---------------------------------------------------------------
Перевод Б.Дубина
OCR: Phiper
---------------------------------------------------------------
Ни близость лица, безоблачного, как праздник,
ни прикосновение тела,
полудетского и колдовского,
ни ход твоих дней,
воплощенных в слова и безмолвье, --
ничто не сравнится со счастьем
баюкать твой сон
в моих неусыпных объятьях.
Безгрешная вновь
чудотворной безгрешностью спящих,
светла и покойна, как радость,
которую память лелеет,
ты подаришь мне часть своей жизни,
куда и сама не ступала.
И выброшен в этот покой,
огляжу заповедный твой берег
и тебя как впервые увижу -- такой,
какой видишься разве что Богу:
развеявшей мнимое время,
уже -- вне любви, вне меня.
КАТИТ НА СМЕРТЬ В КАРЕТЕ
Изъеденное жаждой нагое суходолье,
оледенелый месяц, зазубренный на сколе,
и ребрами каменьев бугрящееся поле.
Вихляется и стонет помпезная карета,
чудовищные дроги вздымаются горою.
Четыре вороные со смертной, белой метой
везут четверку трусов и одного героя.
С форейторами рядом гарцует негр по кромке.
Катить на смерть в карете -- ну что за гонор
глупый!
Придумал же Кирога, чтобы за ним в потемки шесть-семь безглавых торсов
плелись эскортом
трупа.
-- И этим кордовашкам владеть душой моею? --
мелькает у Кироги. -- Шуты и горлопаны!
Я пригнан к этой жизни, я вбит в нее прочнее,
чем коновязи пампы забиты в землю пампы.
За столько лет ни пулям не дался я, ни пикам.
"Кирога!" -- эти звуки железо в дрожь бросали.
И мне расстаться с жизнью на этом взгорье
диком?
Как может сгинуть ветер? Как могут сгинуть
сабли?
Но у Барранка Яко не знали милосердья,
когда ножи вгоняли февральским ясным
полднем.
Подкрался риоханец на всех одною смертью
и роковым ударом о Росасе напомнил.
И рослый, мертвый, вечный, уже потусторонний,
покинул мир Факундо, чтобы гореть в геенне,
где рваные солдаты и призрачные кони
сомкнулись верным строем при виде грозной тени.
Вечер душе, как уставшему -- путь под уклон.
Ночь осенила крылом твои плоские крыши.
Ты -- наш прежний Буэнос-Айрес,
который все дальше с годами.
Твои камни пушатся нежностью, как травой.
Близкий и праздничный, словно звезда в заливе,
потайными дверцами улиц ты уводишь в былое.
Светоч, несущий утро, над тусклой гладью залива,
зори благословляют тебя перед тем,
как зажечь мои окна.
Город звучный как строка.
Улицы уютные как дворик.
На углу Чакабуко и Святого Хуана
мне открылись дома,
мне открылись дома всех расцветок
удачи нежданной.
Были стягов алей и восхода бездонней,
что пускает кварталы голубями с ладони.
То зарей отливали, то утром
над распятьем восьми переулков,
понурым и смутным.
Я подумал о женщинах, тлеющих немо
за стеной в ожидании неба,
о руках незакатных, о тягостной радости --
снова
потонуть в этом взгляде,
как в темной беседке садовой.
Я калитку толкну: будет дворик мощеный
и окно, за которым ждешь меня нареченной,
и затихнем -- два пламени, стиснутых
мглою, -
и в сегодняшнем счастье утешит былое.
Слепящие буквы бомбят темноту, как диковинные
метеоры.
Гигантский неведомый город торжествует над полем. Уверясь в жизни и
смерти, присматриваюсь к честолюбцам и пробую их понять.
Их день -- это алчность брошенного аркана.
Их ночь -- это дрема бешеной стали,
готовой тотчас ударить.
Они толкуют о братстве.
Мое братство в том, что мы голоса
одной на всех нищеты.
Они толкуют о родине.
Моя родина -- это сердцебиенье гитары,
портреты, старая сабля
и простая молитва вечернего ивняка. Г
оды меня коротают.
Тихий как тень, прохожу сквозь давку
неутолимой спеси.
Их единицы, стяжавших завтрашний день.
А мне имя -- некий и всякий.
Их строки -- ходатайство о восхищенье прочих.
А я молю, чтоб строка не была в разладе со мной.
Молю не о вечных красотах -- о верности духу,
и только.
О строке, подтвержденной дорогами и сиротством. Сытый досужими
клятвами, иду по обочине жизни, неспешно, как путник издалека,
не надеющийся дойти.
НАЙДЕННАЯ В КНИГЕ ДЖОЗЕФА КОНРАДА
Там, где простор искрится, бессменным летом брезжа,
день исчезает, мрея и растворяясь в блеске.
День вас находит щелкой в соломе занавески,
равнинною горячкой и жаром побережья.
И только ночь бездонна и чашей, полной теми,
стоит, открыв дороги, манящие в безвестье,
где люди в томных лодках взирают на созвездья
и огоньком сигары отмеривают время.
Узор в далеком небе душистым дымом скраден.
Окрестность безымянна, прошедшее стирая.
Мир -- это лишь скопленье размытых нежных пятен.
Любой поток здесь -- райский, и всякий -- житель рая.
И опять -- незабытые губы, единственные Я те же!
Я был упорен в погоне за радостью и бедой.
Пересек океан.
Видел много дорог, знал одну женщину,
двух или трех мужчин.
Любил одну девушку -- гордую, светловолосую,
испанского ровного нрава. В
идел бескрайний пригород с ненасытным
бессмертьем закатов.
Перепробовал множество слов.
И верю, что это -- все и навряд ли увидится
или случится что-то другое.
Верю, что все мои дни и ночи не беднее и не богаче Господних
и каждого из живущих.
Перевод Б.Дубина
OCR: Phiper
---------------------------------------------------------------
Ни близость лица, безоблачного, как праздник,
ни прикосновение тела,
полудетского и колдовского,
ни ход твоих дней,
воплощенных в слова и безмолвье, --
ничто не сравнится со счастьем
баюкать твой сон
в моих неусыпных объятьях.
Безгрешная вновь
чудотворной безгрешностью спящих,
светла и покойна, как радость,
которую память лелеет,
ты подаришь мне часть своей жизни,
куда и сама не ступала.
И выброшен в этот покой,
огляжу заповедный твой берег
и тебя как впервые увижу -- такой,
какой видишься разве что Богу:
развеявшей мнимое время,
уже -- вне любви, вне меня.
КАТИТ НА СМЕРТЬ В КАРЕТЕ
Изъеденное жаждой нагое суходолье,
оледенелый месяц, зазубренный на сколе,
и ребрами каменьев бугрящееся поле.
Вихляется и стонет помпезная карета,
чудовищные дроги вздымаются горою.
Четыре вороные со смертной, белой метой
везут четверку трусов и одного героя.
С форейторами рядом гарцует негр по кромке.
Катить на смерть в карете -- ну что за гонор
глупый!
Придумал же Кирога, чтобы за ним в потемки шесть-семь безглавых торсов
плелись эскортом
трупа.
-- И этим кордовашкам владеть душой моею? --
мелькает у Кироги. -- Шуты и горлопаны!
Я пригнан к этой жизни, я вбит в нее прочнее,
чем коновязи пампы забиты в землю пампы.
За столько лет ни пулям не дался я, ни пикам.
"Кирога!" -- эти звуки железо в дрожь бросали.
И мне расстаться с жизнью на этом взгорье
диком?
Как может сгинуть ветер? Как могут сгинуть
сабли?
Но у Барранка Яко не знали милосердья,
когда ножи вгоняли февральским ясным
полднем.
Подкрался риоханец на всех одною смертью
и роковым ударом о Росасе напомнил.
И рослый, мертвый, вечный, уже потусторонний,
покинул мир Факундо, чтобы гореть в геенне,
где рваные солдаты и призрачные кони
сомкнулись верным строем при виде грозной тени.
Вечер душе, как уставшему -- путь под уклон.
Ночь осенила крылом твои плоские крыши.
Ты -- наш прежний Буэнос-Айрес,
который все дальше с годами.
Твои камни пушатся нежностью, как травой.
Близкий и праздничный, словно звезда в заливе,
потайными дверцами улиц ты уводишь в былое.
Светоч, несущий утро, над тусклой гладью залива,
зори благословляют тебя перед тем,
как зажечь мои окна.
Город звучный как строка.
Улицы уютные как дворик.
На углу Чакабуко и Святого Хуана
мне открылись дома,
мне открылись дома всех расцветок
удачи нежданной.
Были стягов алей и восхода бездонней,
что пускает кварталы голубями с ладони.
То зарей отливали, то утром
над распятьем восьми переулков,
понурым и смутным.
Я подумал о женщинах, тлеющих немо
за стеной в ожидании неба,
о руках незакатных, о тягостной радости --
снова
потонуть в этом взгляде,
как в темной беседке садовой.
Я калитку толкну: будет дворик мощеный
и окно, за которым ждешь меня нареченной,
и затихнем -- два пламени, стиснутых
мглою, -
и в сегодняшнем счастье утешит былое.
Слепящие буквы бомбят темноту, как диковинные
метеоры.
Гигантский неведомый город торжествует над полем. Уверясь в жизни и
смерти, присматриваюсь к честолюбцам и пробую их понять.
Их день -- это алчность брошенного аркана.
Их ночь -- это дрема бешеной стали,
готовой тотчас ударить.
Они толкуют о братстве.
Мое братство в том, что мы голоса
одной на всех нищеты.
Они толкуют о родине.
Моя родина -- это сердцебиенье гитары,
портреты, старая сабля
и простая молитва вечернего ивняка. Г
оды меня коротают.
Тихий как тень, прохожу сквозь давку
неутолимой спеси.
Их единицы, стяжавших завтрашний день.
А мне имя -- некий и всякий.
Их строки -- ходатайство о восхищенье прочих.
А я молю, чтоб строка не была в разладе со мной.
Молю не о вечных красотах -- о верности духу,
и только.
О строке, подтвержденной дорогами и сиротством. Сытый досужими
клятвами, иду по обочине жизни, неспешно, как путник издалека,
не надеющийся дойти.
НАЙДЕННАЯ В КНИГЕ ДЖОЗЕФА КОНРАДА
Там, где простор искрится, бессменным летом брезжа,
день исчезает, мрея и растворяясь в блеске.
День вас находит щелкой в соломе занавески,
равнинною горячкой и жаром побережья.
И только ночь бездонна и чашей, полной теми,
стоит, открыв дороги, манящие в безвестье,
где люди в томных лодках взирают на созвездья
и огоньком сигары отмеривают время.
Узор в далеком небе душистым дымом скраден.
Окрестность безымянна, прошедшее стирая.
Мир -- это лишь скопленье размытых нежных пятен.
Любой поток здесь -- райский, и всякий -- житель рая.
И опять -- незабытые губы, единственные Я те же!
Я был упорен в погоне за радостью и бедой.
Пересек океан.
Видел много дорог, знал одну женщину,
двух или трех мужчин.
Любил одну девушку -- гордую, светловолосую,
испанского ровного нрава. В
идел бескрайний пригород с ненасытным
бессмертьем закатов.
Перепробовал множество слов.
И верю, что это -- все и навряд ли увидится
или случится что-то другое.
Верю, что все мои дни и ночи не беднее и не богаче Господних
и каждого из живущих.