Перевод Б. Дубина
Чтобы создать бессмертную книгу, у человека есть два (и, может быть,
вовсе не таких уж несхожих) пути. Первый (он начинается с призыва к богам
или Святому Духу, в данном случае они синонимы) -- впрямую задаться высокой
целью. Так поступал Гомер или рапсоды, которых мы называем теперь Гомером,
умоляя музу воспеть гнев Ахилла либо труды и странствия Улисса; так поступал
Мильтон, убежденный, что предназначен создать том, который не сотрется из
памяти грядущих поколений; так поступали Тассо и Камоэнс. Этот первый путь
отмечен величием, гордыней, фразерством, а порою и скукой. Второй, тоже
небезопасный, -- в том, чтобы задаться целью второстепенной, а то и
смехотворной: скажем, сочинить пародию на рыцарские романы, придумать
забавный и печальный рассказ о чернокожем рабе, который вместе с мальчишкой
плывет на плоту по бескрайним водам одной американской реки, или для
сегодняшних нужд актерской труппы перелицевать чужую пьесу в кровавую сцену,
навеянную томом Плутарха или Холиншеда. Предприниматель и лицедей, Шекспир
писал для своего времени, где слиты прошлое и будущее. Его не слишком
занимала интрига, которую он развязывал на ходу с помощью то осчастливленных
влюбленных пар, то вереницы трупов, и куда сильнее притягивали характеры,
разные варианты осуществленной судьбы, найденные человечеством, а еще --
бездонные возможности загадочного английского языка с его двумя
переменчивыми регистрами германской и латинской лексики. Так были навеки
созданы Гамлет и Макбет, ведьмы, они же богини-парки, три гибельные сестры,
и похороненный шут Йорик, несколькими строками завоевавший бессмертие; так
возникли непереводимые строки: "Revisit'st thus the glimpses of the moon" и
"This still A dream; or else such stuff as madmen Tongue and brain not"
(Идет дозором вдоль лучей луны; Сон или явь, что не под стать безумцам --
языку и разуму).
У христиан была священная книга, Библия; ее и сегодня хранят
протестантские народы, особенно -- говорящие по-английски. Позже каждая
страна создавала свою книгу, свой образ человека. Италия находит себяв
Данте, Норвегия -- в Ибсене; список останется куцым и предвзятым, не упомяни
я Францию, чья словесность до того богата, что читатель колеблется в выборе
между "Песнью о Роланде" и эпопеями Гюго, прозой Вольтера и лирическим
выплеском Верлена. Шекспир -- символ Англии, время и пространство сошлись на
нем. При этом он куда меньше англичанин, чем безымянный сакс, оставивший нам
"Seafarer" (Морестранник), чем переводчики Писания, чем Сэмюэл Джонсон или
Вордсворт. Его конек -- усложненная метафора, гипербола, а не
"understatement" (Подтекст). И в нем совсем не чувствуется страсти к морю.
Как у всякого настоящего поэта, эстетическое воздействие Шекспира опережает
его истолкование и даже не очень нуждается в последнем; для необъяснимого
волнения над строкой
The mortal moon hath her eclipse endure (Вошла в затменье смертная
луна)
неважно, относится ли стих к недомоганию английской королевы Елизаветы,
к самой луне или (и это скорей всего) к ним обеим.
Человеческая судьба Шекспира -- того же причудливого чекана, что и
судьбы приснившихся ему героев. Он с легким сердцем строчил то, чего ждали
от него groundlings (Зрители партера) или надиктовывал Святой Дух, а
сколотив состояние, бросил перо, почти наудачу подарившее нам столько
неисчерпаемых страниц, и удалился на покой в родной городок, где стал
дожидаться смерти, а не славы
Чтобы создать бессмертную книгу, у человека есть два (и, может быть,
вовсе не таких уж несхожих) пути. Первый (он начинается с призыва к богам
или Святому Духу, в данном случае они синонимы) -- впрямую задаться высокой
целью. Так поступал Гомер или рапсоды, которых мы называем теперь Гомером,
умоляя музу воспеть гнев Ахилла либо труды и странствия Улисса; так поступал
Мильтон, убежденный, что предназначен создать том, который не сотрется из
памяти грядущих поколений; так поступали Тассо и Камоэнс. Этот первый путь
отмечен величием, гордыней, фразерством, а порою и скукой. Второй, тоже
небезопасный, -- в том, чтобы задаться целью второстепенной, а то и
смехотворной: скажем, сочинить пародию на рыцарские романы, придумать
забавный и печальный рассказ о чернокожем рабе, который вместе с мальчишкой
плывет на плоту по бескрайним водам одной американской реки, или для
сегодняшних нужд актерской труппы перелицевать чужую пьесу в кровавую сцену,
навеянную томом Плутарха или Холиншеда. Предприниматель и лицедей, Шекспир
писал для своего времени, где слиты прошлое и будущее. Его не слишком
занимала интрига, которую он развязывал на ходу с помощью то осчастливленных
влюбленных пар, то вереницы трупов, и куда сильнее притягивали характеры,
разные варианты осуществленной судьбы, найденные человечеством, а еще --
бездонные возможности загадочного английского языка с его двумя
переменчивыми регистрами германской и латинской лексики. Так были навеки
созданы Гамлет и Макбет, ведьмы, они же богини-парки, три гибельные сестры,
и похороненный шут Йорик, несколькими строками завоевавший бессмертие; так
возникли непереводимые строки: "Revisit'st thus the glimpses of the moon" и
"This still A dream; or else such stuff as madmen Tongue and brain not"
(Идет дозором вдоль лучей луны; Сон или явь, что не под стать безумцам --
языку и разуму).
У христиан была священная книга, Библия; ее и сегодня хранят
протестантские народы, особенно -- говорящие по-английски. Позже каждая
страна создавала свою книгу, свой образ человека. Италия находит себяв
Данте, Норвегия -- в Ибсене; список останется куцым и предвзятым, не упомяни
я Францию, чья словесность до того богата, что читатель колеблется в выборе
между "Песнью о Роланде" и эпопеями Гюго, прозой Вольтера и лирическим
выплеском Верлена. Шекспир -- символ Англии, время и пространство сошлись на
нем. При этом он куда меньше англичанин, чем безымянный сакс, оставивший нам
"Seafarer" (Морестранник), чем переводчики Писания, чем Сэмюэл Джонсон или
Вордсворт. Его конек -- усложненная метафора, гипербола, а не
"understatement" (Подтекст). И в нем совсем не чувствуется страсти к морю.
Как у всякого настоящего поэта, эстетическое воздействие Шекспира опережает
его истолкование и даже не очень нуждается в последнем; для необъяснимого
волнения над строкой
The mortal moon hath her eclipse endure (Вошла в затменье смертная
луна)
неважно, относится ли стих к недомоганию английской королевы Елизаветы,
к самой луне или (и это скорей всего) к ним обеим.
Человеческая судьба Шекспира -- того же причудливого чекана, что и
судьбы приснившихся ему героев. Он с легким сердцем строчил то, чего ждали
от него groundlings (Зрители партера) или надиктовывал Святой Дух, а
сколотив состояние, бросил перо, почти наудачу подарившее нам столько
неисчерпаемых страниц, и удалился на покой в родной городок, где стал
дожидаться смерти, а не славы