Дмитрий Биленкин
Чара
* * *
На Марсе для человека нет запахов. Может быть, ветер Марса горек и щемящ, травы пахнут нежным солнцем и после гроз там дышится необыкновенно. Этого мы не знаем и скорей всего никогда не узнаем. Для нас везде и всюду Марс пахнет резиной и металлом, процеженным воздухом заплечных баллонов.
Вот как сейчас.
Я иду дном узкой каменистой ложбины, в руке у меня геологический молоток. Синеватые в отливе пластинки сланца хрустят под ногами. Звук как будто приглушён ватой. Первые дни пребывания в глухой разреженности Марса хотелось трясти головой, чтобы из ушей выскочила несуществующая вата. Теперь я свыкся, иду, не замечая странностей. Солнце палит нещадно, над откосами курится зной, но внимание моё поглощено другим.
Впереди меня идёт Таня. Её тень танцует на искрошенных глыбах, на поблёскивающих слюдой осколках сланца, — так легки и непринуждённы движения девушки. Она тоненькая, стройная; баллоны на спине сидят ловко и словно ничего не весят. Глядя на неё, я слепну от нежности. Я уже ничего не вижу, кроме потемневшей на лопатках кофточки, упругих в ходьбе ног, прыгающей на бедре сумки, рук, несильно сжатых в кулачки.
У поворота она останавливается, машет мне. Я подхожу.
— Дайка.
Её палец указывает на ровную жилу серого камня, косо секущую напластования сланцев.
— Сиенитовая дайка, — соглашаюсь я.
Она кивает. Её плечо рядом с моим.
Словно поглощённый делом, я смотрю на дайку, но украдкой я весь в боковом зрении и вижу я не изломы камня, а бисеринки пота над её бровью, оспенную метку на смуглом плече, успокаивающееся дыхание груди. Даже тупое рыльце маски не портит Таню. Мне немножко совестно рассматривать её вот так, что-то есть в этом воровское. И стыдно, что я забываю о своём долге исследователя.
Кое-как я заставляю себя сосредоточиться. Я отбиваю образцы, замеряю угол падения жилы, определяю минеральный состав, диктую записи в наручный магнитофон. Таня помогает мне, все это делается быстро, профессионально, но мгновения, когда я передаю Тане образцы и наши пальцы соприкасаются, почти невыносимы. Нельзя сжать её пальцы, но и убежать от них тоже нельзя, и надо, чтобы голос не дрогнул и чтобы мои пальцы, касаясь, ничего не сказали её пальцам, а хочется, чтобы они сказали ей все. И мне кажется, что это противоестественно, — здесь, в насторожённом молчании Марса, думать о девушке, о своей любви к ней.
А ей? В поведении Тани нет и намёка на догадку о моих чувствах. Оно непосредственно, бесхитростно, и я не могу понять, действительно ли она ничего не замечает или замечает все, но скрывает из ей одной ведомых побуждений. Это тоже как стена. Раз она так хочет, значит ей так лучше, и неосторожное движение может огорчить её. А огорчить я боюсь не меньше, чем узнать о её равнодушии ко мне.
Описание дайки закончено. Не было произнесено ни одного слова, не сделано ни одного жеста, которые могли бы нарушить дружески-деловой тон наших отношений. Все осталось как было, и мы отправляемся дальше. Когда-то ещё мы снова окажемся вдвоём на сотни километров окрест?
Теперь я иду впереди. Так легче, но ненамного. Теперь она глядит мне в затылок, и я все время хочу обернуться.
Склоны становятся положе, понемногу наши головы начинают возвышаться над бровкой, и нас со всех сторон обступает каменистая равнина. Она черна от лавовых полей, стелющихся к горизонту, и редкие жилы кварца на ней как брызги исполинской малярной кисти. Плиты лав дышат сухим жаром. Сланцы кончились, под ногами песок, он вьётся извилистой лентой в неглубоком русле. Русле пересохшего ручья, сказал бы я на Земле, но здесь ручьи сказочная редкость. Вообще, следовало бы поразмыслить, откуда взялась ложбина, которой мы шли. Попросту я обязан это сделать. Я и пытаюсь.
Неожиданное видение, близящееся с каждым шагом, изумляет меня. Это невероятно, но это так: впереди озеро.
— Вода… — говорю я растерянно.
Таня подходит ко мне, и у неё, когда она идёт, лицо ребёнка, осчастливленного подарком. Мы долго и потрясённо молчим.
Крохотное озерко с мелкой, прозрачной, чуть зеленоватой водой окаймлено полоской белого искрящегося ила. Редкими иглами его прокалывает острая карминно-красная трава. И над всем этим — невозмутимое фиолетовое небо. И тишина вокруг, как во сне, и мы слышим дыхание друг друга.
Осторожно, боясь вспугнуть тишину, мы подходим ближе, на плотном иле отпечатываются наши шаги, мы сами не замечаем, как берёмся за руки.
На жёлтом дне лежит прозрачная тень узорчатых водорослей.
Таня, потупясь, опускает взгляд.
— Можно… Можно, Таня искупается?
Носком ботинка она ковыряет ил, в её голосе смирение, но я знаю, что не смогу ей запретить, хотя запретить обязан. Все же я делаю усилие.
— Но ты же знаешь, что нельзя…
Она вскидывает голову, так что разлетаются волосы, её подбородок упрямо задран, и теперь она вся — вызов.
Но голос ласковый-ласковый.
— Ну миленький, ну разреши, я буду осторожной…
Она смотрит на меня так, что все инструкции летят к черту. Мне и самому хочется их туда отправить. Это озеро — наше. Оно и награда и праздник, и мы не роботы в конце концов. Да и Марс почти обжит, на нем уже нет призраков неведения.
— Хорошо, — бурчу я, отводя взгляд. — Только со всеми предосторожностями…
Она уже не слышит. Я придерживаю баллоны, пока она раздевается, достаю из рюкзака капроновую верёвку, прилаживаю петлю, Таня смеётся и показывает мне язык. Она знает, конечно, знает, что может делать со мной что угодно!
Она осторожно идёт к воде. Её босые пятки оттискивают крохотные ямки, загорелые ноги кажутся в сверкании белоснежного ила почти чёрными. Кончиками пальцев она трогает воду и входит в неё, пробуя дно.
Дно держит прочно, это и я вижу. Миг — и меня ослепляет фонтан брызг, смеющееся лицо девушки. Я глупо улыбаюсь: кто бы мог подумать, что таким безумием закончится наш сегодняшний маршрут! Нельзя было посылать на Марс девушек. Но ведь когда-то они все равно должны были появиться! Появиться и принести сюда это волнующее, дерзкое веселье, этот смех, опрокидывающий все суровое, регламентированное, чуждое Земле и людям. Я люблю её за это, я без неё не могу больше, ни здесь, на Марсе, ни там, на Земле, — не могу без её непосредственности, без её улыбки, преображающей все.
Она плавает, хоть колени и скребут по дну, она вся — наслаждение, я же нелепой статуей стою на берегу, держу верёвку и чувствую, как тяготит меня пропылённая, пропотевшая одежда, как хочется мне её скинуть.
Наконец Таня вылезает. Капли, сверкая, бегут по её телу и тёмными пятнами осыпают ил. Она пытается развязать верёвку, я спешу помочь и наклоняюсь над затянувшимся узлом.
— Запутал ты меня…
Что это? Голос её слегка дрожит. Я вскидываю голову, вижу её глаза, ничего, кроме глаз, и Марс вдруг начинает кружиться подо мной.
И сразу — как удар: взгляд Тани суживается, прыгает в сторону, на лице страх. Я стремительно оборачиваюсь и тоже застываю.
Близко-близко от нас я вижу прижавшееся к траве тело зверя, злобный просверк его глаз, напружившиеся лапы с кривыми грязными когтями.
Я понимаю, что он сейчас кинется на нас, знаю, что этот хищник — чара — уже нападал на человека, знаю, что его прыжок молниеносен, знаю это и не могу пошевельнуться.
— Чара! — крик глухо отдаётся в моих ушах. — Чара!
Я не узнаю голоса Тани. В каком-то столбняке я вижу её протянутую к зверю руку, её подавшееся вперёд тело, она что-то говорит требовательно и мягко, не разберу что, но в тоне её слов незнакомая мне сила и власть, льющаяся на этот напряжённый комок мускулов, на эту взведённую злобой мину. Прыжка все нет.
Оцепенение отпускает. Краем глаза следя за чарой, я тянусь к пистолету, освобождаю его из кобуры, кладу палец на спасительный курок… И тут на мою руку из-за спины решительно ложится Танина ладонь.
Она запрещает мне стрелять. С отчётливостью почти зрительной я успеваю осознать, что выстрел — последняя крайность, что промах почти обеспечен, что даже раненый зверь смертельно опасен. В то же бесконечно растянутое мгновение инстинкт, требующий от меня немедленного действия, успевает бурно возмутиться. Ещё я успеваю заметить, что Танина рука, протянутая к чаре, не дрожит, но почему-то белеет от кисти к предплечью. И я вижу, как чара, будто заворожённая, тушит блеск глаз, как по её мускулам проходит волна, как растерянно дёргается кончик её хвоста, как опускается книзу её плоская треугольная морда…
Чара с фырканьем вскакивает, трусит вдоль берега, садится и, недоуменно поглядывая на нас, принимается лакать воду. Её язычок ходит быстро, как у кошки. Потом чара поворачивается и степенно убегает. Танина рука бессильно падает.
Секунды перестают быть вечностью. В Танином лице ни кровинки, мне приходится обхватить её, чтобы она не упала. Но она тотчас выпрямляется. Её подбородок дёргается, глаза сияют, она выпаливает с гордостью:
— А все-таки послушалась! А все-таки это кошка, кошка, марсианская кошка!
«Да, — мелькает и проносится мысль — теперь понятно, кто приручил когда-то земных зверей…»
Вот как сейчас.
Я иду дном узкой каменистой ложбины, в руке у меня геологический молоток. Синеватые в отливе пластинки сланца хрустят под ногами. Звук как будто приглушён ватой. Первые дни пребывания в глухой разреженности Марса хотелось трясти головой, чтобы из ушей выскочила несуществующая вата. Теперь я свыкся, иду, не замечая странностей. Солнце палит нещадно, над откосами курится зной, но внимание моё поглощено другим.
Впереди меня идёт Таня. Её тень танцует на искрошенных глыбах, на поблёскивающих слюдой осколках сланца, — так легки и непринуждённы движения девушки. Она тоненькая, стройная; баллоны на спине сидят ловко и словно ничего не весят. Глядя на неё, я слепну от нежности. Я уже ничего не вижу, кроме потемневшей на лопатках кофточки, упругих в ходьбе ног, прыгающей на бедре сумки, рук, несильно сжатых в кулачки.
У поворота она останавливается, машет мне. Я подхожу.
— Дайка.
Её палец указывает на ровную жилу серого камня, косо секущую напластования сланцев.
— Сиенитовая дайка, — соглашаюсь я.
Она кивает. Её плечо рядом с моим.
Словно поглощённый делом, я смотрю на дайку, но украдкой я весь в боковом зрении и вижу я не изломы камня, а бисеринки пота над её бровью, оспенную метку на смуглом плече, успокаивающееся дыхание груди. Даже тупое рыльце маски не портит Таню. Мне немножко совестно рассматривать её вот так, что-то есть в этом воровское. И стыдно, что я забываю о своём долге исследователя.
Кое-как я заставляю себя сосредоточиться. Я отбиваю образцы, замеряю угол падения жилы, определяю минеральный состав, диктую записи в наручный магнитофон. Таня помогает мне, все это делается быстро, профессионально, но мгновения, когда я передаю Тане образцы и наши пальцы соприкасаются, почти невыносимы. Нельзя сжать её пальцы, но и убежать от них тоже нельзя, и надо, чтобы голос не дрогнул и чтобы мои пальцы, касаясь, ничего не сказали её пальцам, а хочется, чтобы они сказали ей все. И мне кажется, что это противоестественно, — здесь, в насторожённом молчании Марса, думать о девушке, о своей любви к ней.
А ей? В поведении Тани нет и намёка на догадку о моих чувствах. Оно непосредственно, бесхитростно, и я не могу понять, действительно ли она ничего не замечает или замечает все, но скрывает из ей одной ведомых побуждений. Это тоже как стена. Раз она так хочет, значит ей так лучше, и неосторожное движение может огорчить её. А огорчить я боюсь не меньше, чем узнать о её равнодушии ко мне.
Описание дайки закончено. Не было произнесено ни одного слова, не сделано ни одного жеста, которые могли бы нарушить дружески-деловой тон наших отношений. Все осталось как было, и мы отправляемся дальше. Когда-то ещё мы снова окажемся вдвоём на сотни километров окрест?
Теперь я иду впереди. Так легче, но ненамного. Теперь она глядит мне в затылок, и я все время хочу обернуться.
Склоны становятся положе, понемногу наши головы начинают возвышаться над бровкой, и нас со всех сторон обступает каменистая равнина. Она черна от лавовых полей, стелющихся к горизонту, и редкие жилы кварца на ней как брызги исполинской малярной кисти. Плиты лав дышат сухим жаром. Сланцы кончились, под ногами песок, он вьётся извилистой лентой в неглубоком русле. Русле пересохшего ручья, сказал бы я на Земле, но здесь ручьи сказочная редкость. Вообще, следовало бы поразмыслить, откуда взялась ложбина, которой мы шли. Попросту я обязан это сделать. Я и пытаюсь.
Неожиданное видение, близящееся с каждым шагом, изумляет меня. Это невероятно, но это так: впереди озеро.
— Вода… — говорю я растерянно.
Таня подходит ко мне, и у неё, когда она идёт, лицо ребёнка, осчастливленного подарком. Мы долго и потрясённо молчим.
Крохотное озерко с мелкой, прозрачной, чуть зеленоватой водой окаймлено полоской белого искрящегося ила. Редкими иглами его прокалывает острая карминно-красная трава. И над всем этим — невозмутимое фиолетовое небо. И тишина вокруг, как во сне, и мы слышим дыхание друг друга.
Осторожно, боясь вспугнуть тишину, мы подходим ближе, на плотном иле отпечатываются наши шаги, мы сами не замечаем, как берёмся за руки.
На жёлтом дне лежит прозрачная тень узорчатых водорослей.
Таня, потупясь, опускает взгляд.
— Можно… Можно, Таня искупается?
Носком ботинка она ковыряет ил, в её голосе смирение, но я знаю, что не смогу ей запретить, хотя запретить обязан. Все же я делаю усилие.
— Но ты же знаешь, что нельзя…
Она вскидывает голову, так что разлетаются волосы, её подбородок упрямо задран, и теперь она вся — вызов.
Но голос ласковый-ласковый.
— Ну миленький, ну разреши, я буду осторожной…
Она смотрит на меня так, что все инструкции летят к черту. Мне и самому хочется их туда отправить. Это озеро — наше. Оно и награда и праздник, и мы не роботы в конце концов. Да и Марс почти обжит, на нем уже нет призраков неведения.
— Хорошо, — бурчу я, отводя взгляд. — Только со всеми предосторожностями…
Она уже не слышит. Я придерживаю баллоны, пока она раздевается, достаю из рюкзака капроновую верёвку, прилаживаю петлю, Таня смеётся и показывает мне язык. Она знает, конечно, знает, что может делать со мной что угодно!
Она осторожно идёт к воде. Её босые пятки оттискивают крохотные ямки, загорелые ноги кажутся в сверкании белоснежного ила почти чёрными. Кончиками пальцев она трогает воду и входит в неё, пробуя дно.
Дно держит прочно, это и я вижу. Миг — и меня ослепляет фонтан брызг, смеющееся лицо девушки. Я глупо улыбаюсь: кто бы мог подумать, что таким безумием закончится наш сегодняшний маршрут! Нельзя было посылать на Марс девушек. Но ведь когда-то они все равно должны были появиться! Появиться и принести сюда это волнующее, дерзкое веселье, этот смех, опрокидывающий все суровое, регламентированное, чуждое Земле и людям. Я люблю её за это, я без неё не могу больше, ни здесь, на Марсе, ни там, на Земле, — не могу без её непосредственности, без её улыбки, преображающей все.
Она плавает, хоть колени и скребут по дну, она вся — наслаждение, я же нелепой статуей стою на берегу, держу верёвку и чувствую, как тяготит меня пропылённая, пропотевшая одежда, как хочется мне её скинуть.
Наконец Таня вылезает. Капли, сверкая, бегут по её телу и тёмными пятнами осыпают ил. Она пытается развязать верёвку, я спешу помочь и наклоняюсь над затянувшимся узлом.
— Запутал ты меня…
Что это? Голос её слегка дрожит. Я вскидываю голову, вижу её глаза, ничего, кроме глаз, и Марс вдруг начинает кружиться подо мной.
И сразу — как удар: взгляд Тани суживается, прыгает в сторону, на лице страх. Я стремительно оборачиваюсь и тоже застываю.
Близко-близко от нас я вижу прижавшееся к траве тело зверя, злобный просверк его глаз, напружившиеся лапы с кривыми грязными когтями.
Я понимаю, что он сейчас кинется на нас, знаю, что этот хищник — чара — уже нападал на человека, знаю, что его прыжок молниеносен, знаю это и не могу пошевельнуться.
— Чара! — крик глухо отдаётся в моих ушах. — Чара!
Я не узнаю голоса Тани. В каком-то столбняке я вижу её протянутую к зверю руку, её подавшееся вперёд тело, она что-то говорит требовательно и мягко, не разберу что, но в тоне её слов незнакомая мне сила и власть, льющаяся на этот напряжённый комок мускулов, на эту взведённую злобой мину. Прыжка все нет.
Оцепенение отпускает. Краем глаза следя за чарой, я тянусь к пистолету, освобождаю его из кобуры, кладу палец на спасительный курок… И тут на мою руку из-за спины решительно ложится Танина ладонь.
Она запрещает мне стрелять. С отчётливостью почти зрительной я успеваю осознать, что выстрел — последняя крайность, что промах почти обеспечен, что даже раненый зверь смертельно опасен. В то же бесконечно растянутое мгновение инстинкт, требующий от меня немедленного действия, успевает бурно возмутиться. Ещё я успеваю заметить, что Танина рука, протянутая к чаре, не дрожит, но почему-то белеет от кисти к предплечью. И я вижу, как чара, будто заворожённая, тушит блеск глаз, как по её мускулам проходит волна, как растерянно дёргается кончик её хвоста, как опускается книзу её плоская треугольная морда…
Чара с фырканьем вскакивает, трусит вдоль берега, садится и, недоуменно поглядывая на нас, принимается лакать воду. Её язычок ходит быстро, как у кошки. Потом чара поворачивается и степенно убегает. Танина рука бессильно падает.
Секунды перестают быть вечностью. В Танином лице ни кровинки, мне приходится обхватить её, чтобы она не упала. Но она тотчас выпрямляется. Её подбородок дёргается, глаза сияют, она выпаливает с гордостью:
— А все-таки послушалась! А все-таки это кошка, кошка, марсианская кошка!
«Да, — мелькает и проносится мысль — теперь понятно, кто приручил когда-то земных зверей…»