Перевод В. Кулагиной-Ярцевой
Человек, который сошел с корабля в Буэнос-Айресе в 1871 году, носил имя
Иоганнес Дальманн и был пастором евангелической церкви; в 1939 году один из
его внуков, Хуан Дальманн, служил секретарем в муниципальной библиотеке на
улице Кордова и чувствовал себя совершенным аргентинцем. По материнской
линии его дедом был тот самый Франсиско Флорес из второго линейного
батальона, что погиб в предместьях Буэнос-Айреса от удара копьем в стычке с
индейцами Катриэля; из этих несхожих линий Хуан Дальманн (возможно, сыграла
роль германская кровь) выбрал линию романтического предка, или романтической
гибели. Футляр с выцветшим даггеротипным портретом бородатого человека,
старая шпага, счастье и смелость, порой слышимые в музыке, наизусть
известные стихи "Мартина Фьерро", годы, вялость и замкнутость развили его
своеобразный, но не показной креолизм. Дальманн сумел за счет некоторого
самоограничения сохранить остатки усадьбы на Юге, принадлежавшей Флоресам; в
его памяти запечатлелся ряд бальзамических эвкалиптов и винный розовый дом,
некогда бывший алым. Дела, а возможно, и лень, удерживали Дальманна в
городе. Лето за летом он довольствовался сознанием, что владеет усадьбой, и
уверенностью, что дом дожидается его на своем месте в долине. В конце
февраля 1939 года с ним произошел неожиданный случай.
Судьба, равнодушная к человеческим прегрешениям, не прощает
оплошностей. В тот вечер Дальманну удалось достать растрепанный экземпляр
"Тысячи и одной ночи" Вайля; спеша рассмотреть свое приобретение, он не стал
дожидаться лифта и взбежал по лестнице; в темноте что-то задело его лоб -
птица, летучая мышь? На лице женщины, открывшей дверь, он увидел ужас; рука,
которой он провел по лбу, оказалась в крови. Он порезался об острый край
только что окрашенной двери, которую оставили открытой. Дальманн сумел
заснуть, но на рассвете проснулся, и с этой минуты все кругом сделалось
непереносимым. Его мучил жар, а иллюстрации к "Тысяче и одной ночи"
переплетались с кошмаром. Навещавшие его друзья и родные с принужденной
улыбкой твердили, что он прекрасно выглядит. Дальманн растерянно слушал их,
не понимая, как они не замечают, что он в аду. Восемь дней протянулись как
восемь веков. Как-то вечером доктор, лечивший его, пришел вместе с другим,
новым, они повезли его в лечебницу на улице Эквадор, поскольку необходимо
было сделать рентгеновский снимок. В наемном экипаже Дальманн решил, что в
другой, не своей комнате сумеет наконец уснуть. Он почувствовал себя
счастливым и стал словоохотлив; как только они приехали, его раздели, обрили
ему голову, прикрутили к кушетке, светили в глаза до слепоты и
головокружения, его осмотрели, и человек в маске всадил ему в руку иглу. Он
очнулся с приступами тошноты, перебинтованный, в палате, похожей на колодец,
и за дни и ночи после операции понял, что до тех пор находился лишь в
преддверии ада. Лед не оставлял во рту ни малейшего ощущения прохлады. В эти
дни Дальманн проникся ненавистью к своей личности, он возненавидел свои
телесные нужды, свое унижение, пробивавшуюся щетину, которая колола ему
лицо. Дальманн стоически переносил процедуры, очень болезненные, но, узнав
от хирурга, что чуть не умер от заражения крови, расплакался от жалости к
себе. Физические страдания и постоянное ожидание страшных ночей не давали
ему думать о таких отвлеченных вещах, как смерть. Но вот хирург сказал, что
он поправляется и вскоре сможет поехать долечиваться в усадьбу. Невероятно,
но обещанный день настал.
Действительность любит симметрию и некие анахронизмы; Дальманн был
доставлен в лечебницу в наемном экипаже, и сейчас наемный экипаж вез его к
вокзалу на площади Конститусьон. Первая свежесть осени после летнего зноя
казалась символом его судьбы, поборовшей жар и смерть. В семь утра город еще
хранил облик старого дома, который придала ему ночь; улицы напоминали
длинные коридоры, а площади - дворики. Дальманн узнавал их, чувствуя счастье
и легкое головокружение; чуть раньше, чем перед глазами, в памяти вставали
перекрестки, афишные тумбы, безыскусные черты Буэнос-Айреса. В желтом свете
наступающего дня все возвращалось к нему.
Все знают, что Юг начинается на той стороне улицы Ривадавиа. Дальманн
любил повторять, что это не просто фраза и что, перейдя улицу, оказываешься
в мире более древнем и более надежном. По пути он выискивал взглядом среди
новых построек то решетчатое окно, то дверной молоток, арку над дверью,
подъезд, тихий дворик.
В холле вокзала он обнаружил, что до поезда еще полчаса. Ему вдруг
вспомнилось, что в кафе на улице Бразиль (рядом с домом Иригойена) живет
огромный кот, который позволяет гладить себя, точно надменное божество. Он
вошел. Кот лежал там, спал. Дальманн заказал чашку кофе (это удовольствие в
клинике было ему запрещено), не спеша положил сахар, попробовал и подумал,
ведя рукой по черному меху, насколько это общение иллюзорно, ведь они как бы
разделены стеклом, поскольку человек живет во времени, в череде событий, а
сказочный зверь - в сиюминутности, в вечности мгновения.
Во всю длину предпоследнего перрона протянулся поезд. Пройдя несколько
вагонов, Дальманн выбрал почти пустой. Он отправил чемодан в сетку. Когда
поезд тронулся, он открыл чемодан и вытащил, не без колебания, первый том
"Тысячи и одной ночи". Решиться взять с собою книгу, настолько связанную с
постигшими его несчастьями, служило знаком того, что они миновали, было
веселым в тайным вызовом поверженным силам зла.
По сторонам дороги город распадался на пригороды; эта картина, а затем
сады и дачи не давали Дальманну начать чтение. Он пытался читать, но тщетно;
гора из магнита и джинн, поклявшийся убить своего благодетеля, были,
бесспорно, волшебны, но немногим более, чем это утро и само существование.
Счастье не давало ему сосредоточиться на Шахразаде с ее напрасными чудесами;
Дальманн закрыл книгу и стал просто жить.
Обед (с бульоном, который подавали в мисочках из блестящего металла,
как в дни далеких каникул) принес ему еще одно тихое, вызвавшее
признательность удовольствие.
Зовтра я проснусь в усадьбе, подумал он; он чувствовал себя
одновременно как бы двумя людьми: один двигался вперед по этому осеннему дню
и по родным местам, другой терпел унизительные обиды, пребывая в отлично
продуманной неволе. Перед ним мелькали неоштукатуренные кирпичные дома,
вытянутые, со множеством углов, вечно глядящие на проносящиеся поезда,
встречались всадники на немощеных дорогах, сменялись овраги, пруды и стада,
проносились длинные светящиеся облака, казавшиеся мраморными, и все это
возникало неизвестно откуда и походило на сон, привидевшийся долине. Посевы
и деревья казались ему знакомыми, хотя названий он не помнил, ведь его
представление о деревенской жизни было в основном ностальгическим и
литературным.
Иногда он засыпал, и в его снах ощущалось движение поезда. Ослепляющее
белое солнце полудня превратилось в желтое, предвечернее, и собиралось стать
красным. Вагон тоже не был таким, как на вокзале Конститусьон, когда отходил
от перрона: долина и время, пройдя сквозь вагон, преобразили его. Рядом с
поездом бежала его тень, вытягиваясь к горизонту. Первозданность земли не
нарушалась ни селениями, ни другими следами пребывания человека. Все было
огромным, но в то же время близким и каким-то таинственным. В необъятных
просторах иногда можно было разглядеть какого-нибудь быка. Одиночество было
полным и, возможно, враждебным, и Дальманна охватило чувство, что он
путешествует не только на Юг, но и в прошлое. От этого фантастического
предположения его отвлек контролер, который, проверив билет, предупредил,
что поезд остановится не на той станции, что обычно, а на предыдущей, едва
известной Дальманну. (Контролер пустился в объяснение, которое Дальманн не
пытался ни понять, ни дослушать, потому что механизм явлений его не
интересовал.)
Поезд с трудом остановился, почти посреди поля. На другой стороне путей
располагалась станция: перрон, сарай и едва ли еще что. Никакого экипажа там
не было, но начальник станции полагал, что его можно будет нанять в лавке, в
километре-полутора.
Дальманн воспринял эту дорогу как небольшое приключение. Солнце уже
скрылось, лишь последние отблески еще освещали притихшую, но полную жизни
долину, пока не опустилась ночь. Дальманн шел медленно. Он не боялся устать,
а просто хотел просить радость прогулки. Кругом пахло клевером, и он
чувствовал себя совершенно счастливым.
Когда-то альмасен был выкрашен пунцовой краской, но годы смягчили, ему
на пользу, пронзительный цвет. Что-то в бедной архитектуре здания напомнило
Дальманну гравюру, кажется, из старинного издания "Поля и Виргинии". К
ограде было привязано несколько лошадей. Войдя, Дальманн решил, что хозяин
знаком ему, потом понял, что его ввело в заблуждение сходство того с одним
из спужащих лечебницы. Выслушав, в чем дело, хозяин пообещал заложить
бричку; чтобы обогатить день еще одним ощущением и чтобы скоротать время,
Дальманн решил поужинать тут же, в альмасене.
За одним из столов шумно ели и пили парни, на которых Дальманн поначалу
не обратил внимания. На полу, привалясь к стойке, неподвижный, будто
неживой, сидел старик. Годы сточили и обкатали его, как вода камень или как
поколения людей мудрую фразу. Смуглый, сухой, с мелкими чертами, он как бы
пребывал вне времени, в вечности. Дальманн с удовольствием разглядывал
головную повязку, ворсистое пончо, длинные чирипа, сапоги из жеребячьей кожи
и вспоминал пустые разговоры с жителями районов Севера или Энтре-Риос о том,
что таких гаучо теперь не найти нигде, только на Юге.
Дальманн устроился у окна. Темнота окутывала равнину, но ее запахи и
шумы еще проникали сквозь железные прутья. Хозяин подал ему сардины, потом
жареное мясо. Дальманн запивал еду красным вином. С удовольствием ощущая во
рту терпкий вкус, он лениво обводил взглядом помещение. С балки свисала
керосиновая лампа: посетителей за другим столом было трое: двое были похожи
на пеонов с фермы, третий с грубыми, слегка монголоидными чертами, пил, не
сняв шляпы. Вдруг Дальманн почувствовал, как что-то легкое ударилось о его
щеку. Рядом со стаканом обычного мутно-зеленого стекла на одной из полосок
скатерти лежал шарик хлебного мякиша. Только и всего, но ведь кто-то его
бросил.
Сидевшие за другим столом, казалось, не именит к этому отношения.
Растерянный Дальманн решил сделать вид, что ничего не случилось, и раскрыл
томик "Тысячи и одной ночи", как бы пытаясь отгородиться от
действительности. Через несколько минут в него попал другой шарик, и на этот
раз пеоны расхохотались. Дальманн сказал себе, что не боится, но что было бы
глупо, не выздоровев как следует, дать втянуть себя в сомнительную драку. Он
собрался уйти и уже поднялся на ноги; когда подошел хозяин и встревоженным
голосом принялся успокаивать его
- Сеньор Дальманн, да не обращайте вы на парней внимания, они немного
перебрали.
Дальманну не показалось странным, что этот человек называет его по
имени, но он почувствовал, что примирительные слова только ухудшили дело. До
этого момента глупая выходка пеонов задевала случайного человека, в
сущности, никого, теперь же выпад оказался направлен против него лично, и
это могло стать известно соседям.
Дальманн отстранил хозяина, повернулся к пеонам и спросил, что им
нужно.
Парень с узкими раскосыми глазами поднялся, пошатываясь. Стоя в двух
шагах от Дальманна, он орал ругательства, будто боясь, что его не услышат.
Он хотел казаться пьянее, чем на самом деле, и в этом крылась жестокость и
насмешка. Не переставая сыпать ругательствами и оскорблениями, он подбросил
кверху длинный нож, ведя за ним взглядом, поймал на лету и вызвал Дальманна
драться. Хозяин дрожащим голосом вставил, что Дальманн невооружен. В этот
момент произошло нечто неожиданное.
Застывший в углу старый гаучо, который показался Дальманну символом Юга
(его Юга), бросил ему под ноги кинжал. Словно сам Юг решил, что Дальманн
должен принять вызов. Нагнувшись за кинжалом, он понял две вещи. Во-первых,
что это почти непроизвольное движение обязывает его драться. Во-вторых, что
оружие в его неловкой руке послужит не защитой ему, а оправданием его
убийце. Когда-то давно он, как все юноши, забавлялся с ножом, но его знания
не шли дальше того, что удар следует наносить снизу вверх, а нож держать
острием внутрь. В лечебнице не допустили бы, чтобы со мной случалось
что-либо подобное, подумал он.
- Пошли во двор, - сказал парень.
Они вышли, Дальманн без надежды, но и без страха. Он подумал,
переступая порог, что умереть в ножевой драке под открытым небом, мгновенно,
было бы для него освобождением, счастьем и праздником в ту первую ночь в
лечебнице, когда в него вогнали иглу. Почувствовал, что, если бы тогда мог
выбрать или придумать себе смерть, он выбрал бы или придумал именно такую.
Дальманн крепко сжимает нож, которым вряд ли сумеет воспользоваться, и
выходит в долину.
Человек, который сошел с корабля в Буэнос-Айресе в 1871 году, носил имя
Иоганнес Дальманн и был пастором евангелической церкви; в 1939 году один из
его внуков, Хуан Дальманн, служил секретарем в муниципальной библиотеке на
улице Кордова и чувствовал себя совершенным аргентинцем. По материнской
линии его дедом был тот самый Франсиско Флорес из второго линейного
батальона, что погиб в предместьях Буэнос-Айреса от удара копьем в стычке с
индейцами Катриэля; из этих несхожих линий Хуан Дальманн (возможно, сыграла
роль германская кровь) выбрал линию романтического предка, или романтической
гибели. Футляр с выцветшим даггеротипным портретом бородатого человека,
старая шпага, счастье и смелость, порой слышимые в музыке, наизусть
известные стихи "Мартина Фьерро", годы, вялость и замкнутость развили его
своеобразный, но не показной креолизм. Дальманн сумел за счет некоторого
самоограничения сохранить остатки усадьбы на Юге, принадлежавшей Флоресам; в
его памяти запечатлелся ряд бальзамических эвкалиптов и винный розовый дом,
некогда бывший алым. Дела, а возможно, и лень, удерживали Дальманна в
городе. Лето за летом он довольствовался сознанием, что владеет усадьбой, и
уверенностью, что дом дожидается его на своем месте в долине. В конце
февраля 1939 года с ним произошел неожиданный случай.
Судьба, равнодушная к человеческим прегрешениям, не прощает
оплошностей. В тот вечер Дальманну удалось достать растрепанный экземпляр
"Тысячи и одной ночи" Вайля; спеша рассмотреть свое приобретение, он не стал
дожидаться лифта и взбежал по лестнице; в темноте что-то задело его лоб -
птица, летучая мышь? На лице женщины, открывшей дверь, он увидел ужас; рука,
которой он провел по лбу, оказалась в крови. Он порезался об острый край
только что окрашенной двери, которую оставили открытой. Дальманн сумел
заснуть, но на рассвете проснулся, и с этой минуты все кругом сделалось
непереносимым. Его мучил жар, а иллюстрации к "Тысяче и одной ночи"
переплетались с кошмаром. Навещавшие его друзья и родные с принужденной
улыбкой твердили, что он прекрасно выглядит. Дальманн растерянно слушал их,
не понимая, как они не замечают, что он в аду. Восемь дней протянулись как
восемь веков. Как-то вечером доктор, лечивший его, пришел вместе с другим,
новым, они повезли его в лечебницу на улице Эквадор, поскольку необходимо
было сделать рентгеновский снимок. В наемном экипаже Дальманн решил, что в
другой, не своей комнате сумеет наконец уснуть. Он почувствовал себя
счастливым и стал словоохотлив; как только они приехали, его раздели, обрили
ему голову, прикрутили к кушетке, светили в глаза до слепоты и
головокружения, его осмотрели, и человек в маске всадил ему в руку иглу. Он
очнулся с приступами тошноты, перебинтованный, в палате, похожей на колодец,
и за дни и ночи после операции понял, что до тех пор находился лишь в
преддверии ада. Лед не оставлял во рту ни малейшего ощущения прохлады. В эти
дни Дальманн проникся ненавистью к своей личности, он возненавидел свои
телесные нужды, свое унижение, пробивавшуюся щетину, которая колола ему
лицо. Дальманн стоически переносил процедуры, очень болезненные, но, узнав
от хирурга, что чуть не умер от заражения крови, расплакался от жалости к
себе. Физические страдания и постоянное ожидание страшных ночей не давали
ему думать о таких отвлеченных вещах, как смерть. Но вот хирург сказал, что
он поправляется и вскоре сможет поехать долечиваться в усадьбу. Невероятно,
но обещанный день настал.
Действительность любит симметрию и некие анахронизмы; Дальманн был
доставлен в лечебницу в наемном экипаже, и сейчас наемный экипаж вез его к
вокзалу на площади Конститусьон. Первая свежесть осени после летнего зноя
казалась символом его судьбы, поборовшей жар и смерть. В семь утра город еще
хранил облик старого дома, который придала ему ночь; улицы напоминали
длинные коридоры, а площади - дворики. Дальманн узнавал их, чувствуя счастье
и легкое головокружение; чуть раньше, чем перед глазами, в памяти вставали
перекрестки, афишные тумбы, безыскусные черты Буэнос-Айреса. В желтом свете
наступающего дня все возвращалось к нему.
Все знают, что Юг начинается на той стороне улицы Ривадавиа. Дальманн
любил повторять, что это не просто фраза и что, перейдя улицу, оказываешься
в мире более древнем и более надежном. По пути он выискивал взглядом среди
новых построек то решетчатое окно, то дверной молоток, арку над дверью,
подъезд, тихий дворик.
В холле вокзала он обнаружил, что до поезда еще полчаса. Ему вдруг
вспомнилось, что в кафе на улице Бразиль (рядом с домом Иригойена) живет
огромный кот, который позволяет гладить себя, точно надменное божество. Он
вошел. Кот лежал там, спал. Дальманн заказал чашку кофе (это удовольствие в
клинике было ему запрещено), не спеша положил сахар, попробовал и подумал,
ведя рукой по черному меху, насколько это общение иллюзорно, ведь они как бы
разделены стеклом, поскольку человек живет во времени, в череде событий, а
сказочный зверь - в сиюминутности, в вечности мгновения.
Во всю длину предпоследнего перрона протянулся поезд. Пройдя несколько
вагонов, Дальманн выбрал почти пустой. Он отправил чемодан в сетку. Когда
поезд тронулся, он открыл чемодан и вытащил, не без колебания, первый том
"Тысячи и одной ночи". Решиться взять с собою книгу, настолько связанную с
постигшими его несчастьями, служило знаком того, что они миновали, было
веселым в тайным вызовом поверженным силам зла.
По сторонам дороги город распадался на пригороды; эта картина, а затем
сады и дачи не давали Дальманну начать чтение. Он пытался читать, но тщетно;
гора из магнита и джинн, поклявшийся убить своего благодетеля, были,
бесспорно, волшебны, но немногим более, чем это утро и само существование.
Счастье не давало ему сосредоточиться на Шахразаде с ее напрасными чудесами;
Дальманн закрыл книгу и стал просто жить.
Обед (с бульоном, который подавали в мисочках из блестящего металла,
как в дни далеких каникул) принес ему еще одно тихое, вызвавшее
признательность удовольствие.
Зовтра я проснусь в усадьбе, подумал он; он чувствовал себя
одновременно как бы двумя людьми: один двигался вперед по этому осеннему дню
и по родным местам, другой терпел унизительные обиды, пребывая в отлично
продуманной неволе. Перед ним мелькали неоштукатуренные кирпичные дома,
вытянутые, со множеством углов, вечно глядящие на проносящиеся поезда,
встречались всадники на немощеных дорогах, сменялись овраги, пруды и стада,
проносились длинные светящиеся облака, казавшиеся мраморными, и все это
возникало неизвестно откуда и походило на сон, привидевшийся долине. Посевы
и деревья казались ему знакомыми, хотя названий он не помнил, ведь его
представление о деревенской жизни было в основном ностальгическим и
литературным.
Иногда он засыпал, и в его снах ощущалось движение поезда. Ослепляющее
белое солнце полудня превратилось в желтое, предвечернее, и собиралось стать
красным. Вагон тоже не был таким, как на вокзале Конститусьон, когда отходил
от перрона: долина и время, пройдя сквозь вагон, преобразили его. Рядом с
поездом бежала его тень, вытягиваясь к горизонту. Первозданность земли не
нарушалась ни селениями, ни другими следами пребывания человека. Все было
огромным, но в то же время близким и каким-то таинственным. В необъятных
просторах иногда можно было разглядеть какого-нибудь быка. Одиночество было
полным и, возможно, враждебным, и Дальманна охватило чувство, что он
путешествует не только на Юг, но и в прошлое. От этого фантастического
предположения его отвлек контролер, который, проверив билет, предупредил,
что поезд остановится не на той станции, что обычно, а на предыдущей, едва
известной Дальманну. (Контролер пустился в объяснение, которое Дальманн не
пытался ни понять, ни дослушать, потому что механизм явлений его не
интересовал.)
Поезд с трудом остановился, почти посреди поля. На другой стороне путей
располагалась станция: перрон, сарай и едва ли еще что. Никакого экипажа там
не было, но начальник станции полагал, что его можно будет нанять в лавке, в
километре-полутора.
Дальманн воспринял эту дорогу как небольшое приключение. Солнце уже
скрылось, лишь последние отблески еще освещали притихшую, но полную жизни
долину, пока не опустилась ночь. Дальманн шел медленно. Он не боялся устать,
а просто хотел просить радость прогулки. Кругом пахло клевером, и он
чувствовал себя совершенно счастливым.
Когда-то альмасен был выкрашен пунцовой краской, но годы смягчили, ему
на пользу, пронзительный цвет. Что-то в бедной архитектуре здания напомнило
Дальманну гравюру, кажется, из старинного издания "Поля и Виргинии". К
ограде было привязано несколько лошадей. Войдя, Дальманн решил, что хозяин
знаком ему, потом понял, что его ввело в заблуждение сходство того с одним
из спужащих лечебницы. Выслушав, в чем дело, хозяин пообещал заложить
бричку; чтобы обогатить день еще одним ощущением и чтобы скоротать время,
Дальманн решил поужинать тут же, в альмасене.
За одним из столов шумно ели и пили парни, на которых Дальманн поначалу
не обратил внимания. На полу, привалясь к стойке, неподвижный, будто
неживой, сидел старик. Годы сточили и обкатали его, как вода камень или как
поколения людей мудрую фразу. Смуглый, сухой, с мелкими чертами, он как бы
пребывал вне времени, в вечности. Дальманн с удовольствием разглядывал
головную повязку, ворсистое пончо, длинные чирипа, сапоги из жеребячьей кожи
и вспоминал пустые разговоры с жителями районов Севера или Энтре-Риос о том,
что таких гаучо теперь не найти нигде, только на Юге.
Дальманн устроился у окна. Темнота окутывала равнину, но ее запахи и
шумы еще проникали сквозь железные прутья. Хозяин подал ему сардины, потом
жареное мясо. Дальманн запивал еду красным вином. С удовольствием ощущая во
рту терпкий вкус, он лениво обводил взглядом помещение. С балки свисала
керосиновая лампа: посетителей за другим столом было трое: двое были похожи
на пеонов с фермы, третий с грубыми, слегка монголоидными чертами, пил, не
сняв шляпы. Вдруг Дальманн почувствовал, как что-то легкое ударилось о его
щеку. Рядом со стаканом обычного мутно-зеленого стекла на одной из полосок
скатерти лежал шарик хлебного мякиша. Только и всего, но ведь кто-то его
бросил.
Сидевшие за другим столом, казалось, не именит к этому отношения.
Растерянный Дальманн решил сделать вид, что ничего не случилось, и раскрыл
томик "Тысячи и одной ночи", как бы пытаясь отгородиться от
действительности. Через несколько минут в него попал другой шарик, и на этот
раз пеоны расхохотались. Дальманн сказал себе, что не боится, но что было бы
глупо, не выздоровев как следует, дать втянуть себя в сомнительную драку. Он
собрался уйти и уже поднялся на ноги; когда подошел хозяин и встревоженным
голосом принялся успокаивать его
- Сеньор Дальманн, да не обращайте вы на парней внимания, они немного
перебрали.
Дальманну не показалось странным, что этот человек называет его по
имени, но он почувствовал, что примирительные слова только ухудшили дело. До
этого момента глупая выходка пеонов задевала случайного человека, в
сущности, никого, теперь же выпад оказался направлен против него лично, и
это могло стать известно соседям.
Дальманн отстранил хозяина, повернулся к пеонам и спросил, что им
нужно.
Парень с узкими раскосыми глазами поднялся, пошатываясь. Стоя в двух
шагах от Дальманна, он орал ругательства, будто боясь, что его не услышат.
Он хотел казаться пьянее, чем на самом деле, и в этом крылась жестокость и
насмешка. Не переставая сыпать ругательствами и оскорблениями, он подбросил
кверху длинный нож, ведя за ним взглядом, поймал на лету и вызвал Дальманна
драться. Хозяин дрожащим голосом вставил, что Дальманн невооружен. В этот
момент произошло нечто неожиданное.
Застывший в углу старый гаучо, который показался Дальманну символом Юга
(его Юга), бросил ему под ноги кинжал. Словно сам Юг решил, что Дальманн
должен принять вызов. Нагнувшись за кинжалом, он понял две вещи. Во-первых,
что это почти непроизвольное движение обязывает его драться. Во-вторых, что
оружие в его неловкой руке послужит не защитой ему, а оправданием его
убийце. Когда-то давно он, как все юноши, забавлялся с ножом, но его знания
не шли дальше того, что удар следует наносить снизу вверх, а нож держать
острием внутрь. В лечебнице не допустили бы, чтобы со мной случалось
что-либо подобное, подумал он.
- Пошли во двор, - сказал парень.
Они вышли, Дальманн без надежды, но и без страха. Он подумал,
переступая порог, что умереть в ножевой драке под открытым небом, мгновенно,
было бы для него освобождением, счастьем и праздником в ту первую ночь в
лечебнице, когда в него вогнали иглу. Почувствовал, что, если бы тогда мог
выбрать или придумать себе смерть, он выбрал бы или придумал именно такую.
Дальманн крепко сжимает нож, которым вряд ли сумеет воспользоваться, и
выходит в долину.