Лариса Бортникова
Стамбульские хроники, или О серьезном с юмором
Первый мой Новый год в Турции я ждала очень сильно. Это для меня было что-то вроде спасительного островка. Что-то нормальное и привычное внутри незнакомого (я тогда там всего месяцев четыре-пять пробыла) пугающего мира. Все эти чужие реалии, которые толпились вокруг меня, давили, уничтожали своей непререкаемой уместностью, мешали дышать, обязаны были отступить ровно в двенадцать с 31 декабря на 1 января.
Я в это верила.
Я верила в Новый год. Потому что Новый год – это вечное и незыблемое. То, что есть везде и всегда. И в Стамбуле, и в Шанхае, и в Москве.
Вот, думала я, буду пить шампанское и жевать горошек, словно всегда. И весь мир будет пить шампанское и жевать горошек.
Ну, разумеется, я знала, что далеко не весь мир прется от полусладкого и вареной картошки под майонезом. Но мой-то, мой московский далекий мир прется! И в эту ночь на первое января, отпивая глоток шипучки и ковыряя вилкой в салате, я буду снова как будто дома, вместе со всеми.
Как раз в тот Новый год вопрос одинокого – неодинокого встречания меня беспокоил меньше всего. Больше всего меня тревожило то, где я найду: а) вареную колбасу; б) сметану, которую обычно добавляю в салатную заправку; г) настоящее советское шампанское; д) елку; е) снег.
Тридцать первого утром я решила, что это не так уж важно. Что курица, просто майонез и местное шампанское странного цвета и вкуса меня вполне устроит. Вместо елки вполне пойдет можжевеловый букетик, что я неделю назад приобрела в лавчонке напротив, а снег… Да и хрен с ним, со снегом!
Плохо было то, что мы тогда 31-го работали. Полный день, между прочим. Что русскому Новый год, турку всего лишь повод выпить чашку пива. Я про среднестатистических турок, потому как бывают шалуны, похлеще нас новогодье отмечающие, а бывают и такие, что при виде игрушечного Деда Мороза плюются и шепчут слово «шайтан».
Отвлеклась. Так вот я позвонила своему туркомужу и озвучила ему перечень необходимых продуктов. Отработав, добралась до дома, привела холл в порядок, воткнула можжевеловку в вазочку и стала ждать прибытия ингредиентов для «праздничного стола».
– Слушай, я пива купил. Ну его – шампанское это. Оно у нас плохое тут, а которое хорошее – дорогое, – с порога заявил муж.
– Как? Как пива? Зачем пива? – вытаращила я глаза.
– А какая разница? – он пожал плечами, стал разуваться.
Понимаете, да? Для него действительно разницы не существовало. Пиво ли? Шампанское ли? Водка ли? Он же не слышал с самого детства, как звенит новогодний хрусталь. Он же не видел ящиков с бутылками на балконе, не смахивал с холодных темно-зеленых бочков снег. Он не знает, как должна «стрелять» пробка и когда нужно разливать, чтобы успеть ровно к последнему «бомммм».
Я стояла, отвесив челюсть до полу, и точно знала, что человека винить нельзя. Он ни обиды моей, ни огорчения, ни злости, ни воплей, ни слез просто не поймет. Мимо! Примерно так, как мне не понять его восторженных глаз при виде свежего профитроля, что подают в любимой кондитерской Ататюрка на Истикляле[1]. Я стояла, дрожала губами и думала, что пропал мой Новый год, и все тут.
– А курицу купил? – безнадежно выдохнула я.
– Купил! И майонеза. А яиц не купил. Не люблю я салат с яйцами. Воняет. Давай без них сделаем. И огурец соленый не надо.
Ааа! Оливье без яиц и без огурцов, это, извините, какая-то безвкусная турецкая фигня. Но он-то этого не знал. Ему просто не нравилось с огурцами и яйцами.
Я пошла на кухню и, сглатывая слезы, принялась резать то, что есть. И варить то, что принесли. И делать картошку фри… Как будто люди на Новый год обязательно едят эту дебильную картошку…
Мы поужинали. В девять вечера под Новый год мы поужинали котлетами, картошкой фри и салатом оливье без яиц и огурцов. Да люди нормальные в этот час только-только за стол садятся.
Потом я помыла посуду. В десять. Под Новый год. Ага.
Потом туркомуж достал бокалы, пиво и сел перед телевизором смотреть какое-то турецкое, довольно, кстати, новогодне выглядящее шоу. И орешки грыз. В шортах и футболке. И я тоже села. В шортах и футболке.
И вот пока весь мир в смокингах и вечерних платьях гулял среди наряженных елок, пока снежок хрустел под их лакированными туфлями, пока шампанское искрилось в хрустале, а черная икра таяла на языках, пока вареная колбаса идеально сочеталась с вареной морковью, яйцами и солеными огурцами… я грызла орехи и пила пиво.
Ну не ужас ли? Ужас!
Меж тем стрелка неумолимо близилась к одиннадцати, то есть двенадцати по Москве, а лицо мое то и дело перекашивала гримаса нестерпимой душевной боли.
– Ой. Что это? – туркомуж пялился куда-то в сторону закрытой двери.
– Что?
– Ну там, ну вон…
Я повернулась, пригляделась, ничего не обнаружила и собралась сообщить туркомужу, что он слепой и тупой верблюд, и тут… на столе бутылка шампанского. И не какой-то турецкой гадости, а нашего, полусладкого.
– Ааа. Откуда? – вытолкнула я из себя вместе с изумлением.
– Атвирблюта, – сказал туркомуж и гордо (вон он как по-русски-то может) задрал подбородок. Учитывая то, что минуту назад я готова была обозвать его этим «вирблютом», он вполне попал. Ну и с сюрпризом попал, че уж теперь грешить-то.
Теплое оно было, правда. В холодильник поставить не догадался. Турок, что с него взять. Но зато с пузырьками, как положено. И с хрустальным звоном. А «бом, бом, бом» я отбомкала сама. Туркомуж понимающе промолчал – не стал своими басурманскими «бомками» похабить святое.
Он, оказывается, заранее какого-то мужичка нашего аэрофлотского, своего товарища, попросил мне бутылочку одну отложить. Молодец. А вот с огурцами, конечно, обидел. Обидел, да. И мог бы костюм надеть – не сломался бы. А то весь мир в смокингах, бабочках и с огурцами, одна я, как дура, в шортах.
А пиво мы через час на турецкий Новый год допили. Туркам же все равно. Новый год это или просто так. Тупая пивная вечеринка.
Про первое и второе – не ведаю, с третьим свекровь ошибалась. Смысл произнесенного по телефону от меня скользенько так ускользал и вообще, боялась я ее до жути! А вы бы не боялись. На фотке, что муж показал мне в начале знакомства, на широком балконе стояла хмурая и серьезная женщина, седая, коротко стриженная, с поджатыми губами, пронзительным взглядом. Ни намека на улыбку, ни капельки радости в чернющих глазах. И руки такие крупные, очень мужские, и нескладная фигура. Голос в телефоне звучал глухо, неприязненно, снисходительно. Я себе казалась эдакой навязчивой мышью, которую готовы принять исключительно в целях потакания капризу ребенка. Возможно, так оно и было.
Таким вот странным образом невестко-свекровились мы около года. Еще мы обменивались сувенирами: она слала цветные носки, благополучно пихаемые мною в нижний ящик шкафа навечно, я направляла ей различные чашечки-баночки с видами Москвы. Кстати, впоследствии я их нигде не обнаружила, наверное, тоже ушли «в сад», или просто передарились соседям.
А потом грянул час икс, мы собрали чемоданы, и я, прихватив белого синеглазого котейку, что тогда у меня столовался, штампанула визу в паспорт и…
Три часа в самолете, полтора в такси от аэропорта до дома я жутко переживала. Если бы не горячительные (слегка) средства, я померла бы со страху. А так выстояла… И вот, прижимая к груди котейку, я вылезла из тачки. Ох, не до красот Царьградских было девке. Ох, не до морских-рыбьих-мидиевых ароматов! Ох, не до чего вообще!!! Кто знакомился с будущими мамами, папами – поймет… Моя ситуация усугублялась до уровня критического. Кстати, фразу «добрый день, как дела, рада вас видеть» я вызубрила до автоматизма. Помимо этого существовала еще одна этическая проблема. Рука…
Турция – нерусская страна, между прочим. И там положено старшим и уважаемым людям при встрече руки целовать. Подносишь ладонь тыльной стороной к губам, чуть касаешься, а затем ко лбу подтягиваешь и лбом туда тычешь тихонечко. Знаю, что многих русских девушек, в ситуации, аналогичной моей, оказавшихся, отчего-то этот ритуал смущал. «Да штоб я чужие грабли цаловала!» – орали они и топали ногами. Меня как раз целование граблей не травмировало, даже любопытно было. И ничего коробящего душу я в этом не углядывала и не углядываю. Ну, принято так. И хорошо, кстати, принято. Большая это радость, пожилому и доброму человеку показать свое уважение. Хуже того, я после проживания там вполне комфортно совала свои ладошки в морды младшим по званию. И пусть попробуют не поцеловать!
Отвлеклась, однако… Так вот, меня, дурочку эдакую с котишкой синеглазым, с сумкой через плечо, и глазенками напуганными, тогда очень сильно страшило, что я неправильно это сделаю. Ну да, тренировалась! Так ведь это ж должно внутри быть. Оно репетициями не достигается. Это генетически заложенный жест. Своего рода полурефлекс…
И вот стояла я возле такси, смотрела, как копошится муж, извлекая вещи из багажника, разглядывала с ужасом мою золовку, что сновала туда-сюда в дичайшей эйфории, и тряслась от страху!
«Здравствуйте. Как дела. Рада видеть», – турецкие крокозябры вертелись мельницей в моей башке. «К губам, ко лбу, чуть касаясь, чуть нагнув голову», – повторяла я про себя, пальцы дрожали все сильнее и сильнее, а мальчики в глазах наливались кровью, словно клопы.
Мы стали подниматься наверх. Пролет. Еще один. Котейко урчал звонко, или это у меня в пузе урчало. Полутемный коридор, три шага направо, поворот. И проем. Дребезжит лампа, мигает желтым. В проеме силуэт. Силуэт темный, грозный, как крейсер «Аврора», – не меньше. Золовка проскальзывает внутрь проема, мой муж турецкий склоняется почтительно, делая рукоцелование, и тоже отходит в сторонку… Еще полшага… Где мой желудок?.. Котенку муж у меня забрал, даже не заметила как… Лицом к лицу, глаза в глаза. Темные, умные, строгие, оценивающие…
Мне следовало полупоклониться, взять протянутую сухую и крупную руку, пропахшую хлоркой и сигаретным дымом, и произнести зазубренные крокозябры. И шайтан ли, а может, и не шайтан вовсе, словно стукнуло меня кулачищем в спину. И я опустила, уже готовые к лботыканию руки-крюки свои, сморщилась мордочкой и раз-ре-ве-лась. Ревела и без крокозябров, на хорошем турецком (откуда он взялся?) хлюпала: «Вот я и приехала. Приехала я. И все… И никого у меня тут нет, кроме тебя… Мама… Anne… Anne». «Анне» – так по-турецки звучит слово «мама». Оно само сказалось. Не надо было ломаться, просить разрешения, мучать себя и эту чужую женщину. Сказалось. И она обняла меня, и я еще пуще разревелась. И мы стояли на пороге, вытирая друг другу слезы.
Мы потом часто вытирали друг другу слезы, чаще, чем это следует делать невестке и свекрови. И я никогда, ни разу, произнося нерусское «анне», не думала, что это нерусское… Мама. Моя старенькая турецкая мама, седенькая, больная диабетом, уставшая, любимая.
А вы говорите, свекрови…
Я в это верила.
Я верила в Новый год. Потому что Новый год – это вечное и незыблемое. То, что есть везде и всегда. И в Стамбуле, и в Шанхае, и в Москве.
Вот, думала я, буду пить шампанское и жевать горошек, словно всегда. И весь мир будет пить шампанское и жевать горошек.
Ну, разумеется, я знала, что далеко не весь мир прется от полусладкого и вареной картошки под майонезом. Но мой-то, мой московский далекий мир прется! И в эту ночь на первое января, отпивая глоток шипучки и ковыряя вилкой в салате, я буду снова как будто дома, вместе со всеми.
Как раз в тот Новый год вопрос одинокого – неодинокого встречания меня беспокоил меньше всего. Больше всего меня тревожило то, где я найду: а) вареную колбасу; б) сметану, которую обычно добавляю в салатную заправку; г) настоящее советское шампанское; д) елку; е) снег.
Тридцать первого утром я решила, что это не так уж важно. Что курица, просто майонез и местное шампанское странного цвета и вкуса меня вполне устроит. Вместо елки вполне пойдет можжевеловый букетик, что я неделю назад приобрела в лавчонке напротив, а снег… Да и хрен с ним, со снегом!
Плохо было то, что мы тогда 31-го работали. Полный день, между прочим. Что русскому Новый год, турку всего лишь повод выпить чашку пива. Я про среднестатистических турок, потому как бывают шалуны, похлеще нас новогодье отмечающие, а бывают и такие, что при виде игрушечного Деда Мороза плюются и шепчут слово «шайтан».
Отвлеклась. Так вот я позвонила своему туркомужу и озвучила ему перечень необходимых продуктов. Отработав, добралась до дома, привела холл в порядок, воткнула можжевеловку в вазочку и стала ждать прибытия ингредиентов для «праздничного стола».
– Слушай, я пива купил. Ну его – шампанское это. Оно у нас плохое тут, а которое хорошее – дорогое, – с порога заявил муж.
– Как? Как пива? Зачем пива? – вытаращила я глаза.
– А какая разница? – он пожал плечами, стал разуваться.
Понимаете, да? Для него действительно разницы не существовало. Пиво ли? Шампанское ли? Водка ли? Он же не слышал с самого детства, как звенит новогодний хрусталь. Он же не видел ящиков с бутылками на балконе, не смахивал с холодных темно-зеленых бочков снег. Он не знает, как должна «стрелять» пробка и когда нужно разливать, чтобы успеть ровно к последнему «бомммм».
Я стояла, отвесив челюсть до полу, и точно знала, что человека винить нельзя. Он ни обиды моей, ни огорчения, ни злости, ни воплей, ни слез просто не поймет. Мимо! Примерно так, как мне не понять его восторженных глаз при виде свежего профитроля, что подают в любимой кондитерской Ататюрка на Истикляле[1]. Я стояла, дрожала губами и думала, что пропал мой Новый год, и все тут.
– А курицу купил? – безнадежно выдохнула я.
– Купил! И майонеза. А яиц не купил. Не люблю я салат с яйцами. Воняет. Давай без них сделаем. И огурец соленый не надо.
Ааа! Оливье без яиц и без огурцов, это, извините, какая-то безвкусная турецкая фигня. Но он-то этого не знал. Ему просто не нравилось с огурцами и яйцами.
Я пошла на кухню и, сглатывая слезы, принялась резать то, что есть. И варить то, что принесли. И делать картошку фри… Как будто люди на Новый год обязательно едят эту дебильную картошку…
Мы поужинали. В девять вечера под Новый год мы поужинали котлетами, картошкой фри и салатом оливье без яиц и огурцов. Да люди нормальные в этот час только-только за стол садятся.
Потом я помыла посуду. В десять. Под Новый год. Ага.
Потом туркомуж достал бокалы, пиво и сел перед телевизором смотреть какое-то турецкое, довольно, кстати, новогодне выглядящее шоу. И орешки грыз. В шортах и футболке. И я тоже села. В шортах и футболке.
И вот пока весь мир в смокингах и вечерних платьях гулял среди наряженных елок, пока снежок хрустел под их лакированными туфлями, пока шампанское искрилось в хрустале, а черная икра таяла на языках, пока вареная колбаса идеально сочеталась с вареной морковью, яйцами и солеными огурцами… я грызла орехи и пила пиво.
Ну не ужас ли? Ужас!
Меж тем стрелка неумолимо близилась к одиннадцати, то есть двенадцати по Москве, а лицо мое то и дело перекашивала гримаса нестерпимой душевной боли.
– Ой. Что это? – туркомуж пялился куда-то в сторону закрытой двери.
– Что?
– Ну там, ну вон…
Я повернулась, пригляделась, ничего не обнаружила и собралась сообщить туркомужу, что он слепой и тупой верблюд, и тут… на столе бутылка шампанского. И не какой-то турецкой гадости, а нашего, полусладкого.
– Ааа. Откуда? – вытолкнула я из себя вместе с изумлением.
– Атвирблюта, – сказал туркомуж и гордо (вон он как по-русски-то может) задрал подбородок. Учитывая то, что минуту назад я готова была обозвать его этим «вирблютом», он вполне попал. Ну и с сюрпризом попал, че уж теперь грешить-то.
Теплое оно было, правда. В холодильник поставить не догадался. Турок, что с него взять. Но зато с пузырьками, как положено. И с хрустальным звоном. А «бом, бом, бом» я отбомкала сама. Туркомуж понимающе промолчал – не стал своими басурманскими «бомками» похабить святое.
Он, оказывается, заранее какого-то мужичка нашего аэрофлотского, своего товарища, попросил мне бутылочку одну отложить. Молодец. А вот с огурцами, конечно, обидел. Обидел, да. И мог бы костюм надеть – не сломался бы. А то весь мир в смокингах, бабочках и с огурцами, одна я, как дура, в шортах.
А пиво мы через час на турецкий Новый год допили. Туркам же все равно. Новый год это или просто так. Тупая пивная вечеринка.
* * *
С турецкой свекровью общаться мы начали робко, странно и совсем дико, по телефону. Жили мы еще в Москве, до земель басурманских не добрались, но статус мой «полужены – полуневесты» уже требовал периодических бесед с будущей «мамой». Раз в неделю муж турецкий совал мне под ухо трубку и свистящим шепотом суфлировал: «Скажи так… скажи сяк… наперекосяк». Поскольку знания чужого языка жестко лимитировались фразами «превед, какдила, ятоже» – суфлер был необходим. По-видимому, свекровь решила, что я девочка молодая, глупая и турецковладеющая.Про первое и второе – не ведаю, с третьим свекровь ошибалась. Смысл произнесенного по телефону от меня скользенько так ускользал и вообще, боялась я ее до жути! А вы бы не боялись. На фотке, что муж показал мне в начале знакомства, на широком балконе стояла хмурая и серьезная женщина, седая, коротко стриженная, с поджатыми губами, пронзительным взглядом. Ни намека на улыбку, ни капельки радости в чернющих глазах. И руки такие крупные, очень мужские, и нескладная фигура. Голос в телефоне звучал глухо, неприязненно, снисходительно. Я себе казалась эдакой навязчивой мышью, которую готовы принять исключительно в целях потакания капризу ребенка. Возможно, так оно и было.
Таким вот странным образом невестко-свекровились мы около года. Еще мы обменивались сувенирами: она слала цветные носки, благополучно пихаемые мною в нижний ящик шкафа навечно, я направляла ей различные чашечки-баночки с видами Москвы. Кстати, впоследствии я их нигде не обнаружила, наверное, тоже ушли «в сад», или просто передарились соседям.
А потом грянул час икс, мы собрали чемоданы, и я, прихватив белого синеглазого котейку, что тогда у меня столовался, штампанула визу в паспорт и…
Три часа в самолете, полтора в такси от аэропорта до дома я жутко переживала. Если бы не горячительные (слегка) средства, я померла бы со страху. А так выстояла… И вот, прижимая к груди котейку, я вылезла из тачки. Ох, не до красот Царьградских было девке. Ох, не до морских-рыбьих-мидиевых ароматов! Ох, не до чего вообще!!! Кто знакомился с будущими мамами, папами – поймет… Моя ситуация усугублялась до уровня критического. Кстати, фразу «добрый день, как дела, рада вас видеть» я вызубрила до автоматизма. Помимо этого существовала еще одна этическая проблема. Рука…
Турция – нерусская страна, между прочим. И там положено старшим и уважаемым людям при встрече руки целовать. Подносишь ладонь тыльной стороной к губам, чуть касаешься, а затем ко лбу подтягиваешь и лбом туда тычешь тихонечко. Знаю, что многих русских девушек, в ситуации, аналогичной моей, оказавшихся, отчего-то этот ритуал смущал. «Да штоб я чужие грабли цаловала!» – орали они и топали ногами. Меня как раз целование граблей не травмировало, даже любопытно было. И ничего коробящего душу я в этом не углядывала и не углядываю. Ну, принято так. И хорошо, кстати, принято. Большая это радость, пожилому и доброму человеку показать свое уважение. Хуже того, я после проживания там вполне комфортно совала свои ладошки в морды младшим по званию. И пусть попробуют не поцеловать!
Отвлеклась, однако… Так вот, меня, дурочку эдакую с котишкой синеглазым, с сумкой через плечо, и глазенками напуганными, тогда очень сильно страшило, что я неправильно это сделаю. Ну да, тренировалась! Так ведь это ж должно внутри быть. Оно репетициями не достигается. Это генетически заложенный жест. Своего рода полурефлекс…
И вот стояла я возле такси, смотрела, как копошится муж, извлекая вещи из багажника, разглядывала с ужасом мою золовку, что сновала туда-сюда в дичайшей эйфории, и тряслась от страху!
«Здравствуйте. Как дела. Рада видеть», – турецкие крокозябры вертелись мельницей в моей башке. «К губам, ко лбу, чуть касаясь, чуть нагнув голову», – повторяла я про себя, пальцы дрожали все сильнее и сильнее, а мальчики в глазах наливались кровью, словно клопы.
Мы стали подниматься наверх. Пролет. Еще один. Котейко урчал звонко, или это у меня в пузе урчало. Полутемный коридор, три шага направо, поворот. И проем. Дребезжит лампа, мигает желтым. В проеме силуэт. Силуэт темный, грозный, как крейсер «Аврора», – не меньше. Золовка проскальзывает внутрь проема, мой муж турецкий склоняется почтительно, делая рукоцелование, и тоже отходит в сторонку… Еще полшага… Где мой желудок?.. Котенку муж у меня забрал, даже не заметила как… Лицом к лицу, глаза в глаза. Темные, умные, строгие, оценивающие…
Мне следовало полупоклониться, взять протянутую сухую и крупную руку, пропахшую хлоркой и сигаретным дымом, и произнести зазубренные крокозябры. И шайтан ли, а может, и не шайтан вовсе, словно стукнуло меня кулачищем в спину. И я опустила, уже готовые к лботыканию руки-крюки свои, сморщилась мордочкой и раз-ре-ве-лась. Ревела и без крокозябров, на хорошем турецком (откуда он взялся?) хлюпала: «Вот я и приехала. Приехала я. И все… И никого у меня тут нет, кроме тебя… Мама… Anne… Anne». «Анне» – так по-турецки звучит слово «мама». Оно само сказалось. Не надо было ломаться, просить разрешения, мучать себя и эту чужую женщину. Сказалось. И она обняла меня, и я еще пуще разревелась. И мы стояли на пороге, вытирая друг другу слезы.
Мы потом часто вытирали друг другу слезы, чаще, чем это следует делать невестке и свекрови. И я никогда, ни разу, произнося нерусское «анне», не думала, что это нерусское… Мама. Моя старенькая турецкая мама, седенькая, больная диабетом, уставшая, любимая.
А вы говорите, свекрови…
* * *
Я когда туда только приехала, в девяносто пятом, кажется, году, очень всего шугалась. Оно и понятно, девушка я была довольно-таки юная, на удивление пугливая, да еще и беременная. Тогда все друг на друга наложилось, и оказалась я на Царьградских просторах вся такая трепетная, бессловесная, с мыльными пузырями в мозгах. Понятно, что ни красоты стамбульские, ни экзотика пейзажей, ни восхитительная дешевая жрачка и барахло ни граммулечки меня не радовали.Конец бесплатного ознакомительного фрагмента