Перевод Б. Дубина
Эти отрывочные заметки о самых досадных чертах аргентинского характера
нуждаются в предварительных оговорках. Речь пойдет о наших горожанах --
загадочном и привычном подвиде, преклоняющемся перед блеском таких занятий,
как владелец солильни или аукционист, пользующемся автобусом, видя в нем
орудие смерти, презирающем Соединенные Штаты и гордящемся, что Буэнос-Айрес
не уступит Чикаго по количеству ежедневных убийств, не могущем даже
представить русских необрезанными и безбородыми, провидящем тайную связь
между извращениями или половым бессилием и табаком светлых сортов, со
страстью предающемся исполнению на пальцах пантомимы под названием
"сериола", поглощающем в праздничные вечера циклопические порции органов
пищеварения, испражнения и размножения в традиционных, но новехоньких с виду
заведениях под вывеской "паррильяс", кичащемся нашим "латинским идеализмом"
и нашей "столичной лихостью", хотя в глубине души верующем только в лихость.
Не имею в виду креолов -- карикатурный на нынешний день тип любителей мате и
анекдотов, не связанный теперь уже ни с какими расовыми особенностями.
Сегодня креолов -- по крайней мере у нас в провинции -- отличают разве что
склад языка и черты поведения, порой тяжелые, иногда приятные. Пример
последней разновидности -- гаучо в летах, чьи ирония и спесь -- что-то вроде
смягченной формы раболепья, до того озабочен он мнением окружающих... Думаю,
креолов надо искать в тех местах, где соперничество с приезжими новичками не
привело к подражанию и вырождению, -- скажем, в северных округах Восточной
республики. Но вернемся к нашему обычному аргентинцу. Не берусь исчерпать
его особенности, ограничившись лишь самыми заметными.
Первая -- отсутствие воображения. Для типового аргентинца все
непривычное чудовищно, а потому потешно.
475
ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС
Фрондер, носящий бороду в эпоху бритых или щеголяющий среди круглых
шляп квартала своим одиноким котелком, -- совершеннейшее диво, невидаль и
безобразие для всякого очевидца. Любой чужак в популярных оперетках, будь он
галисиец либо англичанин, -- всего-навсего тот же креол, только навыворот.
Он не то чтобы несет зло -- за этим стояло бы определенное достоинство, --
нет, он слишком смешон, мимолетен и мелкотравчат, чтобы обращать на него
внимание. Все, что он может, -- это суетиться: единственная серьезная вещь
на свете -- смерть -- ему не по зубам. И эта призрачность других --
опять-таки лишь оборотная сторона дутого самомнения моих соотечественников.
Те для наших всегда чужие -- существа безответственные, двусмысленные и в
каком-то смысле нереальные. На руку и бездарность наших актеров. С тех пор
как на дюжину молодцов из Буэнос-Айреса нашлась дюжина неуважительных
мерзавцев из Монтевидео, иностранцем как таковым, ан зих, стал для нас
уругваец. И если мы до такой степени заврались и требуем не путать нас с
выдуманными иностранцами, которых сами так нарекли, то что говорить об
иностранцах настоящих? Признать их особый мир мои соотечественники в жизни
не согласятся. Провал острого фильма "Аллилуйя" у нашей публики -- точней,
провал нашей тупой публики на фильме "Аллилуйя" -- я целиком отношу на счет
непобедимого союза этой нашей неспособности, многократно усиленной
лицезрением негров, с другой, не менее плачевной и характерной чертой. Мы не
умеем относиться к чужой страсти без ехидства. Из-за убийственного и
удобного презрения ко всему не аргентинскому наша оценка собственного места
в мире несообразно завышена. Несколько месяцев назад, после совершенно
закономерного провала выборов на местном уровне, зашушукались было о
"русском золоте" -- как будто внутренние проблемы хоть одной из областей
нашего бесцветного края могут привлечь внимание и вдохновить кого-то в
Москве. Простодушная мания величия -- отменная среда для размножения
подобных легенд. Добавьте к ней наше нелюбопытство, щедро унавоживаемое
иллюстрированными журналами столицы, столь же равнодушными к существованию
пяти континентов и семи морей, насколько захвачены они состоятельными
дачниками берегов Mapдель Плата, которые только и будоражат их гончий пыл,
низкопоклонство и дотошность. Нищенские представления здесь не только о
целом мире, но и о собственном доме. Нехитрый Буэнос-Айрес истинного
портеньо общеизвестен: в него входят Центр, Северный квартал (с
чистоплюйским умолчанием о его трущобах), устье Риачуэло и квартал
Бельграно. За этими пределами раскинулась недостойная упоминаний Киммерия,
призрачный и ненужный мир конечных остановок пригородного автобуса и
безропотных рельсов лакрозовского трамвая.
Другая черта, о которой хотелось бы упомянуть, -- нескрываемая радость
при виде чужой беды. Партер столичных кино приветствует любой провал героев
рукоплесканиями: они -- предмет для смеха. То же самое -- в случае схватки:
удача победителя занимает куда меньше, чем унижение проигравшего. Когда в
одной из остросюжетных лент фон Штернберга рослый наемный убийца по кличке
Тощий Бык в конце гибельного празднества крадется по мертвым тропинкам зари
за своим беспутным врагом, а тот видит его, неумолимого и литого, и
спасается бегством от подступившей смерти, -- зал взрывается хохотом, тут же
напоминая, в каком мы полушарии. В киношках для бедных достаточно малейшего
признака жестокости, чтобы расшевелить зрителей. Запас злобы выплескивается
поразительным императивом "получай!", который вслух теперь выкрикнут редко,
но про себя повторяют все. Замечательно еще словечко "видала? ", которым
аргентинка завершает любое перечисление благ, скажем роскошных эпизодов
летнего отдыха, как будто истинная ценность счастья -- в зависти и досаде,
которые оно вызывает у других. (Замечу, что самая искренняя похвала
по-испански выражается словцом "на зависть".) Еще один пример легкости, с
какой буэнос-айресцы изливают злобу, -- авторы бесчисленных анонимок, к
которым в последнее время прибавились анонимы слуховые, не оставляющие
следов: угрозы по телефону, неуязвимый поток оскорблений. Не знаю, обязан ли
этот безличный и скромный жанр словесности своим изобретением жителям
столицы, но пользуются они им охотно и удачно. Появились даже свои виртуозы,
дошедшие до совершенства в наглости пожеланий вкупе с расчетливой
несвоевременностью звонка. Не забывают мои земляки и о скорости: она тоже
своеобразная защита, и ругательства, извергнутые на прохожих из окна
проносящегося автомобиля, чаще всего остаются безнаказанными. Адресат,
понятно, едва различим, и зрелище его гнева исчезающе кратко, и все-таки
невозможно удержаться от искушения и не облегчить душу. Добавлю еще один
занятный пример -- содомию. В любом краю мира осуждение падает без различий
на обе стороны недопустимой связи. "Оба они сделали мерзость... и кровь их
падет на них", -- говорится в книге Левит. Буэнос-айресский сброд смотрит на
дело иначе: активной стороне выражают своего рода почтение, поскольку
сотоварищ унижен. Дарю этот образчик экскрементальной диалектики ревнителям
нашей лихости, сплетен и тычков, переполнившим не одну преисподнюю.
От бедности воображения и затаенной злобы идет и наше понимание смерти.
Первой посвящена выходящая далеко за пределы темы заметка Унамуно
"Воображение Кочабамбы", пример второй -- невиданное зрелище консерваторов у
власти, загоняющих страну в стойло социализма, только чтобы насолить
умеренным.
Я -- аргентинец в нескольких поколениях и писал все это без малейшего
удовольствия
Эти отрывочные заметки о самых досадных чертах аргентинского характера
нуждаются в предварительных оговорках. Речь пойдет о наших горожанах --
загадочном и привычном подвиде, преклоняющемся перед блеском таких занятий,
как владелец солильни или аукционист, пользующемся автобусом, видя в нем
орудие смерти, презирающем Соединенные Штаты и гордящемся, что Буэнос-Айрес
не уступит Чикаго по количеству ежедневных убийств, не могущем даже
представить русских необрезанными и безбородыми, провидящем тайную связь
между извращениями или половым бессилием и табаком светлых сортов, со
страстью предающемся исполнению на пальцах пантомимы под названием
"сериола", поглощающем в праздничные вечера циклопические порции органов
пищеварения, испражнения и размножения в традиционных, но новехоньких с виду
заведениях под вывеской "паррильяс", кичащемся нашим "латинским идеализмом"
и нашей "столичной лихостью", хотя в глубине души верующем только в лихость.
Не имею в виду креолов -- карикатурный на нынешний день тип любителей мате и
анекдотов, не связанный теперь уже ни с какими расовыми особенностями.
Сегодня креолов -- по крайней мере у нас в провинции -- отличают разве что
склад языка и черты поведения, порой тяжелые, иногда приятные. Пример
последней разновидности -- гаучо в летах, чьи ирония и спесь -- что-то вроде
смягченной формы раболепья, до того озабочен он мнением окружающих... Думаю,
креолов надо искать в тех местах, где соперничество с приезжими новичками не
привело к подражанию и вырождению, -- скажем, в северных округах Восточной
республики. Но вернемся к нашему обычному аргентинцу. Не берусь исчерпать
его особенности, ограничившись лишь самыми заметными.
Первая -- отсутствие воображения. Для типового аргентинца все
непривычное чудовищно, а потому потешно.
475
ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС
Фрондер, носящий бороду в эпоху бритых или щеголяющий среди круглых
шляп квартала своим одиноким котелком, -- совершеннейшее диво, невидаль и
безобразие для всякого очевидца. Любой чужак в популярных оперетках, будь он
галисиец либо англичанин, -- всего-навсего тот же креол, только навыворот.
Он не то чтобы несет зло -- за этим стояло бы определенное достоинство, --
нет, он слишком смешон, мимолетен и мелкотравчат, чтобы обращать на него
внимание. Все, что он может, -- это суетиться: единственная серьезная вещь
на свете -- смерть -- ему не по зубам. И эта призрачность других --
опять-таки лишь оборотная сторона дутого самомнения моих соотечественников.
Те для наших всегда чужие -- существа безответственные, двусмысленные и в
каком-то смысле нереальные. На руку и бездарность наших актеров. С тех пор
как на дюжину молодцов из Буэнос-Айреса нашлась дюжина неуважительных
мерзавцев из Монтевидео, иностранцем как таковым, ан зих, стал для нас
уругваец. И если мы до такой степени заврались и требуем не путать нас с
выдуманными иностранцами, которых сами так нарекли, то что говорить об
иностранцах настоящих? Признать их особый мир мои соотечественники в жизни
не согласятся. Провал острого фильма "Аллилуйя" у нашей публики -- точней,
провал нашей тупой публики на фильме "Аллилуйя" -- я целиком отношу на счет
непобедимого союза этой нашей неспособности, многократно усиленной
лицезрением негров, с другой, не менее плачевной и характерной чертой. Мы не
умеем относиться к чужой страсти без ехидства. Из-за убийственного и
удобного презрения ко всему не аргентинскому наша оценка собственного места
в мире несообразно завышена. Несколько месяцев назад, после совершенно
закономерного провала выборов на местном уровне, зашушукались было о
"русском золоте" -- как будто внутренние проблемы хоть одной из областей
нашего бесцветного края могут привлечь внимание и вдохновить кого-то в
Москве. Простодушная мания величия -- отменная среда для размножения
подобных легенд. Добавьте к ней наше нелюбопытство, щедро унавоживаемое
иллюстрированными журналами столицы, столь же равнодушными к существованию
пяти континентов и семи морей, насколько захвачены они состоятельными
дачниками берегов Mapдель Плата, которые только и будоражат их гончий пыл,
низкопоклонство и дотошность. Нищенские представления здесь не только о
целом мире, но и о собственном доме. Нехитрый Буэнос-Айрес истинного
портеньо общеизвестен: в него входят Центр, Северный квартал (с
чистоплюйским умолчанием о его трущобах), устье Риачуэло и квартал
Бельграно. За этими пределами раскинулась недостойная упоминаний Киммерия,
призрачный и ненужный мир конечных остановок пригородного автобуса и
безропотных рельсов лакрозовского трамвая.
Другая черта, о которой хотелось бы упомянуть, -- нескрываемая радость
при виде чужой беды. Партер столичных кино приветствует любой провал героев
рукоплесканиями: они -- предмет для смеха. То же самое -- в случае схватки:
удача победителя занимает куда меньше, чем унижение проигравшего. Когда в
одной из остросюжетных лент фон Штернберга рослый наемный убийца по кличке
Тощий Бык в конце гибельного празднества крадется по мертвым тропинкам зари
за своим беспутным врагом, а тот видит его, неумолимого и литого, и
спасается бегством от подступившей смерти, -- зал взрывается хохотом, тут же
напоминая, в каком мы полушарии. В киношках для бедных достаточно малейшего
признака жестокости, чтобы расшевелить зрителей. Запас злобы выплескивается
поразительным императивом "получай!", который вслух теперь выкрикнут редко,
но про себя повторяют все. Замечательно еще словечко "видала? ", которым
аргентинка завершает любое перечисление благ, скажем роскошных эпизодов
летнего отдыха, как будто истинная ценность счастья -- в зависти и досаде,
которые оно вызывает у других. (Замечу, что самая искренняя похвала
по-испански выражается словцом "на зависть".) Еще один пример легкости, с
какой буэнос-айресцы изливают злобу, -- авторы бесчисленных анонимок, к
которым в последнее время прибавились анонимы слуховые, не оставляющие
следов: угрозы по телефону, неуязвимый поток оскорблений. Не знаю, обязан ли
этот безличный и скромный жанр словесности своим изобретением жителям
столицы, но пользуются они им охотно и удачно. Появились даже свои виртуозы,
дошедшие до совершенства в наглости пожеланий вкупе с расчетливой
несвоевременностью звонка. Не забывают мои земляки и о скорости: она тоже
своеобразная защита, и ругательства, извергнутые на прохожих из окна
проносящегося автомобиля, чаще всего остаются безнаказанными. Адресат,
понятно, едва различим, и зрелище его гнева исчезающе кратко, и все-таки
невозможно удержаться от искушения и не облегчить душу. Добавлю еще один
занятный пример -- содомию. В любом краю мира осуждение падает без различий
на обе стороны недопустимой связи. "Оба они сделали мерзость... и кровь их
падет на них", -- говорится в книге Левит. Буэнос-айресский сброд смотрит на
дело иначе: активной стороне выражают своего рода почтение, поскольку
сотоварищ унижен. Дарю этот образчик экскрементальной диалектики ревнителям
нашей лихости, сплетен и тычков, переполнившим не одну преисподнюю.
От бедности воображения и затаенной злобы идет и наше понимание смерти.
Первой посвящена выходящая далеко за пределы темы заметка Унамуно
"Воображение Кочабамбы", пример второй -- невиданное зрелище консерваторов у
власти, загоняющих страну в стойло социализма, только чтобы насолить
умеренным.
Я -- аргентинец в нескольких поколениях и писал все это без малейшего
удовольствия