Дмитрий Биленкин
Голос в храме
* * *
На них были тяжёлые, пышные одежды, гирлянды жёлтых цветов, и, если бы не стража с копьями, можно было подумать, что двое землян возглавляют торжественное шествие.
Плоские крыши, галереи, улицы были запружены одетой в лохмотья толпой, шевелящейся, грозно гудящей, словно рой встревоженных пчёл. У Шайгина не вырвали из ушей кристаллики транслятора, сочтя их, видимо, за часть тела, и он понимал, что кричали, выли, орали эти человекоподобные существа:
— Жертва священному Храму! Кровь и Голос! Кровь… праздник… голос… победа!
Сипло гудели трубы, бухали барабаны. Процессия медленно двигалась к Храму. Люди знали, что там их ждут долгие истязания во славу какой-то непонятной и чудовищной религии, а потом смерть. Толпа знала это ещё лучше и ликовала, неистовствовала, возносила хвалу Храму и Голосу, которые даровали им столь волнующий праздник.
Шайгина мутило от омерзения. Ужасной казалась не смерть и даже не страдания, а то, что их, звездолётчиков и учёных, будут хладнокровно и радостно пытать безмозглые фанатики, тупо верящие тем не менее в свою разумность. Порывы ветра вздували тёмные одежды шагающих рядом жрецов, и каждый раз людей окатывал тошнотворный запах грязного, сального тела. И вот эти лоснящиеся от пота руки, эти крючковатые пальцы с чёрными когтями, дрожа от сладострастия, будут вскоре жечь их раскалённым железом, пронизывая мозг безумной болью! Мозг, вмещающий такие знания, что даже капли их хватило бы всей этой толпе для избавления от болезней, голода и невежества.
— Лайтинг бы сюда… — послышался шёпот Бренна. — И по рожам, по рожам…
Бренн дёрнул связанными руками, и Шайгин почувствовал почти осязаемо, как у того напряглись мускулы и как нерастраченная ярость дрожью пронизала тело беловолосого гиганта.
— Не надо, Бренн, — сказал он едва слышно. — Это недостойно. Ведь это дети, слепые, жестокие, глупые дети…
Бренн зло засмеялся. Удивлённые стражники насторожённо наставили копья.
— Я брошусь на эти копья, если “Эйнштейн” не поспеет, — сказал Бренн.
— “Эйнштейн” не поспеет, а на копья нам броситься не дадут, — ответил Шайгин. — Все равно выше голову!
— Я и так задрал её аж к самому небу… Как вспомню, что где-то там есть “Эйнштейн”, есть лаборатории, книги, друзья… Эх! Как ты думаешь, если долго, очень долго и очень спокойно — не так, как в разговоре с жрецами, — объяснять этим человекоподобным, что возможна другая жизнь, что существуют общие для всей вселенной законы развития, что мы можем помочь им выбраться из дерьма, в котором они тонут, — поймут? Или лучше для их же блага стереть всю их так называемую цивилизацию?
Шайгин посмотрел на беснующуюся толпу. В ней не было лиц, вся она была единым перекошенным, жадным, исступлённым лицом.
— Нет, — сказал он твёрдо. — Не поймут. Мы для них диковинные, непонятные, может быть, опасные пленники. Тем слаще радость победы, тем большую ценность мы представляем для жертвенного алтаря. Простая и ясная логика, а все, что сверх этого, не существует.
— Поздно мы это поняли.
— Поздно. За последние две сотни лет мы успели забыть у себя на Земле, что разум может быть настолько невежественным и жестоким.
Это было правдой. Ни Шайгин, ни Бренн не были подготовлены к вероломству. Когда “Эйнштейн” засёк на этой планете аномалию, которая могла быть пропавшей полтора галактических года назад “Европой”, а могла ею и не быть, капитан сказал: “Берите скайдер, проверьте и возвращайтесь. На большее у нас нет времени”. “Европа” была обычным пилотируемым кораблём, но к этой звезде из-за дальности расстояния её послали под управлением автоматов, и она исчезла где-то здесь, в этой планетной системе.
Сознание отказывалось верить, что со времени их вылета прошло больше шести часов… Они сели неподалёку от аномалии и, перед тем как начать разведку, вышли наружу только потому, что слишком уж здесь все походило на Землю. Они, безусловно, отказались бы от встречи с аборигенами, чьи посёлки были замечены с орбиты, но те неожиданно вышли навстречу из-за деревьев со столь доверчивым жестом протянутых ладонями кверху рук, что это подкупило людей. Где же им было догадаться, что, пока идёт обмен улыбками (с безопасного расстояния!), гонец уже оповестил воинов и те крадутся по сомкнутым кронам деревьев, чтобы вдруг обрушиться водопадом тел.
Да, в смелости и хитрости воинам нельзя было отказать…
Городские улицы кончились, и процессия втянулась в рощу. Здесь дорога сузилась, жрецы придвинулись к пленникам, и Шайгин пытался разглядеть на их замкнутых, причудливо раскрашенных лицах хотя бы тень сомнения. Напрасно. Как и там, в зале суда, они не проявляли даже любопытства. В кристалликах транслятора уже тогда накопилось достаточно информации, так что звездолётчики понимали жрецов, а те могли понять перевод земной речи. Могли понять! С тем же успехом земляне могли обращаться к раскрашенным чурбанам. Жрецы не хотели понимать. Родись Шайгин на полтора-два столетия раньше, его не поразила бы эта способность ограниченного разума: тогда и на Земле было сколько угодно людей, которые могли, но не хотели понимать ничего, что противоречило их представлениям или задевало их близорукие, шкурные интересы, даже если то была истина, способная в итоге спасти от гибели их самих. Но у Шайгина и Бренна такого опыта не было. С наивной пылкостью они говорили о разуме, братстве цивилизаций, космическом гуманизме, а в ответ им говорили “бог”, “вера”, “храм” и в промежутках обсуждали, надо ли считать странных пленников исчадьем зла или просто врагами. Для жрецов это было очень важно, так как от формулировки решения зависел ритуал казни.
В конце концов жрецы сошлись на том, что людей надо считать и врагами, и исчадьем, и ещё, кроме того, верохулителями. За первое полагалась смерть, за второе неизвестно что, означавшее “испытание Голосом”, за третье — пытка и тоже смерть. Шайгин лишь потом сообразил, что если бы он и Бренн не пытались втолковать жрецам идею множественности миров, то их не признали бы верохулителями и они избежали бы пыток.
Храм открывался постепенно, его громада как бы вырастала по мере приближения, словно не к нему шли навстречу, а он шагал поверх деревьев. И когда он весь оказался на виду, то Бренн выругался, а Шайгин подумал о том, что более беспощадного сооружения он ещё не видел. Человек выглядел муравьём у подножия этой чёрной, давящей пирамиды, вершина которой неожиданно завершалась остроконечной башней. Тупая масса пирамиды подчиняла себе башню настолько, что её стройная белизна превращалась в свою противоположность — в перст, грозящий с неба, в сверкающий меч, занесённый над головами.
Вне четырехугольника, очерченного шеренгой стражи, у подножия пирамиды стояла толпа. Все было залито безжалостным светом чужого солнца, но чёрный камень пирамиды был тем не менее тускл и мрачен. Посредине её склона запёкшейся раной зияла красная облицовка портала; там, по обе стороны врат, четверо воинов держали зажжённые факелы.
Процессия замерла. Как в хорошо отрепетированном спектакле, жрецы, музыканты, часть стражи попятились назад, и посредине образовавшейся пустоты остались люди. Тысячи взглядов скрестились на них.
— А башня-то из металла… — тяжело дыша, проговорил Бренн. — Эта цивилизация выше, чем нам кажется.
— Это ни о чем не говорит… Наши предки мучили друг друга и при свете электрических ламп.
Внезапно напряжение спало. Величаво поплыли створки портальных врат, блеснули вскинутые в приветствии щиты воинов, толпа повалилась на колени, и из глубины пирамиды на свет выдвинулась фигура в мерцающем серебристом одеянии. На мгновение Шайгину почудилось, будто у фигуры вместо головы череп, но потом он разглядел, что это была маска.
Фигура величаво простёрла руки. Толпа лежала ниц, так что видны были лишь спины и выпяченные зады.
— Кажется, будет речь, — с надеждой сказал Бренн.
Именно сейчас, должно быть, прошли все сроки контрольных вызовов, на борту “Эйнштейна” взвыл сигнал тревоги, и гигантский корабль готовится к броску, который должен перенести его от центрального светила, где он сейчас находится, к планете, на которой фигура с черепом вместо головы (царь? главный жрец?) собирается говорить с народом. На весь этот манёвр уйдёт часа два. Только бы затянулась речь!
— Что он говорит? Что он говорит? — поминутно спрашивал Бренн, который в суматохе схватки лишился транслятора.
Пот заливал глаза, и раскалённая площадь, коленопреклонённые ряды, длинная фигура в маске казались яркими и плоскими, как картинки в горячечном сне.
— Он говорит, что свет не видывал столь мудрого народа, — переводил Шайгин, еле шевеля пересохшими губами. — Он говорит, что только благодаря вере и Голосу, чьим смиренным служителем он является, воины одержали славную победу над человекоподобными исчадиями зла… Над нами то есть. Бездна трескучих слов и минимум информации… Теперь он поносит другие верования. Они-де обман, их приверженцы спят и видят, как бы разрушить Храм, поработить народ; это грязные, бессовестные, лукавые людишки… Словом, обычный перенос своих собственных качеств на всех инаковерующих. Игра на тщеславии дураков — вы, мол, избранники… Сосуды истины, добра, мужества и все такое прочее. Ни у кого нет такого Храма, ни у кого нет Голоса. Похоже, что оратор — Верховный служитель самого Голоса. Да, но что же это в конце концов такое — Голос? Ага, ага, вроде бы начинаю понимать. Голос спрятан в Храме. Разумеется, он принадлежит богу. Он изрекает, он предсказывает, он указывает, он поражает… Вероятно, что-то вроде дельфийского оракула… Или озвученных святцев… Ясно! Исчадия зла падают ниц, заслышав Голос… Боюсь, что нас попытаются заставить упасть перед ним на колени.
— Сначала я уложу на пол двух-трех жрецов, — пообещал Бренн.
— Я тебе помогу… Умирать, так хоть не овцами… Этот тип в маске говорит, что перво-наперво нас подвергнут испытанию Голосом… Сейчас он красиво расписывает, чем и как он затем будет нас мучить… Они просто свихнулись на садизме. Это патология, которую надо лечить…
— А ты ничего держишься, — сказал Бренн. — Только бледнеть не надо, на нас смотрят.
— Это из-за жары… Ну, опять словоблудие насчёт величия веры, мудрости жрецов, бессильной ярости врагов… Как по-твоему, от лжи и тупости может тошнить? Похоже, что меня сейчас вывернет…
— Ты ещё можешь смеяться!
— А что нам остаётся? Увы, он кончает речь… Видишь, все встают…
— Скажи им пару тёплых фраз.
— Не могу… Что бы я ни сказал, все будет оскорблением…
— О! Быть может, оскорбившись, они быстренько прикончат нас…
— Все равно не могу.
Барабаны ударили разом, от ликующего вопля толпы заложило уши, медные щиты в руках стражи сверкнули молниями, колыхнулись копья, и люди двинулись в свой последний путь. Со ступени на ступень, выше, выше; ступени были такие узкие, что приходилось неотрывно смотреть себе под ноги, и Шайгин с Бренном не заметили, как очутились перед прохладной темнотой портала. Они бросили прощальный взгляд назад — на кипящую восторгом площадь, дремотное марево горизонта, блеклое небо, в котором скрывался “Эйнштейн”, — и створки врат, коротко скрежетнув, поглотили их.
Низкая камера, лестница, камера, опять лестница. Это было шествие среди теней. Отброшенные светом факелов, они сопровождали людей, раздувались на закопчённом потолке, беззвучно бежали по стенам, грозно заступали путь. Стальными жалами вспыхивали наконечники копий. Фигуры жрецов плыли неслышно, как чёрные привидения. И во главе их двигался Верховный служитель Голоса.
Крутой поворот внезапно открыл камеру больше и шире прежних. В мерцающем свете ожили, оскалились изваяния чудовищ. И даже у людей дрогнули нервы при взгляде на сводчатый потолок, где висели сотни черепов.
Жрецы вдруг запели. Унылый и суровый гимн наполнил камеру. В такт ритму колыхалось багровое пламя факелов, вытягивались из углов тени, подрагивая, шевелились под потолком оскаленные черепа. Пение завершил мрачный речитатив.
— О Голос, великий, всемогущий прорицатель воли божьей, мы идём к тебе с новой жертвой! Прими нас!
Передняя стена дрогнула. Нет, то была не стена, а траурный занавес; он поплыл вверх, открыв каменную кладку, а в ней — узкий дверной проем. Бренн ахнул.
— Этого не может быть!
Но это было. Они увидели в проёме голубой отсвет металлопластиковых стен коридора, тёмные зеркала экранов, пульт управления в глубине и бегущие по табло змейки мнемогра-фиков. Только вместо кресел стояли какие-то жаровни и станки с ремнями.
— Рубка “Европы”… — прерывающимся голосом прошептал Бренн. — Жрецы замуровали звездолёт…
— И превратили рубку в алтарь… — хрипло отозвался Шайгин. — Или в камеру пыток…
Им в спину упёрлись копья. Повинуясь, они вошли в коридор, приблизились к пульту. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить: пульт цел.
Сзади жрецы затянули новый гимн.
Шайгин оглянулся. Лица четырех переступивших порог святилища воинов были бледны как мел.
Широким торжественным шагом сбоку зашёл служитель Голоса, воздел руки кверху и повелительно крикнул:
— На колени, исчадия зла!
— Падай, падай! — услышал Шайгин.
Прежде чем он успел понять смысл сказанного, Бренн рухнул перед пультом, выбросил вперёд связанные руки, так что их удар пришёлся по клавиатуре пульта.
Ослепительно вспыхнул свет, взревел сигнал аварийной тревоги, сомкнулись переборки, мгновенно отрезав рубку от зала с черепами.
Бренн вскочил. Шок обратил стражников и жреца в восковые куклы, которые без стона валились навзничь под ударами Бренна и Шайгина.
Минуту спустя путы были перерезаны, стражники связаны содранными со станков ремнями. Бренн отключил сирену, и люди перевели дыхание.
В наступившей тишине слышались глухие удары о стену.
— Ерунда, — сказал Бренн. — Переборки выдержат. Двигатель, если верить приборам, мёртв, но аппаратура связи действует нормально. Сейчас вызову “Эйнштейн” и…
Он чуть не подпрыгнул.
Позади него прозвучал мерный, потусторонний голос:
— Докладывает контрольный автомат! Температура снаружи — двести девяносто три по Кельвину. Давление…
Опомнившись, Бренн захохотал.
— Так вот он каков, божественный Голос!
Голова Великого служителя Голоса дёрнулась. При падении маска-череп свалилась, и теперь на землян глядело нечеловеческое лицо с белыми от злобы глазами.
— Я недооценил вас, проклятые пришельцы со звёзд…
— Как? — опешил Шайгин. Ему показалось, что он ослышался. — Ты… ты понял, кто мы такие?! Сейчас?
— Раньше…
— Тогда почему же?! Почему вы так поступили с нами?
— Власть укрепляется верой. Веру укрепляют жертвы. Разум опасен для веры. Будьте вы прокляты… прокляты…
Голова жреца снова дёрнулась и бессильно упала.
— Повторяю, — мерно возвестил автомат. — Температура снаружи — двести девяносто три по Кельвину…
Плоские крыши, галереи, улицы были запружены одетой в лохмотья толпой, шевелящейся, грозно гудящей, словно рой встревоженных пчёл. У Шайгина не вырвали из ушей кристаллики транслятора, сочтя их, видимо, за часть тела, и он понимал, что кричали, выли, орали эти человекоподобные существа:
— Жертва священному Храму! Кровь и Голос! Кровь… праздник… голос… победа!
Сипло гудели трубы, бухали барабаны. Процессия медленно двигалась к Храму. Люди знали, что там их ждут долгие истязания во славу какой-то непонятной и чудовищной религии, а потом смерть. Толпа знала это ещё лучше и ликовала, неистовствовала, возносила хвалу Храму и Голосу, которые даровали им столь волнующий праздник.
Шайгина мутило от омерзения. Ужасной казалась не смерть и даже не страдания, а то, что их, звездолётчиков и учёных, будут хладнокровно и радостно пытать безмозглые фанатики, тупо верящие тем не менее в свою разумность. Порывы ветра вздували тёмные одежды шагающих рядом жрецов, и каждый раз людей окатывал тошнотворный запах грязного, сального тела. И вот эти лоснящиеся от пота руки, эти крючковатые пальцы с чёрными когтями, дрожа от сладострастия, будут вскоре жечь их раскалённым железом, пронизывая мозг безумной болью! Мозг, вмещающий такие знания, что даже капли их хватило бы всей этой толпе для избавления от болезней, голода и невежества.
— Лайтинг бы сюда… — послышался шёпот Бренна. — И по рожам, по рожам…
Бренн дёрнул связанными руками, и Шайгин почувствовал почти осязаемо, как у того напряглись мускулы и как нерастраченная ярость дрожью пронизала тело беловолосого гиганта.
— Не надо, Бренн, — сказал он едва слышно. — Это недостойно. Ведь это дети, слепые, жестокие, глупые дети…
Бренн зло засмеялся. Удивлённые стражники насторожённо наставили копья.
— Я брошусь на эти копья, если “Эйнштейн” не поспеет, — сказал Бренн.
— “Эйнштейн” не поспеет, а на копья нам броситься не дадут, — ответил Шайгин. — Все равно выше голову!
— Я и так задрал её аж к самому небу… Как вспомню, что где-то там есть “Эйнштейн”, есть лаборатории, книги, друзья… Эх! Как ты думаешь, если долго, очень долго и очень спокойно — не так, как в разговоре с жрецами, — объяснять этим человекоподобным, что возможна другая жизнь, что существуют общие для всей вселенной законы развития, что мы можем помочь им выбраться из дерьма, в котором они тонут, — поймут? Или лучше для их же блага стереть всю их так называемую цивилизацию?
Шайгин посмотрел на беснующуюся толпу. В ней не было лиц, вся она была единым перекошенным, жадным, исступлённым лицом.
— Нет, — сказал он твёрдо. — Не поймут. Мы для них диковинные, непонятные, может быть, опасные пленники. Тем слаще радость победы, тем большую ценность мы представляем для жертвенного алтаря. Простая и ясная логика, а все, что сверх этого, не существует.
— Поздно мы это поняли.
— Поздно. За последние две сотни лет мы успели забыть у себя на Земле, что разум может быть настолько невежественным и жестоким.
Это было правдой. Ни Шайгин, ни Бренн не были подготовлены к вероломству. Когда “Эйнштейн” засёк на этой планете аномалию, которая могла быть пропавшей полтора галактических года назад “Европой”, а могла ею и не быть, капитан сказал: “Берите скайдер, проверьте и возвращайтесь. На большее у нас нет времени”. “Европа” была обычным пилотируемым кораблём, но к этой звезде из-за дальности расстояния её послали под управлением автоматов, и она исчезла где-то здесь, в этой планетной системе.
Сознание отказывалось верить, что со времени их вылета прошло больше шести часов… Они сели неподалёку от аномалии и, перед тем как начать разведку, вышли наружу только потому, что слишком уж здесь все походило на Землю. Они, безусловно, отказались бы от встречи с аборигенами, чьи посёлки были замечены с орбиты, но те неожиданно вышли навстречу из-за деревьев со столь доверчивым жестом протянутых ладонями кверху рук, что это подкупило людей. Где же им было догадаться, что, пока идёт обмен улыбками (с безопасного расстояния!), гонец уже оповестил воинов и те крадутся по сомкнутым кронам деревьев, чтобы вдруг обрушиться водопадом тел.
Да, в смелости и хитрости воинам нельзя было отказать…
Городские улицы кончились, и процессия втянулась в рощу. Здесь дорога сузилась, жрецы придвинулись к пленникам, и Шайгин пытался разглядеть на их замкнутых, причудливо раскрашенных лицах хотя бы тень сомнения. Напрасно. Как и там, в зале суда, они не проявляли даже любопытства. В кристалликах транслятора уже тогда накопилось достаточно информации, так что звездолётчики понимали жрецов, а те могли понять перевод земной речи. Могли понять! С тем же успехом земляне могли обращаться к раскрашенным чурбанам. Жрецы не хотели понимать. Родись Шайгин на полтора-два столетия раньше, его не поразила бы эта способность ограниченного разума: тогда и на Земле было сколько угодно людей, которые могли, но не хотели понимать ничего, что противоречило их представлениям или задевало их близорукие, шкурные интересы, даже если то была истина, способная в итоге спасти от гибели их самих. Но у Шайгина и Бренна такого опыта не было. С наивной пылкостью они говорили о разуме, братстве цивилизаций, космическом гуманизме, а в ответ им говорили “бог”, “вера”, “храм” и в промежутках обсуждали, надо ли считать странных пленников исчадьем зла или просто врагами. Для жрецов это было очень важно, так как от формулировки решения зависел ритуал казни.
В конце концов жрецы сошлись на том, что людей надо считать и врагами, и исчадьем, и ещё, кроме того, верохулителями. За первое полагалась смерть, за второе неизвестно что, означавшее “испытание Голосом”, за третье — пытка и тоже смерть. Шайгин лишь потом сообразил, что если бы он и Бренн не пытались втолковать жрецам идею множественности миров, то их не признали бы верохулителями и они избежали бы пыток.
Храм открывался постепенно, его громада как бы вырастала по мере приближения, словно не к нему шли навстречу, а он шагал поверх деревьев. И когда он весь оказался на виду, то Бренн выругался, а Шайгин подумал о том, что более беспощадного сооружения он ещё не видел. Человек выглядел муравьём у подножия этой чёрной, давящей пирамиды, вершина которой неожиданно завершалась остроконечной башней. Тупая масса пирамиды подчиняла себе башню настолько, что её стройная белизна превращалась в свою противоположность — в перст, грозящий с неба, в сверкающий меч, занесённый над головами.
Вне четырехугольника, очерченного шеренгой стражи, у подножия пирамиды стояла толпа. Все было залито безжалостным светом чужого солнца, но чёрный камень пирамиды был тем не менее тускл и мрачен. Посредине её склона запёкшейся раной зияла красная облицовка портала; там, по обе стороны врат, четверо воинов держали зажжённые факелы.
Процессия замерла. Как в хорошо отрепетированном спектакле, жрецы, музыканты, часть стражи попятились назад, и посредине образовавшейся пустоты остались люди. Тысячи взглядов скрестились на них.
— А башня-то из металла… — тяжело дыша, проговорил Бренн. — Эта цивилизация выше, чем нам кажется.
— Это ни о чем не говорит… Наши предки мучили друг друга и при свете электрических ламп.
Внезапно напряжение спало. Величаво поплыли створки портальных врат, блеснули вскинутые в приветствии щиты воинов, толпа повалилась на колени, и из глубины пирамиды на свет выдвинулась фигура в мерцающем серебристом одеянии. На мгновение Шайгину почудилось, будто у фигуры вместо головы череп, но потом он разглядел, что это была маска.
Фигура величаво простёрла руки. Толпа лежала ниц, так что видны были лишь спины и выпяченные зады.
— Кажется, будет речь, — с надеждой сказал Бренн.
Именно сейчас, должно быть, прошли все сроки контрольных вызовов, на борту “Эйнштейна” взвыл сигнал тревоги, и гигантский корабль готовится к броску, который должен перенести его от центрального светила, где он сейчас находится, к планете, на которой фигура с черепом вместо головы (царь? главный жрец?) собирается говорить с народом. На весь этот манёвр уйдёт часа два. Только бы затянулась речь!
— Что он говорит? Что он говорит? — поминутно спрашивал Бренн, который в суматохе схватки лишился транслятора.
Пот заливал глаза, и раскалённая площадь, коленопреклонённые ряды, длинная фигура в маске казались яркими и плоскими, как картинки в горячечном сне.
— Он говорит, что свет не видывал столь мудрого народа, — переводил Шайгин, еле шевеля пересохшими губами. — Он говорит, что только благодаря вере и Голосу, чьим смиренным служителем он является, воины одержали славную победу над человекоподобными исчадиями зла… Над нами то есть. Бездна трескучих слов и минимум информации… Теперь он поносит другие верования. Они-де обман, их приверженцы спят и видят, как бы разрушить Храм, поработить народ; это грязные, бессовестные, лукавые людишки… Словом, обычный перенос своих собственных качеств на всех инаковерующих. Игра на тщеславии дураков — вы, мол, избранники… Сосуды истины, добра, мужества и все такое прочее. Ни у кого нет такого Храма, ни у кого нет Голоса. Похоже, что оратор — Верховный служитель самого Голоса. Да, но что же это в конце концов такое — Голос? Ага, ага, вроде бы начинаю понимать. Голос спрятан в Храме. Разумеется, он принадлежит богу. Он изрекает, он предсказывает, он указывает, он поражает… Вероятно, что-то вроде дельфийского оракула… Или озвученных святцев… Ясно! Исчадия зла падают ниц, заслышав Голос… Боюсь, что нас попытаются заставить упасть перед ним на колени.
— Сначала я уложу на пол двух-трех жрецов, — пообещал Бренн.
— Я тебе помогу… Умирать, так хоть не овцами… Этот тип в маске говорит, что перво-наперво нас подвергнут испытанию Голосом… Сейчас он красиво расписывает, чем и как он затем будет нас мучить… Они просто свихнулись на садизме. Это патология, которую надо лечить…
— А ты ничего держишься, — сказал Бренн. — Только бледнеть не надо, на нас смотрят.
— Это из-за жары… Ну, опять словоблудие насчёт величия веры, мудрости жрецов, бессильной ярости врагов… Как по-твоему, от лжи и тупости может тошнить? Похоже, что меня сейчас вывернет…
— Ты ещё можешь смеяться!
— А что нам остаётся? Увы, он кончает речь… Видишь, все встают…
— Скажи им пару тёплых фраз.
— Не могу… Что бы я ни сказал, все будет оскорблением…
— О! Быть может, оскорбившись, они быстренько прикончат нас…
— Все равно не могу.
Барабаны ударили разом, от ликующего вопля толпы заложило уши, медные щиты в руках стражи сверкнули молниями, колыхнулись копья, и люди двинулись в свой последний путь. Со ступени на ступень, выше, выше; ступени были такие узкие, что приходилось неотрывно смотреть себе под ноги, и Шайгин с Бренном не заметили, как очутились перед прохладной темнотой портала. Они бросили прощальный взгляд назад — на кипящую восторгом площадь, дремотное марево горизонта, блеклое небо, в котором скрывался “Эйнштейн”, — и створки врат, коротко скрежетнув, поглотили их.
Низкая камера, лестница, камера, опять лестница. Это было шествие среди теней. Отброшенные светом факелов, они сопровождали людей, раздувались на закопчённом потолке, беззвучно бежали по стенам, грозно заступали путь. Стальными жалами вспыхивали наконечники копий. Фигуры жрецов плыли неслышно, как чёрные привидения. И во главе их двигался Верховный служитель Голоса.
Крутой поворот внезапно открыл камеру больше и шире прежних. В мерцающем свете ожили, оскалились изваяния чудовищ. И даже у людей дрогнули нервы при взгляде на сводчатый потолок, где висели сотни черепов.
Жрецы вдруг запели. Унылый и суровый гимн наполнил камеру. В такт ритму колыхалось багровое пламя факелов, вытягивались из углов тени, подрагивая, шевелились под потолком оскаленные черепа. Пение завершил мрачный речитатив.
— О Голос, великий, всемогущий прорицатель воли божьей, мы идём к тебе с новой жертвой! Прими нас!
Передняя стена дрогнула. Нет, то была не стена, а траурный занавес; он поплыл вверх, открыв каменную кладку, а в ней — узкий дверной проем. Бренн ахнул.
— Этого не может быть!
Но это было. Они увидели в проёме голубой отсвет металлопластиковых стен коридора, тёмные зеркала экранов, пульт управления в глубине и бегущие по табло змейки мнемогра-фиков. Только вместо кресел стояли какие-то жаровни и станки с ремнями.
— Рубка “Европы”… — прерывающимся голосом прошептал Бренн. — Жрецы замуровали звездолёт…
— И превратили рубку в алтарь… — хрипло отозвался Шайгин. — Или в камеру пыток…
Им в спину упёрлись копья. Повинуясь, они вошли в коридор, приблизились к пульту. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить: пульт цел.
Сзади жрецы затянули новый гимн.
Шайгин оглянулся. Лица четырех переступивших порог святилища воинов были бледны как мел.
Широким торжественным шагом сбоку зашёл служитель Голоса, воздел руки кверху и повелительно крикнул:
— На колени, исчадия зла!
— Падай, падай! — услышал Шайгин.
Прежде чем он успел понять смысл сказанного, Бренн рухнул перед пультом, выбросил вперёд связанные руки, так что их удар пришёлся по клавиатуре пульта.
Ослепительно вспыхнул свет, взревел сигнал аварийной тревоги, сомкнулись переборки, мгновенно отрезав рубку от зала с черепами.
Бренн вскочил. Шок обратил стражников и жреца в восковые куклы, которые без стона валились навзничь под ударами Бренна и Шайгина.
Минуту спустя путы были перерезаны, стражники связаны содранными со станков ремнями. Бренн отключил сирену, и люди перевели дыхание.
В наступившей тишине слышались глухие удары о стену.
— Ерунда, — сказал Бренн. — Переборки выдержат. Двигатель, если верить приборам, мёртв, но аппаратура связи действует нормально. Сейчас вызову “Эйнштейн” и…
Он чуть не подпрыгнул.
Позади него прозвучал мерный, потусторонний голос:
— Докладывает контрольный автомат! Температура снаружи — двести девяносто три по Кельвину. Давление…
Опомнившись, Бренн захохотал.
— Так вот он каков, божественный Голос!
Голова Великого служителя Голоса дёрнулась. При падении маска-череп свалилась, и теперь на землян глядело нечеловеческое лицо с белыми от злобы глазами.
— Я недооценил вас, проклятые пришельцы со звёзд…
— Как? — опешил Шайгин. Ему показалось, что он ослышался. — Ты… ты понял, кто мы такие?! Сейчас?
— Раньше…
— Тогда почему же?! Почему вы так поступили с нами?
— Власть укрепляется верой. Веру укрепляют жертвы. Разум опасен для веры. Будьте вы прокляты… прокляты…
Голова жреца снова дёрнулась и бессильно упала.
— Повторяю, — мерно возвестил автомат. — Температура снаружи — двести девяносто три по Кельвину…