутанный дымным облаком Икеда присоединил резкую, как звон меча, мелодию. Откосы ущелья ответили варварским эхом. Скуггеры беспокойно задвигались — в их памяти не было национальных ритмов, и они всполошились. Все невольно расхохотались, и Соболев почувствовал, как тают в душе непрошеные льдинки страха.
Все они теперь были как бы в ином времени, в иной эпохе, когда человек один на один оставался с превратностями природы.
Ложбина, с дряхлых стен которой осыпался грязный камень, неожиданно вывела к правильному, будто циркулем очерченному, озерцу. Мутная, изрытая рябью вода ходила широкими кругами, но постоянство озера, из которого даже выбегал ручеёк, говорило о надёжности места, и Соболев решил, что вблизи все далеко не так ужасно, как это выглядело издали.
— Стоп, — сказал Гордон. — Пошарим.
Ещё вчера они перебрали бы здесь все по камешку, но опыт уже научил, что на этой бурной планете нет и не может быть ничего надёжного, что все теории врут, если только Гупта не ошибся. Искомое могло оказаться где угодно, его даже могло не быть вообще. Но долг перед другим человеком был превыше всего, и хотя рвения уже никто не испытывал, осмотр они провели со всей тщательностью.
Ничего, кроме скальных обломков, мелкого крошева лав, синеватой глины по берегам.
За озером началось плато, выжженное, мелко трясущееся, как и все на этой мёртвой планете. Из дряхлых воронок сочился жёлтый газ; его стелющиеся струи, пока их не растрепал ветер, лизали чёрные струпья камней.
Багрово-копотное пламя снова осветило мрачные ярусы туч. Они надвинулись, и все померкло, как в густой саже. Не стало видно ни рук, ни ног, пальцы слепо шарили в пространстве. Ни в одном диапазоне волн инвентор не мог уловить даже малейшего проблеска света, только голоса в наушниках говорили Соболеву, что он не один в этом загробном мире тьмы.
С минуту они перекликались, потом умолкли, ожидая, что будет дальше. Но ничего не было, кроме мрака, в котором утих даже ветер.
— База! — воззвал Гордон.
База ответила, и, пока длилось объяснение, пока уточнялся пеленг, Соболев обнаружил, что ему трудно сохранять равновесие, ибо почва колебалась все сильней.
Он с облегчением услышал команду лечь и отыскать укрытие. Ползком нашёл какую-то выемку и залёг в ней, как в покачивающемся гамаке.
— Нулевой отсчёт! — как бы из другого измерения донёсся голос базы.
Ахнуло через шестнадцать с секундами минут. Небесный гром пущенной с орбиты ракеты перекрыл все другие звуки. Точно рассчитанная струя кумулятивного взрыва ударила в тучу и, свистя камнями, сдула её с плато.
Клочья тьмы мчались как подгоняемые паникой.
Не в силах сдержать восторг, Гордон, словно мячик, перехватил летящий камень и, едва не упав от толчка, заорал на всю планету:
— Спасибо, ребята, только камни зачем швырять?!
Через десять минут ходьбы местность разительно изменилась. Ничто уже не выдавалось над гладкой поверхностью. Олицетворением сил, которые владычествовали здесь, предстала группа трещин, борта которой напоминали мерно жующие челюсти. Они то смыкались, перемалывая самих себя, то разверзались как бы в ожидании жертвы.
Все трое включили движки и плавно взмыли над перемалывающими челюстями.
Планируя, Соболев глянул на мрачные поля лав, и сердце его сжалось. Зачем он тут? Куда они зашли? Что может быть здесь, кроме искорёженного камня, вихрей газов и пепла, которые зябко и призрачно пляшут по сторонам? Уж не мираж ли мелькнул тогда перед Гуптой и теперь они, все трое, как бабочки на огонь, летят в неизвестность, туда, где, быть может, в эту самую секунду зреет взрыв?
Соболев покосился на скуггеров, которые величественно плыли над мерно жующими челюстями провалов, затем взглянул на друзей. Икеда летел с невозмутимым достоинством. Гордон, зло ощерясь, глядел вниз. На его лице было явное желание плюнуть в эти пожирающие себя пасти. Кому все было нипочём, так это скуггерам. Зато они умели предвидеть глубинные взрывы, на них можно было положиться, зная, что они не подведут.
Их полет был особенно красив по контрасту с хаосом сминаемых в лепёшку глыб.
Все же Соболев испытал облегчение, когда ноги коснулись почвы поодаль от жующих челюстей. Лучше неверная твердь, на которой при помощи скуггера можно кое-как удержаться, чем парение над пропастью, где любой удар вихря способен закрутить, смять, сплющить о камни.
— Дракон, а?
— Что? — не понял Соболев.
— Камнедробилка эта! — крикнул Гордон. — Точно стережёт, дрянь щекастая!
— Почему щекастая?
— Не знаю. Просто дрянь. Дрянь и мерзость. Интересно, какой будет пакость за номером…
Он не договорил. Никто и моргнуть не успел, как над головой мелькнул дымный прочерк. Ближний скуггер ударил разрядом, и метрах в двух от Икеды полыхнуло лиловое облачко.
— Ложись! — заорал Гордон. — Бомбы!
Камни сыпались густым роем, им накрест били молнии скуггеров. Порой осколки чиркали по скафандру, ибо скуггеры тратили заряды лишь на те глыбы, которые могли поразить людей, а все прочие взрывались где попало. Невольно жмурясь, когда осколок дзинькал по спектролиту шлема, Соболев чувствовал себя одновременно неуязвимым и голым. Сразу хотелось и сжаться в комочек, и гордо выпрямиться, бросая вызов столь близкой и бессильной смерти.
Внезапно, как и начался, обстрел прекратился.
Поднимаясь, Соболев с недоумением обнаружил, что взмок, как от усилий поднять трехсоткилограммовую штангу.
— Кажется, начинаю понимать солдатскую жизнь, — свирепо бормотал Гордон. — Штыки к бою — бум! И кровавый фонтан вместо головы. Красиво, как на картинке.
— Ничего мы не понимаем, — поднимая дымящийся осколок, пробормотал Соболев. — Там рвались снаряды. И пули.
— Пули, положим, летели, — тихо возразил Икеда.
— Летели, взрывались, какая разница? Важно, что они убивали. И что нас это больше не касается.
— Кого как, — прошелестел ответ. — Меня вот коснулось, я без отца остался. Его война убила.
— Как война?! — разом вскрикнули Гордон и Соболев.
— Очень просто. Моего прадеда облучил взрыв атомной бомбы. Даже гены отца оказались настолько поражёнными, что он не дожил и до тридцати лет. Меня оперировали удачней. Ещё когда я не появился на свет.
— Эх! — вырвалось у Соболева. — Прости, я не знал.
— Зря я вспомнил, — покачал головой Икеда.
— Может быть, и не зря. Верно, Гордон?
— Верно, — услышал он чужой и медленный голос. — Так же верно, как то, что в создании той бомбы участвовал мой прадед и, следовательно…
Гордон запнулся, встретив немигающий взгляд Икеды.
— Бросьте! — звонко крикнул Соболев. — Нерианы нам мало?! Бомбы, войны… Какое это сейчас имеет значение?
— Никакого. — Веки Икеды медленно опустились. — Ни малейшего, иначе бы нас здесь не было. Хватит об этом — и пошли.
— А! — вырвалось у Гордона. — Проклятая планета!
Его кулак рассёк воздух.
— Все правильно, — добавил он уже спокойно. — Двинулись, пока нас всех тут не накрыло.
Он повернулся, сутулясь, и пошёл сквозь крутящийся столб пыли.
Из аспидной мглы нехотя посыпался пепел. Редкие хлопья оседали на скафандре, как пушистый снег, только снег этот был чёрный. Громыхало умеренно. Временами по гладкой почве пробегала, тут же разглаживаясь, мелкая рябь, и тогда всех колыхало, как в лодке на волнах. Под ногами сухо хрустела пемза. Ветер стих, будто уснул.
Это могло насторожить, но не насторожило. Лишь позднее Соболев понял, насколько они при всей осторожности были беспечны и почему беспечны. Ценой многих ошибок и жертв человек наконец сумел выковать скорлупу, которая во всех мирах служила ему безупречно. Они всегда жили с ощущением безопасности, хотя и думали, что это не так. Надёжная техника и здесь создавала комфорт, изолировала и щадила, расширяла возможности чувств и берегла от перегрузок. Когда страшное становится привычным, оно перестаёт быть страшным.
И все же что-то обеспокоило их.
— Подождите, — сказал Икеда, напряжённо вглядываясь в небо.
— В чем дело? — отрывисто спросил Гордон.
Соболев поднял голову. Облик тучи менялся. В ней возникло спиральное движение. Разводья тьмы медленно вращались. Точно пена в водовороте, их обгоняли лохматые серые клочья. Глубины в этом вращении было не больше, чем в суповой тарелке. Спираль, убыстряя свой бег, стягивалась все туже, пока не образовала круг с широкой мрачной каймой и белесым центром, который повис неподвижно, как обращённый в негатив зрачок.
Икеда встрепенулся.
— Уйдём! Нехорошее место…
— Почему?
Икеда не нашёл, что ответить.
Они заколебались. Такое они видели впервые. Скуггеры спокойно вели съёмку. Белесый зрачок стал протаивать. Проступило что-то дрожащее, мутное, как вода после стирки. Вспухло, осветлилось, лопнуло, открыв синеву.
— Вот видите, — сказал Гордон. — Облака расходятся.
— Нет! — вскрикнул Соболев. — Небо здесь не бывает синим, ты что, забыл?!
— Бежим! — Икеда обоих схватил за руки. — Скорей!
Они не успели сделать и двух шагов, как блеснула молния. Она не упала, нет. Она поднялась, трепеща, выросла из почвы.
Предостерегающе взвыли скуггеры.
Слишком поздно! Жутко просел горизонт. В померкшем свете вязко и тяжело всплеснулась почва. “Трубка взрыва!” — отчаянно мелькнуло в сознании всех троих, когда ноги ушли в эту текучую ртутную массу.
Но это было что-то другое. Их швырнуло, приподняло, опустило, и тут из вспухших недр выворотился, пошёл, загибаясь гребнем, исполинский каменный вал.
Гребень тут же рухнул под собственным весом. Отвесный вал, дико дымясь и чернея, дрогнул, на мгновение замер — и снова пошёл на людей. Гордон и Икеда успели выкарабкаться, отбежать, а Соболев не смог высвободить зажатые ноги. Отвес вала замер над ним, кренясь всей своей шаткой тяжестью. Уже ни на что не надеясь, Соболев что было сил упёрся в надвинутую на него громаду. Он скорей почувствовал, чем увидел, как рядом очутились Гордон и Икеда, как они с тем же отчаянием удерживают скалу, как слева и справа по безмолвному приказу людей в неё ударили скуггеры и как многотонная глыба колеблется в едва уловимом равновесии.
Теперь поздно было кому-то убегать и спасаться. Оставалось давить и давить, стараясь отжать, сместить, опрокинуть назад этот каменный вал. Осыпаясь, по шлему градом стучали камешки, но Соболев этого не замечал. Если, кроме смертельного, рвущего мускулы напряжения, в его сознании жило что-то, то это было тепло благодарности вперемежку с досадой на безрассудство друзей. Через скалу ему передавалось такое же неистовое, крайнее усилие других. Он ловил ритм этих усилий, который сразу стал общим, как общими стали взрывы отчаяния, когда шевеление недр надвигало скалу, и всплески радости, когда толчки недр сливались с их собственными.
И когда крен, казалось, неудержимо сместился и мускулы — ещё миг — готовы были разорваться, а скала всё-таки не пошла вниз, то её задержало не чудо, а общий порыв, в котором участвовали и скуггеры. Их нечеловеческое усилие, сливаясь с человеческим, удесятеряло дух сопротивления и переводило его за грань возможного.
И скала не выдержала, поддалась, когда очередной толчок откачнул её назад. Но грохот падения уже не достиг сознания Соболева.
Когда же он наконец пришёл в себя, искорёженная, дымящаяся почва успокоилась, только ветер неистовствовал. Скафандры всех троих были черны, как головешки, но, возможно, это лишь казалось в дыму и вихрях.
Приглашая лечь, в бедро ткнулась тупая морда скуггера. Соболев повалился на его широкую спину, наслаждаясь покоем и неподвижностью опоры, ибо скуггер висел над качающейся землёй, равнодушный ко всем её колебаниям.
Теперь самым разумным было уйти. Ни одно сокровище мира не стоило такого риска, ни одно. Но хотя никто не обменялся ни словом, они знали, что не уйдут. Не смогут. Ведь рано или поздно человек пройдёт сквозь ад Нерианы по тем же причинам, по каким на Земле он одолел самые высокие пики, спустился в самые глубокие впадины океана, обшарил самые недоступные пещеры и побывал в самых грозных вулканических жерлах. Вызов стихий? Целы были скуггеры, в порядке скафандры, а силы восстанавливал отдых. Причиной бегства мог быть только оправданный благоразумием страх, малодушие, за которое никто бы не смог их упрекнуть, но которое навсегда осталось бы для них тайным позором. Вот что было и оставалось истиной.
И был ещё долг перед погибшим.
Они снова двинулись в путь. Толчки сбивали их с ног, земля и небо качались как маятники, а люди шли, падали, вставали, шли. Не стало отдельно Соболева, Гордона, Икеды, было общее человеческое “я”, которое преодолевало само себя, свои возможности и силы, словно в это теперь единое существо вселился неукротимый дух всего человечества.
Когда над очередным озером лавы вдруг взвихрился палящий жгут молний, в измученное сознание не сразу пробилось удивление. Там, в малиновом вареве камня, которое молнии взбивали, как в миксере, совершалось немыслимое: среди плазменных протуберанцев, в адской жаре, в неистовстве материи нежно вспухали комочки белоснежного пуха. Их рождение казалось невозможным, как ландыш в доменной печи, но это был не мираж.
Вылетая из свива молний, пушинки коричневели, спекаясь в крохотные шарики. Они тут же лопались, выпуская стаю огнёвок; золотистые мушки сразу кидались в синеватые язычки пламени и роились в них, будто в вечерней прохладе воздуха.
А клокочущий молниями вулкан извергал новые белоснежные пушинки. Над хаосом огня быстро и безмятежно кружилась лёгкая метель жизни.
Так вот что открылось Гупте за мгновение до смерти!
Жизнь.
Возникшая на другом полюсе мира, противостоящая земному опыту и земным условиям, как вещество антивеществу, — жизнь!
Лопнул, окропив все, очередной зародыш…
Люди стояли молча. Нериана не оставила им сил ни для радости, ни для торжества, ни даже для осознания этой никакими теориями не предусмотренной жизни. Или, вернее сказать, антижизни?
Вопросы и ответы — сейчас было не до них. Надо было Доделать дело.
Короткий приказ вывел скуггеры из неподвижности. Широкие мощные черепахи взмыли, запечатлевая обстановку, анализируя всё, что поддавалось анализу, бережно всасывая в щели ловушек то, что золотисто порхало в воздухе, вдруг туманилось, выдавая свою, быть может, невещественную природу, и, точно под влиянием инстинкта, пыталось удрать. По выпуклым щиткам скуггеров пробегали судорожные отблески молний, преображая аппараты в странные подвижные существа, которые сейчас казались исконными обитателями Нерианы.
Люди парили вдали, как зоркие ангелы, но в эти минуты они не думали о своём сходстве с чем бы то ни было. Все мысли были поглощены управлением, а прочее было как в полусне, том полусне безмерной усталости, которая делает человека безразличным ко всему, кроме самого неотложного. Теперь они могли позволить себе эту усталость победителей.
И только много позднее, когда они миновали круглое озерцо и стали спускаться вниз по ручью к месту, куда уже мог пробиться реалет базы, были сделаны первые лишние движения и сказаны первые, не относящиеся к делу слова.
Они отдыхали долго и неподвижно, отходя, как после наркоза. Наконец Соболев встал, ковыляя, побрёл к ручью, присел на корточки, пошарил на дне и отсеял в ладонях горсть самых красивых камешков.
— Вот, обещал сынишке привезти с Нерианы, — как бы оправдываясь, ответил он на безмолвный вопрос друзей. — Из ада, не откуда-нибудь…
— Стоит ли брать эти? — не удивляясь такому повороту мыслей, сказал Гордон.
И, видя, что Соболев колеблется, добавил:
— Уж лучше подарить то, чего больше нет во вселенной, — кусочек настоящей нерианской магмы.
— Тоже верно, — помедлив в раздумье, согласился Соболев. И светлая горсть алмазов полетела в воду.