Перевод Б. Дубина
Фалес измерил тень от пирамиды, чтобы рассчитать ее высоту; Пифагор и
Платон учили о переселении душ; семьдесят толковников, расселенных по
отдельности на острове Фарос, за семьдесят дней непрерывного труда
изготовили семьдесят абсолютно одинаковых переводов Пятикнижия; Вергилий во
второй из "Георгик" превознес тончайший шелк, который выделывают китайские
мастера, а на днях кучка верховых в провинции Буэнос-Айрес сражалась за
первенство в персидской игре под названием "поло". Достоверны они или
апокрифичны, все разнородные сообщения, которые я только что привел (и к
которым, среди бесчисленного прочего, стоило бы прибавить появление Аттилы в
песнях "Старшей Эдды"), -- это вехи следующих один за другим этапов
запутанного, многовекового и по сей день не законченного процесса: открытия
Востока народами Запада. У этого процесса есть, понятно, и оборотная
сторона: сам Запад открыт Востоком. Сюда относятся миссионеры в желтых
одеждах, отправленные буддистским императором в Александрию, завоевание
христианской Испании воинами ислама и зачаровывающие, а порой ужасающие
книги Акутагавы.
Четко разделить восточное и западное у Акутагавы, видимо, невозможно,
да и сами термины, в конечном счете, не исключают друг друга: христианство,
восходящее к наследию семитов, -- сегодня характеризует Запад. И все же я бы
не стал спорить с утверждением, что темы и чувства у Акутагавы восточные, а
иные приемы поэтики -- западные. Так, в новеллах "Кэса и Морито" и "Расемон"
перед нами несколько версий одного сюжета, пересказанного разными героями,
-- ход, использованный Браунингом в "Кольце и книге". Напротив, некая
скрытая печаль, внимание к внешнему, легкость штриха кажутся мне, при
неизбежных издержках любого перевода, чертами глубоко японскими. Непривычное
и страшное царят на страницах Акутагавы, но не в его стиле, всегда
сохраняющем прозрачность.
Акутагава изучал английскую, немецкую и французскую литературу; темой
его кандидатской диссертации было творчество Уильяма Морриса; он постоянно
возвращался к Шопенгауэру, Йитсу и Бодлеру. Одной из главных задач, которые
он перед собой ставил, было новое, психологическое истолкование традиций и
преданий его народа.
По словам Теккерея, думать о Свифте -- все равно что думать о падении
империи. Тот же процесс повсеместного распада и агонии открывается перед
читателями в двух повестях, составивших данную книгу. В первой автор
прибегает к приему бичевания человеческого рода под видом фантастических
животных; может быть, его натолкнули на эту мысль звероподобные свифтовские
иеху, пингвины Анатоля Франса или поразительные царства, по которым
странствует каменная обезьяна в известной буддистской аллегории. По ходу
рассказа Акутагава забывает о принятых условностях сатирического жанра,
каппы становятся у него людьми и ничтоже сумняшеся ссылаются на Маркса,
Дарвина и Ницше. По канонам литературы, это, конечно, просчет, но на деле
заключительные страницы повести проникнуты невыразимой меланхолией,
поскольку чувствуешь, как в воображении автора блекнет все: и окружающая
действительность, и сны его собственного искусства. Вскоре Акутагава
покончил с собой; для автора заключительных страниц "В стране водяных" мир
капп и людей, мир, живущий по законам будней и по правилам эстетики,
одинаково бессмысленны и скоротечны. Еще более прямое свидетельство
охватывающих его сознание потемок -- повесть "Зубчатые колеса". Как в
стриндберговском "Аде", эта повесть -- беспощадный и методичный дневник
постепенного помрачения ума.
Я бы сказал, что встреча двух культур неизбежно трагична. После
предпринятого в 1868 году рывка Японии удалось стать одной из величайших
военных держав, нанести поражение России и заключить союз с Великобританией
и Третьим рейхом. За похожим на чудо обновлением последовал, естественно,
гибельный и мучительный духовный кризис. Одним из гениев и жертв этой
метаморфозы стал Акутагава, ушедший из жизни 24 июля 1927 года.
1959г
Фалес измерил тень от пирамиды, чтобы рассчитать ее высоту; Пифагор и
Платон учили о переселении душ; семьдесят толковников, расселенных по
отдельности на острове Фарос, за семьдесят дней непрерывного труда
изготовили семьдесят абсолютно одинаковых переводов Пятикнижия; Вергилий во
второй из "Георгик" превознес тончайший шелк, который выделывают китайские
мастера, а на днях кучка верховых в провинции Буэнос-Айрес сражалась за
первенство в персидской игре под названием "поло". Достоверны они или
апокрифичны, все разнородные сообщения, которые я только что привел (и к
которым, среди бесчисленного прочего, стоило бы прибавить появление Аттилы в
песнях "Старшей Эдды"), -- это вехи следующих один за другим этапов
запутанного, многовекового и по сей день не законченного процесса: открытия
Востока народами Запада. У этого процесса есть, понятно, и оборотная
сторона: сам Запад открыт Востоком. Сюда относятся миссионеры в желтых
одеждах, отправленные буддистским императором в Александрию, завоевание
христианской Испании воинами ислама и зачаровывающие, а порой ужасающие
книги Акутагавы.
Четко разделить восточное и западное у Акутагавы, видимо, невозможно,
да и сами термины, в конечном счете, не исключают друг друга: христианство,
восходящее к наследию семитов, -- сегодня характеризует Запад. И все же я бы
не стал спорить с утверждением, что темы и чувства у Акутагавы восточные, а
иные приемы поэтики -- западные. Так, в новеллах "Кэса и Морито" и "Расемон"
перед нами несколько версий одного сюжета, пересказанного разными героями,
-- ход, использованный Браунингом в "Кольце и книге". Напротив, некая
скрытая печаль, внимание к внешнему, легкость штриха кажутся мне, при
неизбежных издержках любого перевода, чертами глубоко японскими. Непривычное
и страшное царят на страницах Акутагавы, но не в его стиле, всегда
сохраняющем прозрачность.
Акутагава изучал английскую, немецкую и французскую литературу; темой
его кандидатской диссертации было творчество Уильяма Морриса; он постоянно
возвращался к Шопенгауэру, Йитсу и Бодлеру. Одной из главных задач, которые
он перед собой ставил, было новое, психологическое истолкование традиций и
преданий его народа.
По словам Теккерея, думать о Свифте -- все равно что думать о падении
империи. Тот же процесс повсеместного распада и агонии открывается перед
читателями в двух повестях, составивших данную книгу. В первой автор
прибегает к приему бичевания человеческого рода под видом фантастических
животных; может быть, его натолкнули на эту мысль звероподобные свифтовские
иеху, пингвины Анатоля Франса или поразительные царства, по которым
странствует каменная обезьяна в известной буддистской аллегории. По ходу
рассказа Акутагава забывает о принятых условностях сатирического жанра,
каппы становятся у него людьми и ничтоже сумняшеся ссылаются на Маркса,
Дарвина и Ницше. По канонам литературы, это, конечно, просчет, но на деле
заключительные страницы повести проникнуты невыразимой меланхолией,
поскольку чувствуешь, как в воображении автора блекнет все: и окружающая
действительность, и сны его собственного искусства. Вскоре Акутагава
покончил с собой; для автора заключительных страниц "В стране водяных" мир
капп и людей, мир, живущий по законам будней и по правилам эстетики,
одинаково бессмысленны и скоротечны. Еще более прямое свидетельство
охватывающих его сознание потемок -- повесть "Зубчатые колеса". Как в
стриндберговском "Аде", эта повесть -- беспощадный и методичный дневник
постепенного помрачения ума.
Я бы сказал, что встреча двух культур неизбежно трагична. После
предпринятого в 1868 году рывка Японии удалось стать одной из величайших
военных держав, нанести поражение России и заключить союз с Великобританией
и Третьим рейхом. За похожим на чудо обновлением последовал, естественно,
гибельный и мучительный духовный кризис. Одним из гениев и жертв этой
метаморфозы стал Акутагава, ушедший из жизни 24 июля 1927 года.
1959г