Блоцкий Олег Михайлович
Евграфьев
Олег Блоцкий
Евграфьев
Подразделение во всех отношениях было странным: стояло в Кабуле, на территории штаба армии, в полку связи, но, вроде, и на отшибе от него. Служили там обычные, как и во всей Сороковой армии, военные, но была у них какая-то тайная, вторая жизнь, которую они тщательно оберегали и никого из посторонних в нее не допускали. Ночью в машины, относящиеся к подразделению, что-то опасливо и торопливо грузили. Днем они уходили в город.
После завтрака в комнату, где обитали лейтенант Евграфьев и прапорщик Женя Ромкин, бочком втискивался Леха.
Водитель останавливался на пороге, пытался приставить пятку к пятке (как обычно, это у него не получалось), одергивал куртку и, не поднимая глаз, говорил:
- На выезд мне, тощлейнант!
Евграфьев откладывал книгу, держа палец между страницами, и удивлялся:
- Что ты мне об этом говоришь, Леха?
- Ну... как... вы... эта, - водитель шмыгал носом, - эта... вы мой командир.
- Но-ми-наль-но, Леха, номинально. Неужели не понимаешь? Я вижу твой светлый лик двадцать минут в сутки. Ты выполняешь конфиденциальные работы, мне неизвестные.
- Че? - нервничал солдат и еще сильнее тянул куртку вниз.
- Шуршишь, говорю, втихушку. Заправляют тобой другие люди. Зачем ты сюда ходишь?
Водитель еще напряженнее терзал края куртки.
- Переведите меня, тощлейнант. Ребята с батальона... того... смеются. Че, грят, рассказывать будешь? Ведь стыдно. Вроде и не в Афгане, а... того... как в Союзе.
- Кто бы меня перевел, - вздыхал Евграфьев. - Я сам, брат, колочусь в закрытые двери. Думаешь, мне малина? Ступай, Леха, не трави душу!
Солдат собирался уходить, но в разговор встревал Ромкин. Первым делом он выговаривал Машталиру за неопрятный внешний вид.
Ромкин был вчерашним солдатом и стремился всячески утвердить свой авторитет, который упорно никто не хотел признавать. Солдаты не любили прапорщика и называли за глаза "шакалом".
Другие прапорщики подразделения Ромкина в свой круг не вводили. Командир же вообще не замечал "молодого прапорюгу", поручая "все разборки с этим" старшему прапорщику Брускову.
После нагоняя Машталиру, во время которого у Ромкина лицо становилось изрядно тупым и деревянным, прапорщик переключался на поездку солдата.
Заговорщицки подмигивая, значительно убирая суровость в голосе, тем самым, по его пониманию, искусно пряча кнут за спину и вытягивая из кармана пряник, Женя начинал опутывать вопросами бордового водителя.
Леха, теребя края куртки пальцами, отвечал коротко и уклончиво. Ромкин наседал. У Машталира окончательно пропадал голос, он становился на редкость косноязычным и с тоской смотрел на Евграфьева, лицо которого вновь закрывала книга.
Прапорщик сдавался, фальцетом матерился и посылал Леху коротко, по-военному ясно и просто.
Машталир бочком выползал из комнаты, напоследок роняя: "Вас... того... тощлейнант Митреев... зовут".
- Вызывает, боец, вызывает! - взрывался Ромкин. - И не Митреев, а майор Митреев. Остолоп! Понял, Мачта!?
Евграфьев предупреждал Машталира, что пойдут они вместе, и просил Леху подождать на улице. А Ромкин лежал на кровати и долго не мог успокоиться. Он проклинал Митреева, всех "прапоров - жучар и сволочей", а также прочих гадов, "которые людям жить по-человечески не дают".
Женя болезненно переносил всеобщее недоверие к своей персоне и то, что его не только не замечают, но с каждым днем задвигают все дальше в угол как не очень нужную в хозяйстве вещь.
Ромкин ежедневно занимался лишь тем, что водил солдат в столовую, строил их перед отбоем, да пересчитывал трусы с майками в каптерке. В город Женю ни на одной из таинственных машин никто не выпускал. От этого Ромкина пронимала черная тоска.
- Всю Сороковую продали, гады, а нам - шиш, - переживал Женя, закинув ноги на дужку кровати.
- Да будет тебе, - говорил Евграфьев. - Не хлебом единым! - и выходил из комнаты.
Ромкин чесал грудь и долго размышлял, что это означает. Если без хлеба, то вроде, как и не пожрал. А китайские сосиски из банок вообще кажутся пресными и несъедобными, хоть выплевывай. Как тут без хлеба?
Шагая к машинам, Машталир с Евграфьевым разговаривал "за жисть". Леха, захлебываясь от новостей, радуясь, что лейтенант не перебивает, торопился передать все, что произошло у него дома.
Сестра замуж выходит. Хлопец толковый. С их улицы. Теперь, вот, женятся. Мамка особенно довольная, потому что Ленька мужик работящий и в стакан не смотрит (здесь Машталир явно цитировал мамкино письмо, которое он перечитывал по нескольку раз на день). Ленька в колхозе трактористом. Так что дрова, сено там привезти теперь хорошо будет. Другим он тоже возит. Но бутылками не берет, только деньгами. И к Маринке ласковый. Подарки дарит. Не то что другие хлопцы - один раз пройдут по улице c танцев и сразу лапать. Ленька дом строить будет. Заживут! - радостно говорил Машталир, и последнее слово у него выходило, как "заживуть", совсем по-крестьянски, очень прочно и в то же время мягко.
Евграфьев кивал головой и ему виделся свежесрубленный новенький дом, где у раскрытого окна счастливо пьют чай из самовара Маринка с Ленькой.
- Маринка, грит, обстановку купят. Хорошая будет обстановка: телевизор цветной, шифоньера и даже ковер с медвежатками. Я Маринке косметику взял. Махмуд, дуканщик знакомый, подарил. Как узнал про сеструхину свадьбу, так на бакшиш и подарил. Вот девки завидовать Маринке будут! А Леньке часы купил электричные. Хорошие такие - из черной пластмассы. Ни у кого в деревне таких нет! Ленька хлопец хороший. Он, когда я малый был, мне удки делал. И на рыбалку брал.
- Молодец, Леха, - одобрял Евграфьев, - хорошие подарки. Молодец! Дарить - это всегда приятно.
- Во-о-о! - радовался Машталир и, переходя на шепот, с присвистом, говорил: - Знаете куда мы едем? Митреев движок загнать хочет. Из политотдела привезли. От самого полковника Бражника, который там партийным... этим... секретарем. Грит, чтобы за сто пятьдесят тыщ двинули. Митреев злой. Кто, грит, за такие деньги возьмет? Ему само больше семьдесят. А Бражник сто пятьдесят, и все. Ой, как Митреев ругался! Трубку бросил и так ругался! Я даже спрятался, а то запросто ударить мог. Он, грит, я все этим делаю, а они недовольные. А позавчера мы с Брусковым...
Евграфьев махал рукой.
- Хватит, Леха. Зачем мне это? Много знаешь - много печали. Главное ты не влипни с этой химией. А то влетишь куда-нибудь.
Машталир осекался. Шагал молча. Потом тоскливо говорил:
- Мне бы в батальон, товарищ лейтенант, чтобы на боевые. А то и медали нет. Как без нее домой? Вон хлопец Юрка Железнов, земляк мой, уже знак нагрудный получил. Грит, командир обещал к медали представить. Юрка бэтээрщиком. На все боевые ходит.
Евграфьев искоса смотрел на курносого Леху, такого нескладного в большой куртке, с пузырящимися над сапогами штанах, качал головой и откровенно признавался:
- Я бы сам отсюда ушел. Даже не за медалью.
Разговор затухал.
Хмурый, с вечно злым и недовольным лицом, майор Митреев вонзал в подошедших маленькие, утонувшие в круглых щеках глазки.
- Почему долго? - и неясно было, к кому он так обращается: к Машталиру или к Евграфьеву. - Мачта, к машине! Евграфьев, обслуживание техники, потом занятия, проконтролируете обед.
С лейтенантом командир вел себя подчеркнуто официально, тем самым устанавливая дистанцию, которую Евграфьеву преодолеть было не дано. Впрочем, лейтенант держался независимо, без ложного подобострастия и не выказывал желания уменьшить расстояние, разделяющее командира и подчиненного.
Это чрезвычайно бесило майора. "Умник" раздражал командира неимоверно. Митреев давно бы избавился от лейтенанта, если бы не был Евграфьев хорошим специалистом и работягой, каких поискать еще надо.
Лейтенант тащил на себе всю технику подразделения, в то время когда те, кому этим надлежало заниматься в первую очередь, постоянно шныряли по городу, выполняя "конфиденциональные" поручения высокого штабного начальства.
Поначалу Митреев хотел приблизить лейтенанта. Они даже водки выпили в один из вечеров после приезда Евграфьева в Афганистан.
Тогда майор долго наставлял новичка, учил специфике местной жизни и попутно пытался выведать, кто же так удачно впихнул Евграфьева на эту должность, где на самом деле скрывается "лапа" лейтенанта. Но так ничего и не разнюхал.
Некоторое время Митреев заигрывал с офицером, ожидая, что "лапа" проявится сама. Но она не подавала признаков жизни, а лейтенант оказался принципиальным и отказался ставить подпись под липовым актом о списании дизельной станции.
Митреев свернулся в клубок, спрятался и принялся ждать бури. Но сверху никакого отката не было, и майор начал давить лейтеху. Опять тишина. Тогда Митреев, уверив себя в ложности предыдущих опасений, стал вбивать Евграфьева в землю, отыгрываясь, наверное, за все предыдущие страхи.
Лейтенант молча выслушал майора, козырнул и пошел к машинам.
Прошло два дня.
Утром после завтрака в комнату влетел Ромкин и заорал: "Слышал!?"
Евграфьев с кровати поверх книги, которая краем упиралась в грудь, взглянул на прапорщика, раскрывшего рот и выкатившего глаза.
- Не слышал?! - вновь закричал Ромкин, вплотную приближаясь к лейтенанту. - Леху убили! Сегодня утром! Митреев дал машину начпроду с Баграма. Он товар ему должен был привезти. На машину повесили зеленые номера - под бачей закосить решили - и рано-рано по афганской дороге через Теплый стан в объезд нашего ка-пе-пе махнули в сторону Баграмского перекрестка. От Кабула недалеко отъехали. Километров десять, может быть. А из зеленки - молотьба. Дорога-то пустая! Кроме них - никого. Лехе в шею и грудь пули попали. А он все-равно машину к нашей заставе подогнать пытался. Не доехал метров триста. Заглох. Начпрод, пидар, сам выпрыгнул, на другую сторону дороги скатился и по канаве на карачках к заставе уполз. Леху бросил. Тот раненый. Вылезти не может. Духи всю кабину изрешетили.
- В Лехе двадцать пуль, - кричал, прыгая по комнате, Ромкин, с каждой секундой прибавляя подробностей, словно он сам все это время был в машине.
Книга, трепеща страницами, пролетела через комнату и врезалась в стену.
- Где Митреев?
- В штабе. Дело затирает. Леху на боевые пытается списать. Спасается, гад! Вот им их междусобойчики! - злорадствовал Ромкин. - Теперь - конец. Не отвертится.
- Отвертится! - сказал Евграфьев. - У него все кругом дружки. Где Леха?
- В центральном госпитале, в морге. Точно отвертится? - переживал Ромкин. - Не спишут?
- Да пошел ты..! - впервые выругался Евграфьев и надел куртку.
Ромкин плюхнулся на кровать и обиженно поджал губы.
- В госпиталь поедешь? - примирительно спросил Евграфьев.
Ромкин отрицательно покачал головой. Лейтенант достал из тумбочки деньги, сунул их в нагрудный карман и вышел из комнаты. Вернулся он под вечер.
На кровати лежал Ромкин. Рядом, на тумбочке, стоял перемотанный изолентой портативный магнитофон. "Над Баграмом дует ветер. Мы выходим на рассвете... - выплевывал черный ящичек из себя. - Развевая наши флаги до небес".
Евграфьев щелкнул кнопкой. Магнитофон замолк.
- Митреев где?
- В сто восьмидесятом. К Люське уехал.
- Вернется?
- Не знаю. Приказал баню топить. Бухала закупил. Париться будет. Отмазался Митрич. Брусков на орден Лехе пишет. Скатили Мачту на боевые. Начпрод в госпитале. Ни царапины нет, а завалился. Прячется, гад.
Скрипнули пружины. Евграфьев лег на кровать, закинул руки за голову.
- Видел? - спросил Ромкин.
- Да.
- Как?
- Ужасно.
Евграфьев говорил нехотя, лениво, словно речь шла о чем-то совершенно обыденном, никакого отношения ни к лейтенанту, ни к прапорщику не имеющем. Тишина была отвратительной, и Женя раньше времени заторопился на ужин.
- Кушать будешь?
Евграфьев по-прежнему молча глядел в потолок. Ромкин тихо прикрыл за собой дверь. Когда он вернулся, держа в руке два куска хлеба, между которыми виднелся темно-желтый кусок масла, Евграфьев все так же лежал на кровати. Женя положил хлеб на тумбочку лейтенанта.
- Не будет Митреева сегодня! В сто восьмидесятом водку жрет с Люськой. Не приедет он. В баньку не хочешь? Брусков зовет. Не пропадать же пару? И Брусков говорит: "Давайте за упокой души дернем!" Пойдем. Опасается он тебя, гад, приглашает. Сам хотел зайти. Но я говорю: "Зачем? Вместе придем". Скривился, шестера митричевская, но говорит: "Приходите". Ни-ч-че, теперь они с нами дружить будут. Бу-дут козлы! Куда денутся? Слышь, я за ветчинкой бойца послал и за хлебом. Неудобно с пустыми руками. Давай минералку возьмем. Чтобы для запивки, - суетился Ромкин.
- Бери, - сказал Евграфьев и пошел к дверям.
- Ты куда? - опешил Женя.
- Прогуляюсь, - ответил лейтенант и так хлопнул дверью, что две полевые сумки, висящие на гвоздике, рухнули вниз.
Ромкин растерянно хлопал глазами, держа в руках бутылки с минеральной водой.
Как добрался до сто восьмидесятого полка Евграфьев без оружия, вечером, в темноте, как ему удалось пройти через КПП, спуститься вниз, миновать темный и враждебный кишлак, где можно было бесследно пропасть навеки, просочиться через советские посты, откуда открывали стрельбу солдаты без предупреждения по малейшей подозрительной тени, - загадка.
Евграфьев появился в комнате Люськи в тот момент, когда майор с покрасневшим и потным лицом нависал над столом, упираясь на него рукой. В другой он крепко держал стакан с водкой.
Магнитофон орал во всю мощь импортных динамиков. Веселые, скачущие звуки носились по комнате. Сигаретный дым туманом опадал на стол, где в беспорядке валялись вилки, куски ломаного хлеба, длинные стебли лука, мятые дольки помидоров. К тарелкам белыми комками прилипла остывшая картошка.
Крепко сбитая, похожая на толкательницу ядра, Люська хохотала. Митрич пытался что-то сказать, но не мог перекричать смех. И его неудачные попытки лишь прибавляли оживление всеобщему веселью. Груди у смешливой Люськи колебались так, что, казалось, вот-вот ударят ее в подбородок.
Евграфьев молча стоял на пороге и смотрел на радостные пьяные лица, которые медленно оборачивались в его сторону. Смех, клокоча, постепенно стихал, переходя в отдельные всхлипы. Взвизгнув, осекся магнитофон. Наступила тишина.
В мутно-красных глазках Митрича заплескался страх.
- Да-а-а, - грустно выдавил майор, придавая лицу соответствующее выражение. - Леху, вот, поминаем.
Тут же поняв, что сказал совсем не то, Митрич заторопился:
- Проходи, проходи, Миша. Водки выпьем. За Леху! За то, чтобы он там... Да... Судьба видно... Все бывает... Вот и я думаю... Вдруг... бац... а завтра... наша пуля.
За столом дружно закачали головами, как бы подтверждая мудрость слов майора о внезапной смерти: ведь опасность всех их - начальника финансовой службы, начальника столовой, начальника котельной - стережет на каждом шагу.
- Давай выпьем! - Митрич поднял стакан, - Леху помянем.
Возле Евграфьева уже стоял начфин в тельняшке десантника и подносил стакан, до края наполненный водкой. Финансиста пошатывало. Жидкость выплескивалась и текла по его пальцам.
Офицер протянул руку. Страх в глазах Митрича начал угасать.
Все встали. Евграфьев шагнул к столу. Все расступились, отводя место лейтенанту. Все были сосредоточены и серьезны.
- Ну, - сказал Митрич чуть ли не со слезой в голосе и начал запрокидывать голову назад.
В этот момент Евграфьев плеснул водку в лицо майору.
Люська завизжала и отскочила в сторону. Этот крик разрушил мгновенное замешательство, и мужики со всех сторон навалились на недвижимо стоящего лейтенанта.
Его повалили на пол. Евграфьев не сопротивлялся, и ему с силой выкручивали руки за спину.
- Карманы смотрите! - подрагивал поодаль от каши-малы, образовавшейся на полу, Митрич. - Может, граната там? Или пистолет?
Оружия у Евграфьева не нашли.
Потом лейтенанта били. Особенно усердствовал Митрич.
Евграфьеву было больно. Он пытался вырваться, но его держали цепко. А Митрич, скинув с ног тапочки, уверенно садил лейтенанту по ребрам, почкам, печени, приговаривая: "Поминки, собака, обгадил! Его же боец, его, а он вот как - харк нам в рожи. Это он не мне, это он всем нам, ребята, в морду плюнул! Ни черта святого нет!"
Люська на коленях ползала подле Евграфьева, клоками тянула волосы из его головы и преданно смотрела на Митрича.
Потом лейтенанта поволокли на улицу. Иногда, сквозь боль, наполнявшую тело все больше и больше, он улавливал отрывочные фразы...
- Дежурному доложить?
- Охренел?
- Козел сопливый!
- Застучит?
- Ха-ха-ха! Кому? Сам себя? Старшего офицера бил. В нетрезвом состоянии. Он что - дурак - под трибунал?
- Водку в пасть лили?
- Да!
- Запах есть? Понюхай!
- Гы-гы! Ха-ха! Да он сам косой! Че нюхать?
- Цыц, дурак!
- Дышит?
- Ще как. Он здоровее нас. Ха-ха-ха!
- Че, если очухается, автомат возьмет, вернется?
- Нет, - голос Митрича трезво-расчетлив. - У него здесь друзей нет. Да и он не такой. Он у нас ... интеллигентный.
Евграфьева швырнули в траву и сразу ушли.
Пахло землей, кровь солонила губы. Где-то рядом затрещал сверчок. Вдалеке коротко протакал пулемет. Сверчок дребезжал, не умолкая. Евграфьев медленно приходил в себя. Он перевернулся на спину. В теле резко вспыхнули островки боли. Корка крови стягивала лицо.
Тьма окутывала лейтенанта. Ночь выдалась мрачная и удушливая. Над городом, изнывающим от засухи, застыли тучи, которые не желали разродиться дождем.
Евграфьев смотрел напряженно вверх. Иногда ему казалось, что он видит звезды. Но офицер обманывался. Небо было пустым и мертвым.
Лейтенант водил языком по губам и искал яркие точечки.
...На душистом сене посреди бескрайнего неба маленький Мишка с отцом. Большая, мягкая ладонь - под мальчишечьей головой.
- Небо не имеет границы, сына.
Мишка жмурится от бесчисленности ярких пятнышек, сливающихся в огромное млечное море, переливающее перламутром.
- Почему, папа? Ведь должен быть край?
- Хорошо, - соглашается отец. - Мы у края. Что дальше?
Мишка задумывается. Беспредельность мира пугает его.
- Па, значит, там кто-то живет?
- Конечно, сына, обязательно живут. Глянь, сколько планет! А за ними еще есть.
- Миллион миллионов?
- Миллиард миллиардов миллиардов, - весело говорит отец.
Мишкино сердечко тревожно сжимается.
- Папа, а если там есть злые... ну... как мы... люди. Они прилетят и убьют нас? И никого не будет?
- Нет, сына. Если были бы, то уже давно бы прилетели.
- А если они еще не построили ракету? И вот-вот построят?
- Не построят, - уверяет отец. - Злые не строят, злые - ломают. Ничего у них, сына, не получится с ракетой. Не бойся. Глянь лучше, какое небо красивое!
Тьма, покачиваясь, перекатывалась голубоватым мерцанием бессчетного количества голубоватых пятнышек.
...Евграфьев жадно водил глазами, но так и не увидел ни единой звездочки.
Лейтенант заплакал. Слезы катились из его глаз и бежали по лицу. А рядом с вздрагивающим от рыданий телом дурашливо орал сверчок.
...Через несколько дней лейтенанта Евграфьева в срочном порядке перевели в одно из самых опаснейших афганских мест - "Лошкаревку", Лашкаргах, в батальон спецназа, где он и погиб через месяц, наткнувшись грудью на духовскую пулю. И вырвавшаяся из=под ног лейтенанта земля плеснула напоследок ему в лицо мириады крупных теплых созвездий.
Евграфьев
Подразделение во всех отношениях было странным: стояло в Кабуле, на территории штаба армии, в полку связи, но, вроде, и на отшибе от него. Служили там обычные, как и во всей Сороковой армии, военные, но была у них какая-то тайная, вторая жизнь, которую они тщательно оберегали и никого из посторонних в нее не допускали. Ночью в машины, относящиеся к подразделению, что-то опасливо и торопливо грузили. Днем они уходили в город.
После завтрака в комнату, где обитали лейтенант Евграфьев и прапорщик Женя Ромкин, бочком втискивался Леха.
Водитель останавливался на пороге, пытался приставить пятку к пятке (как обычно, это у него не получалось), одергивал куртку и, не поднимая глаз, говорил:
- На выезд мне, тощлейнант!
Евграфьев откладывал книгу, держа палец между страницами, и удивлялся:
- Что ты мне об этом говоришь, Леха?
- Ну... как... вы... эта, - водитель шмыгал носом, - эта... вы мой командир.
- Но-ми-наль-но, Леха, номинально. Неужели не понимаешь? Я вижу твой светлый лик двадцать минут в сутки. Ты выполняешь конфиденциальные работы, мне неизвестные.
- Че? - нервничал солдат и еще сильнее тянул куртку вниз.
- Шуршишь, говорю, втихушку. Заправляют тобой другие люди. Зачем ты сюда ходишь?
Водитель еще напряженнее терзал края куртки.
- Переведите меня, тощлейнант. Ребята с батальона... того... смеются. Че, грят, рассказывать будешь? Ведь стыдно. Вроде и не в Афгане, а... того... как в Союзе.
- Кто бы меня перевел, - вздыхал Евграфьев. - Я сам, брат, колочусь в закрытые двери. Думаешь, мне малина? Ступай, Леха, не трави душу!
Солдат собирался уходить, но в разговор встревал Ромкин. Первым делом он выговаривал Машталиру за неопрятный внешний вид.
Ромкин был вчерашним солдатом и стремился всячески утвердить свой авторитет, который упорно никто не хотел признавать. Солдаты не любили прапорщика и называли за глаза "шакалом".
Другие прапорщики подразделения Ромкина в свой круг не вводили. Командир же вообще не замечал "молодого прапорюгу", поручая "все разборки с этим" старшему прапорщику Брускову.
После нагоняя Машталиру, во время которого у Ромкина лицо становилось изрядно тупым и деревянным, прапорщик переключался на поездку солдата.
Заговорщицки подмигивая, значительно убирая суровость в голосе, тем самым, по его пониманию, искусно пряча кнут за спину и вытягивая из кармана пряник, Женя начинал опутывать вопросами бордового водителя.
Леха, теребя края куртки пальцами, отвечал коротко и уклончиво. Ромкин наседал. У Машталира окончательно пропадал голос, он становился на редкость косноязычным и с тоской смотрел на Евграфьева, лицо которого вновь закрывала книга.
Прапорщик сдавался, фальцетом матерился и посылал Леху коротко, по-военному ясно и просто.
Машталир бочком выползал из комнаты, напоследок роняя: "Вас... того... тощлейнант Митреев... зовут".
- Вызывает, боец, вызывает! - взрывался Ромкин. - И не Митреев, а майор Митреев. Остолоп! Понял, Мачта!?
Евграфьев предупреждал Машталира, что пойдут они вместе, и просил Леху подождать на улице. А Ромкин лежал на кровати и долго не мог успокоиться. Он проклинал Митреева, всех "прапоров - жучар и сволочей", а также прочих гадов, "которые людям жить по-человечески не дают".
Женя болезненно переносил всеобщее недоверие к своей персоне и то, что его не только не замечают, но с каждым днем задвигают все дальше в угол как не очень нужную в хозяйстве вещь.
Ромкин ежедневно занимался лишь тем, что водил солдат в столовую, строил их перед отбоем, да пересчитывал трусы с майками в каптерке. В город Женю ни на одной из таинственных машин никто не выпускал. От этого Ромкина пронимала черная тоска.
- Всю Сороковую продали, гады, а нам - шиш, - переживал Женя, закинув ноги на дужку кровати.
- Да будет тебе, - говорил Евграфьев. - Не хлебом единым! - и выходил из комнаты.
Ромкин чесал грудь и долго размышлял, что это означает. Если без хлеба, то вроде, как и не пожрал. А китайские сосиски из банок вообще кажутся пресными и несъедобными, хоть выплевывай. Как тут без хлеба?
Шагая к машинам, Машталир с Евграфьевым разговаривал "за жисть". Леха, захлебываясь от новостей, радуясь, что лейтенант не перебивает, торопился передать все, что произошло у него дома.
Сестра замуж выходит. Хлопец толковый. С их улицы. Теперь, вот, женятся. Мамка особенно довольная, потому что Ленька мужик работящий и в стакан не смотрит (здесь Машталир явно цитировал мамкино письмо, которое он перечитывал по нескольку раз на день). Ленька в колхозе трактористом. Так что дрова, сено там привезти теперь хорошо будет. Другим он тоже возит. Но бутылками не берет, только деньгами. И к Маринке ласковый. Подарки дарит. Не то что другие хлопцы - один раз пройдут по улице c танцев и сразу лапать. Ленька дом строить будет. Заживут! - радостно говорил Машталир, и последнее слово у него выходило, как "заживуть", совсем по-крестьянски, очень прочно и в то же время мягко.
Евграфьев кивал головой и ему виделся свежесрубленный новенький дом, где у раскрытого окна счастливо пьют чай из самовара Маринка с Ленькой.
- Маринка, грит, обстановку купят. Хорошая будет обстановка: телевизор цветной, шифоньера и даже ковер с медвежатками. Я Маринке косметику взял. Махмуд, дуканщик знакомый, подарил. Как узнал про сеструхину свадьбу, так на бакшиш и подарил. Вот девки завидовать Маринке будут! А Леньке часы купил электричные. Хорошие такие - из черной пластмассы. Ни у кого в деревне таких нет! Ленька хлопец хороший. Он, когда я малый был, мне удки делал. И на рыбалку брал.
- Молодец, Леха, - одобрял Евграфьев, - хорошие подарки. Молодец! Дарить - это всегда приятно.
- Во-о-о! - радовался Машталир и, переходя на шепот, с присвистом, говорил: - Знаете куда мы едем? Митреев движок загнать хочет. Из политотдела привезли. От самого полковника Бражника, который там партийным... этим... секретарем. Грит, чтобы за сто пятьдесят тыщ двинули. Митреев злой. Кто, грит, за такие деньги возьмет? Ему само больше семьдесят. А Бражник сто пятьдесят, и все. Ой, как Митреев ругался! Трубку бросил и так ругался! Я даже спрятался, а то запросто ударить мог. Он, грит, я все этим делаю, а они недовольные. А позавчера мы с Брусковым...
Евграфьев махал рукой.
- Хватит, Леха. Зачем мне это? Много знаешь - много печали. Главное ты не влипни с этой химией. А то влетишь куда-нибудь.
Машталир осекался. Шагал молча. Потом тоскливо говорил:
- Мне бы в батальон, товарищ лейтенант, чтобы на боевые. А то и медали нет. Как без нее домой? Вон хлопец Юрка Железнов, земляк мой, уже знак нагрудный получил. Грит, командир обещал к медали представить. Юрка бэтээрщиком. На все боевые ходит.
Евграфьев искоса смотрел на курносого Леху, такого нескладного в большой куртке, с пузырящимися над сапогами штанах, качал головой и откровенно признавался:
- Я бы сам отсюда ушел. Даже не за медалью.
Разговор затухал.
Хмурый, с вечно злым и недовольным лицом, майор Митреев вонзал в подошедших маленькие, утонувшие в круглых щеках глазки.
- Почему долго? - и неясно было, к кому он так обращается: к Машталиру или к Евграфьеву. - Мачта, к машине! Евграфьев, обслуживание техники, потом занятия, проконтролируете обед.
С лейтенантом командир вел себя подчеркнуто официально, тем самым устанавливая дистанцию, которую Евграфьеву преодолеть было не дано. Впрочем, лейтенант держался независимо, без ложного подобострастия и не выказывал желания уменьшить расстояние, разделяющее командира и подчиненного.
Это чрезвычайно бесило майора. "Умник" раздражал командира неимоверно. Митреев давно бы избавился от лейтенанта, если бы не был Евграфьев хорошим специалистом и работягой, каких поискать еще надо.
Лейтенант тащил на себе всю технику подразделения, в то время когда те, кому этим надлежало заниматься в первую очередь, постоянно шныряли по городу, выполняя "конфиденциональные" поручения высокого штабного начальства.
Поначалу Митреев хотел приблизить лейтенанта. Они даже водки выпили в один из вечеров после приезда Евграфьева в Афганистан.
Тогда майор долго наставлял новичка, учил специфике местной жизни и попутно пытался выведать, кто же так удачно впихнул Евграфьева на эту должность, где на самом деле скрывается "лапа" лейтенанта. Но так ничего и не разнюхал.
Некоторое время Митреев заигрывал с офицером, ожидая, что "лапа" проявится сама. Но она не подавала признаков жизни, а лейтенант оказался принципиальным и отказался ставить подпись под липовым актом о списании дизельной станции.
Митреев свернулся в клубок, спрятался и принялся ждать бури. Но сверху никакого отката не было, и майор начал давить лейтеху. Опять тишина. Тогда Митреев, уверив себя в ложности предыдущих опасений, стал вбивать Евграфьева в землю, отыгрываясь, наверное, за все предыдущие страхи.
Лейтенант молча выслушал майора, козырнул и пошел к машинам.
Прошло два дня.
Утром после завтрака в комнату влетел Ромкин и заорал: "Слышал!?"
Евграфьев с кровати поверх книги, которая краем упиралась в грудь, взглянул на прапорщика, раскрывшего рот и выкатившего глаза.
- Не слышал?! - вновь закричал Ромкин, вплотную приближаясь к лейтенанту. - Леху убили! Сегодня утром! Митреев дал машину начпроду с Баграма. Он товар ему должен был привезти. На машину повесили зеленые номера - под бачей закосить решили - и рано-рано по афганской дороге через Теплый стан в объезд нашего ка-пе-пе махнули в сторону Баграмского перекрестка. От Кабула недалеко отъехали. Километров десять, может быть. А из зеленки - молотьба. Дорога-то пустая! Кроме них - никого. Лехе в шею и грудь пули попали. А он все-равно машину к нашей заставе подогнать пытался. Не доехал метров триста. Заглох. Начпрод, пидар, сам выпрыгнул, на другую сторону дороги скатился и по канаве на карачках к заставе уполз. Леху бросил. Тот раненый. Вылезти не может. Духи всю кабину изрешетили.
- В Лехе двадцать пуль, - кричал, прыгая по комнате, Ромкин, с каждой секундой прибавляя подробностей, словно он сам все это время был в машине.
Книга, трепеща страницами, пролетела через комнату и врезалась в стену.
- Где Митреев?
- В штабе. Дело затирает. Леху на боевые пытается списать. Спасается, гад! Вот им их междусобойчики! - злорадствовал Ромкин. - Теперь - конец. Не отвертится.
- Отвертится! - сказал Евграфьев. - У него все кругом дружки. Где Леха?
- В центральном госпитале, в морге. Точно отвертится? - переживал Ромкин. - Не спишут?
- Да пошел ты..! - впервые выругался Евграфьев и надел куртку.
Ромкин плюхнулся на кровать и обиженно поджал губы.
- В госпиталь поедешь? - примирительно спросил Евграфьев.
Ромкин отрицательно покачал головой. Лейтенант достал из тумбочки деньги, сунул их в нагрудный карман и вышел из комнаты. Вернулся он под вечер.
На кровати лежал Ромкин. Рядом, на тумбочке, стоял перемотанный изолентой портативный магнитофон. "Над Баграмом дует ветер. Мы выходим на рассвете... - выплевывал черный ящичек из себя. - Развевая наши флаги до небес".
Евграфьев щелкнул кнопкой. Магнитофон замолк.
- Митреев где?
- В сто восьмидесятом. К Люське уехал.
- Вернется?
- Не знаю. Приказал баню топить. Бухала закупил. Париться будет. Отмазался Митрич. Брусков на орден Лехе пишет. Скатили Мачту на боевые. Начпрод в госпитале. Ни царапины нет, а завалился. Прячется, гад.
Скрипнули пружины. Евграфьев лег на кровать, закинул руки за голову.
- Видел? - спросил Ромкин.
- Да.
- Как?
- Ужасно.
Евграфьев говорил нехотя, лениво, словно речь шла о чем-то совершенно обыденном, никакого отношения ни к лейтенанту, ни к прапорщику не имеющем. Тишина была отвратительной, и Женя раньше времени заторопился на ужин.
- Кушать будешь?
Евграфьев по-прежнему молча глядел в потолок. Ромкин тихо прикрыл за собой дверь. Когда он вернулся, держа в руке два куска хлеба, между которыми виднелся темно-желтый кусок масла, Евграфьев все так же лежал на кровати. Женя положил хлеб на тумбочку лейтенанта.
- Не будет Митреева сегодня! В сто восьмидесятом водку жрет с Люськой. Не приедет он. В баньку не хочешь? Брусков зовет. Не пропадать же пару? И Брусков говорит: "Давайте за упокой души дернем!" Пойдем. Опасается он тебя, гад, приглашает. Сам хотел зайти. Но я говорю: "Зачем? Вместе придем". Скривился, шестера митричевская, но говорит: "Приходите". Ни-ч-че, теперь они с нами дружить будут. Бу-дут козлы! Куда денутся? Слышь, я за ветчинкой бойца послал и за хлебом. Неудобно с пустыми руками. Давай минералку возьмем. Чтобы для запивки, - суетился Ромкин.
- Бери, - сказал Евграфьев и пошел к дверям.
- Ты куда? - опешил Женя.
- Прогуляюсь, - ответил лейтенант и так хлопнул дверью, что две полевые сумки, висящие на гвоздике, рухнули вниз.
Ромкин растерянно хлопал глазами, держа в руках бутылки с минеральной водой.
Как добрался до сто восьмидесятого полка Евграфьев без оружия, вечером, в темноте, как ему удалось пройти через КПП, спуститься вниз, миновать темный и враждебный кишлак, где можно было бесследно пропасть навеки, просочиться через советские посты, откуда открывали стрельбу солдаты без предупреждения по малейшей подозрительной тени, - загадка.
Евграфьев появился в комнате Люськи в тот момент, когда майор с покрасневшим и потным лицом нависал над столом, упираясь на него рукой. В другой он крепко держал стакан с водкой.
Магнитофон орал во всю мощь импортных динамиков. Веселые, скачущие звуки носились по комнате. Сигаретный дым туманом опадал на стол, где в беспорядке валялись вилки, куски ломаного хлеба, длинные стебли лука, мятые дольки помидоров. К тарелкам белыми комками прилипла остывшая картошка.
Крепко сбитая, похожая на толкательницу ядра, Люська хохотала. Митрич пытался что-то сказать, но не мог перекричать смех. И его неудачные попытки лишь прибавляли оживление всеобщему веселью. Груди у смешливой Люськи колебались так, что, казалось, вот-вот ударят ее в подбородок.
Евграфьев молча стоял на пороге и смотрел на радостные пьяные лица, которые медленно оборачивались в его сторону. Смех, клокоча, постепенно стихал, переходя в отдельные всхлипы. Взвизгнув, осекся магнитофон. Наступила тишина.
В мутно-красных глазках Митрича заплескался страх.
- Да-а-а, - грустно выдавил майор, придавая лицу соответствующее выражение. - Леху, вот, поминаем.
Тут же поняв, что сказал совсем не то, Митрич заторопился:
- Проходи, проходи, Миша. Водки выпьем. За Леху! За то, чтобы он там... Да... Судьба видно... Все бывает... Вот и я думаю... Вдруг... бац... а завтра... наша пуля.
За столом дружно закачали головами, как бы подтверждая мудрость слов майора о внезапной смерти: ведь опасность всех их - начальника финансовой службы, начальника столовой, начальника котельной - стережет на каждом шагу.
- Давай выпьем! - Митрич поднял стакан, - Леху помянем.
Возле Евграфьева уже стоял начфин в тельняшке десантника и подносил стакан, до края наполненный водкой. Финансиста пошатывало. Жидкость выплескивалась и текла по его пальцам.
Офицер протянул руку. Страх в глазах Митрича начал угасать.
Все встали. Евграфьев шагнул к столу. Все расступились, отводя место лейтенанту. Все были сосредоточены и серьезны.
- Ну, - сказал Митрич чуть ли не со слезой в голосе и начал запрокидывать голову назад.
В этот момент Евграфьев плеснул водку в лицо майору.
Люська завизжала и отскочила в сторону. Этот крик разрушил мгновенное замешательство, и мужики со всех сторон навалились на недвижимо стоящего лейтенанта.
Его повалили на пол. Евграфьев не сопротивлялся, и ему с силой выкручивали руки за спину.
- Карманы смотрите! - подрагивал поодаль от каши-малы, образовавшейся на полу, Митрич. - Может, граната там? Или пистолет?
Оружия у Евграфьева не нашли.
Потом лейтенанта били. Особенно усердствовал Митрич.
Евграфьеву было больно. Он пытался вырваться, но его держали цепко. А Митрич, скинув с ног тапочки, уверенно садил лейтенанту по ребрам, почкам, печени, приговаривая: "Поминки, собака, обгадил! Его же боец, его, а он вот как - харк нам в рожи. Это он не мне, это он всем нам, ребята, в морду плюнул! Ни черта святого нет!"
Люська на коленях ползала подле Евграфьева, клоками тянула волосы из его головы и преданно смотрела на Митрича.
Потом лейтенанта поволокли на улицу. Иногда, сквозь боль, наполнявшую тело все больше и больше, он улавливал отрывочные фразы...
- Дежурному доложить?
- Охренел?
- Козел сопливый!
- Застучит?
- Ха-ха-ха! Кому? Сам себя? Старшего офицера бил. В нетрезвом состоянии. Он что - дурак - под трибунал?
- Водку в пасть лили?
- Да!
- Запах есть? Понюхай!
- Гы-гы! Ха-ха! Да он сам косой! Че нюхать?
- Цыц, дурак!
- Дышит?
- Ще как. Он здоровее нас. Ха-ха-ха!
- Че, если очухается, автомат возьмет, вернется?
- Нет, - голос Митрича трезво-расчетлив. - У него здесь друзей нет. Да и он не такой. Он у нас ... интеллигентный.
Евграфьева швырнули в траву и сразу ушли.
Пахло землей, кровь солонила губы. Где-то рядом затрещал сверчок. Вдалеке коротко протакал пулемет. Сверчок дребезжал, не умолкая. Евграфьев медленно приходил в себя. Он перевернулся на спину. В теле резко вспыхнули островки боли. Корка крови стягивала лицо.
Тьма окутывала лейтенанта. Ночь выдалась мрачная и удушливая. Над городом, изнывающим от засухи, застыли тучи, которые не желали разродиться дождем.
Евграфьев смотрел напряженно вверх. Иногда ему казалось, что он видит звезды. Но офицер обманывался. Небо было пустым и мертвым.
Лейтенант водил языком по губам и искал яркие точечки.
...На душистом сене посреди бескрайнего неба маленький Мишка с отцом. Большая, мягкая ладонь - под мальчишечьей головой.
- Небо не имеет границы, сына.
Мишка жмурится от бесчисленности ярких пятнышек, сливающихся в огромное млечное море, переливающее перламутром.
- Почему, папа? Ведь должен быть край?
- Хорошо, - соглашается отец. - Мы у края. Что дальше?
Мишка задумывается. Беспредельность мира пугает его.
- Па, значит, там кто-то живет?
- Конечно, сына, обязательно живут. Глянь, сколько планет! А за ними еще есть.
- Миллион миллионов?
- Миллиард миллиардов миллиардов, - весело говорит отец.
Мишкино сердечко тревожно сжимается.
- Папа, а если там есть злые... ну... как мы... люди. Они прилетят и убьют нас? И никого не будет?
- Нет, сына. Если были бы, то уже давно бы прилетели.
- А если они еще не построили ракету? И вот-вот построят?
- Не построят, - уверяет отец. - Злые не строят, злые - ломают. Ничего у них, сына, не получится с ракетой. Не бойся. Глянь лучше, какое небо красивое!
Тьма, покачиваясь, перекатывалась голубоватым мерцанием бессчетного количества голубоватых пятнышек.
...Евграфьев жадно водил глазами, но так и не увидел ни единой звездочки.
Лейтенант заплакал. Слезы катились из его глаз и бежали по лицу. А рядом с вздрагивающим от рыданий телом дурашливо орал сверчок.
...Через несколько дней лейтенанта Евграфьева в срочном порядке перевели в одно из самых опаснейших афганских мест - "Лошкаревку", Лашкаргах, в батальон спецназа, где он и погиб через месяц, наткнувшись грудью на духовскую пулю. И вырвавшаяся из=под ног лейтенанта земля плеснула напоследок ему в лицо мириады крупных теплых созвездий.