Хорхе Луис Борхес
Встреча
Сусане Бомбаль
Тот, кто каждое утро читает газеты, делает это, чтобы тут же забыть прочитанное либо поддержать послеобеденную беседу, а потому нет ничего удивительного в том, что ныне никто не вспомнит или вспомнит, как сон, о некогда вызвавшем много толков и нашумевшем случае, происшедшем с Манеко Уриарте и Дунканом. Случилось все это, кстати сказать, в 1910-м, в год кометы и нашего Столетия [1], а в последующем еще много происходило всякого – и доброго и плохого. Действующие лица уже умерли, а свидетели торжественно поклялись хранить молчание. Я тоже поднял руку для клятвы и воспринял значимость этого ритуала со всей серьезностью и романтичностью своих девяти-десяти лет. Не знаю, обратили ли внимание остальные на данное мною слово; не знаю, сдержали ли они свое. Как бы там ни было, вот эта история – с неизбежными искажениями, вносимыми временем, и хорошей или скверной литературной записью.
Мой кузен Лафинур повез меня как-то вечером на пикник с асадо [2] в усадьбу «Лавры». Я не помню ее точного месторасположения; представим себе одно из селений Севера, тихое и затененное, спускающееся к речке и совсем не похожее на длинные поселки с их равнинным пейзажем. Путешествие в поезде было долгим и мне изрядно наскучило, но, как известно, время в детстве тянется очень медленно. Уже опускались сумерки, когда мы въехали в ворота усадьбы. Там, мне почудилось, было все то исконное и простое, что существовало всегда: запах золотящегося мяса, деревья, собаки, сухие ветки и огонь, сближающий людей.
Гостей собралось не более дюжины, все – взрослые. Впрочем, старшему, как я потом выяснил, не исполнилось и тридцати. Все они, как мне скоро стало понятно, были сведущи в областях, для меня и поныне недосягаемых: скаковые лошади, модные портные, экипажи, дорогостоящие женщины. Никто не смущал мою робость, никто за мной не присматривал. Барашек, зажаренный с неспешной ловкостью одним из пеонов, не долго стыл в длинной столовой. Спорили о сроках выдержки вин. В доме нашлась и гитара. Кузен, помнится, спел «Старую хижину» и «Гаучо» Элиаса Регулеса и несколько куплетов на лунфардо [3], на песенном лунфардо тех лет, о ножовой дуэли в доме на улице Хунин. Подали кофе и местные сигары. О возвращении не было речи. Я почувствовал (по выражению Лугонеса) страх, что уже слишком поздно. На часы смотреть не хотелось. Чтобы скрыть свое одиночество мальчика среди взрослых, я без всякого удовольствия выпил одну или две рюмки вина. Уриарте громко вызвал Дункана сразиться в покер, один на один. Кто-то заметил, что такая игра скучновата, и предложил сделать партию вчетвером. Дункан был согласен, но Уриарте с необъяснимым упорством не желал и слушать и настаивал на своем. Кроме фокусов, заполняющих время трюками и мистификациями, и кроме незатейливых лабиринтов пасьянса, мне никогда не нравились карты. И я незаметно скрылся. Дом, незнакомый и темный (только в столовой был свет), значил для мальчика больше, чем чужие края для странников. Шаг за шагом я обследовал комнаты. Помню бильярдную, застекленную галерею с ромбовидными и квадратными стеклами, пару кресел-качалок и большое окно, через которое виднелась беседка. Во тьме я совсем потерялся. Хозяин дома, чье имя мне застилают годы и, кажется, звавшийся Асеведо или Асе-баль, в конце концов разыскал меня. Чтобы мне сделать приятное или потешить свою гордость коллекционера, он подвел меня к стеклянному шкафу. Когда зажглась лампа, я увидел массу холодного оружия. Там были ножи и кинжалы, которые чем-нибудь да прославились. Он мне сказал, что неподалеку от Пергамино у него имеются земли, и при поездках в провинцию он насобирал эти вещи. Открыв дверцы, не глядя на бирки, он рассказывал мне истории, в целом более или менее сходные и разнившиеся только местами и датами. Я спросил, нет ли в коллекции кинжала Морейры, бывшего в те времена идеалом гаучо, каковым потом стали Мартин Фьерро и Дон Сегундо Сомбра. Он признался, что нету, но может показать мне похожий, с эфесом в форме буквы «У». Его прервали громкие голоса. Он тут же захлопнул шкаф, я пошел вслед за ним.
Уриарте вопил, что партнер мошенничает. Приятели окружали их тесным кругом. Дункан, помню, был выше всех, крепкий, немного сутулый, сдержанный, с очень светлыми, почти белыми волосами. Манеко Уриарте был проворен, смугл, немного похож на индейца, с редкими холеными усиками. Все были, как видно, пьяны; не знаю, правда ли на полу валялись две или три бутылки, или сейчас меня сбивает с толку мое увлечение в детстве кинематографом. Брань Уриарте не прекращалась, напротив, становилась все более наглой и оскорбительной. Дункан делал вид, что не слышит. Наконец, словно нехотя, встал и ударил его наотмашь. Уриарте рухнул на пол и закричал, что не стерпит позора и вызывает обидчика на поединок.
Дункан отказался и добавил, как бы в свое оправдание:
– Дело в том, что я вас побаиваюсь. Все разразились хохотом. Уриарте, встав на ноги, проговорил:
– Я буду с вами сражаться, и сию же минуту. Кто-то заметил, да простит его бог, что оружие в доме имеется.
Не знаю, кто отпер шкаф. Манеко Уриарте выбрал себе кинжал, самый длинный и самый красивый, с эфесом в форме буквы «У». Дункан взял почти наугад нож
с деревянной ручкой и с силуэтом деревца на клинке. Кто-то нашел, что выбор Манеко – в стиле его характера. И никого не удивило, что, беря оружие, его рука дрогнула. Но все удивились, что и с рукою Дункана произошло то же самое.
Мужчины, готовые свести счеты, не оскорбляют дом дракой и, по традиции, выходят наружу. Не то забавляясь, не то всерьез мы все ринулись в мглистую ночь. Я тоже захмелел, но не от вина, а от приключения; мне хотелось, чтобы кто-то кого-то убил, а потом всем об этом рассказывать и вспоминать. Наверное, в ту минуту другие были вовсе не старше меня. Я вместе со всеми чувствовал, как нас подхватил и несет ураган, одолеть который никто не в силах. Обвинению Манеко не слишком верили и считали его следствием давней неприязни, подогретой вином.
Мы шествовали посреди деревьев, миновали беседку. Дункан и Уриарте шли впереди. Меня удивляло, что они не спускали друг с друга глаз, словно страшась внезапной атаки. Возле лужайки с невысокой травой Дункан мягко, но властно сказал:
– Это место подходит.
Оба стояли в центре, не решаясь начать. Чей-то голос им крикнул:
– Бросьте эти железки, они вам мешают, деритесь на кулаках!
Но люди уже сражались. Вначале оба действовали нерешительно, словно боялись пораниться; вначале смотрели на оружие, но затем – только в глаза противника. Уриарте забыл свой гнев, Дункан – свое безразличие или презрение. Опасность их изменила, теперь это были двое бьющихся насмерть мужчин, а не двое юношей. Я ожидал хаотического блеска стали, а на деле мог следить за поединком – или почти следить, – как за игрой в шахматы. Годы, я уверен, не сделают ни ярче, ни тусклее то, что мне довелось увидеть. Не знаю, как долго все это длилось; иные события не подчиняются нашему счету времени.
Не имея пончо, которым надо обертывать левую руку, они парировали удары локтем. Искромсанный левый рукав быстро темнел у обоих от крови. Я подумал, что мы обманывались, полагая, будто им неведом этот вид фехтования. Но я сразу заметил, что ведут они бой по-разному. Оружие не было одинаковым. Дункан, спасая себя, старался сблизиться с противником; Уриарте отступал, делая длинные низкие выпады. Тот же голос, который напомнил о шкафе с оружием, крикнул:
– Они убивают друг друга! Не давайте им драться!
Никто не отважился их разнять. Уриарте вдруг оступился, Дункан кинулся на него. Два тела почти касались друг друга. Клинок Уриарте был нацелен в сердце Дункана. И у нас на глазах его длинный кинжал стал коротким, ибо вонзился в грудь. Дункан вытянулся на траве. И сказал очень тихо:
– Странно. Все как во сне.
Его глаза остались открытыми, он больше не двигался. Я увидел, как человек убил человека.
Манеко Уриарте склонился над мертвым и просил у него прощения. Он рыдал, не стесняясь. То, что он сделал, его потрясло. Сейчас мне известно, что меньше раскаиваются в злодействе, чем в непоправимой оплошности.
Мне больше ни хотелось смотреть. То, чего я желал, случилось и поразило меня. Лафинур мне позже сказал, что кинжал из мертвого еле вынули. А потом состоялся наш тайный сговор. Решили умалчивать лишь о самом необходимом и представить дуэль на ножах как поединок на шпагах. Четверо вызвались слыть секундантами, в том числе Асебаль. В Буэнос-Айресе, мы надеялись, все будет улажено; ведь всегда кто-то приятель кого-то.
На столе красного дерева валялись игральные карты вперемежку с банкнотами, и никто не желал их ни видеть, ни трогать.
В последующие годы мне не раз хотелось поверить эту историю своему другу, но всегда представлялось, что быть владельцем тайны много приятнее, чем выдавать ее. В 1929-м cлучайная беседа побудила меня вдруг нарушить старое обещание. Полицейский инспектор в отставке дон Хосе Олаве рассказывал мне о поножовщиках нижнего Ретиро [4] и заметил, что этот народ был способен на любое коварство, дабы убрать соперника, и что до братьев Подеста и Гутьерреса почти не было креольских дуэлей. Я сообщил ему, что сам видел такую дуэль, и поведал ему историю, происшедшую многие годы назад. Он меня выслушал с профессиональным интересом и сказал:
– Вы уверены, что Уриарте и тот, другой, раньше никогда не дрались на ножах? Может быть, они этому научились где-либо в сельской местности?
– Нет, – ответил я ему. – Все, кто был там той ночью, друг друга прекрасно знали, и все удивились.
Олаве медленно заговорил, словно вслух размышляя:
– Один из кинжалов имел эфес в форме «У». Таких кинжалов, из тех, что печально известны, было лишь два: один у Морейры, другой у Хуана Альмады из Тапалькена.
В моей памяти оживало воспоминание; Олаве продолжил:
– Вы также упомянули про нож с деревянной ручкой и с маркой «Деревце». Таких – тысячи, но был один…
Он на мгновение умолк, и опять продолжал:
– Усадьба сеньора Асеведо находится близ Пергамино. Именно в тех местах скитался в конце прошлого века другой известный головорез – Хуан Альманса. После первого своего убийства, совершенного им в четырнадцать лет, он не расставался с таким вот коротким ножом, приносившим ему удачу. Хуан Альманса и Хуан Альмада ненавидели друг друга, ибо люди их путали. Долгое время искали они встречи, но так и не встретились. Хуана Аль-мансу убила шальная пуля во время каких-то выборов. Другой, мне кажется, умер естественной смертью в больнице Лас Флорес.
Больше ни о чем в тот вечер не говорилось. Мы предались размышлениям.
Девять или десять человек, которых уже нет на свете, видели то, что видели мои глаза – кинжал в теле по рукоятку и тело под небом, – но в действительности мы видели финал другой, более давней истории. Манеко Уриарте не убивал Дункана; оружие, не люди – вот что сражалось. Орудия смерти дремали бок о бок в стеклянном шкафу, пока их не пробудили руки. Нож и кинжал, наверное, пришли в волнение, проснувшись. Поэтому дрогнула рука Уриарте, поэтому дрогнула рука Дункана. Оружие знало, как драться – не в пример его служителям, людям, – и лихо дралось той ночью. Нож и кинжал долго искали друг друга по долгим путям провинции и в конце концов встретились, когда их хозяева-гаучо уже были прахом. В клинках спала, но не мертвым сном, злоба людская.
Вещи живут долее, чем люди. Кто знает, завершилась ли эта история; кто знает, не будет ли новой встречи.