Алла Боссарт
Бахчисарайский фонтан
С моральным комфортом у Люси были серьезные проблемы. Создавал их не только сын Вадик, но и мать, проживающая с некоторых пор в богадельне. Был у нее домик, так называемый «огород» в черте города, где управляться она уже никак не могла, имея за плечами восемьдесят четыре года. Сколько-то времени старушка пожила с дочерью и внуком. Накрепко объятая маразмом, себя не помнила вовсе, включала газ, путала унитаз с суповой кастрюлей, и, как свойственно детям, очень интересовалась своими экскрементами: лепила из них котлетки, пробовала на вкус и размазывала по стенам. Когда бабушка вышла в одних подштанниках на лестницу и, мяуча, легла под дверью, Люся послала к чертям все комплексы, присущие русской интеллигенции, заодно с зачатками политкорректности, с трудом пробивающей себе дорогу на постсоветском пространстве, и сдала мать в интернат. Куда ту взяли тоже не сразу, а как следует помытарив дурную дочь в разных приемных, чтоб неповадно было. И пенсию вместе с домиком государство забрало в свою пользу, имея в этом прочный и надежный навык.
Раза два в месяц для очистки совести Люся к ней ездила. Из глаз старухи сочились мутные слезки, она забивалась под одеяло и поскуливала: «Чего тебе, дяденька… Уж я старая, не хочу в участок…»
…Вадик искоса наблюдал, как мать изгибается перед зеркалом, неестественно далеко запускает руку за спину, чтобы застегнуть длинную молнию. Они не разговаривали уже полгода – с тех пор, как Вадик привел Иру, и та осталась ночевать, а вскоре и жить в единственной комнате, перегороженной шкафом. Между прочим, с Ирой-то Людмила Петровна как раз общалась. «Скажи этому, картошки нету», – в присутствии, причем, сына – и Ира послушно транслировала: «Вадюш, не сходишь за картошечкой, солнце?».
Людмила Петровна, она же Люся, совсем не старая и свободомыслящая женщина, умом понимала, что ее когда-то горячо любимый единственный сын Вадя, Вадюшечка, в недалеком прошлом нежный худосочный подросток (уши топориком, синеватые ямки над ключицами плюс золотой завиток на тонкой шее), ныне же бледный верзила двадцати шести лет, – нуждается, как говорится, в женщине. Мысли о том, что прекрасный Вадик может эту условную женщину полюбить и ни с того ни с сего захотеть жить с ней совместной жизнью, Людмила Петровна, конечно, не допускала. В том, что Ира поселилась тут за шкафом и, с самого утра аккуратно одетая в джинсы и маечку, передвигалась максимально незаметно, бочком, молниеносно принимая душ и скромно поедая на завтрак вместе с Вадиком геркулесовую кашу, Люся как женщина ее вины не усматривала. Но как мать усматривала чудовищное предательство сына. Во-первых, Вадик с детства ненавидел геркулес. А тут вдруг пробило на овсянку, лопает жадно, как дворняжка. Во-вторых, вообще – как можно привести постороннюю девчонку в дом к матери, еще не старой, повторяю, в пятидесятилетнем соку одинокой женщине?! Он что же, думает, у самой Люси не может быть личной жизни? Ей-то куда девать мужчину, если, точнее – когда таковой возникнет на горизонте ее одиночества? На старости лет бежать в вонючую холостяцкую берлогу? А вдруг он женат? Мужчины в возрасте, подходящем для Люси, как правило, женаты. Если не женаты – значит алкоголики или вдовцы, неизвестно, что хуже. И вот, допустим, приличный человек увлечется свежей, разведенной Люсей, ее пусть близорукими, но яркими глазами, ногами, гладкими, как длинногорлые опрокинутые бутылки, ее хрипловатым смехом и белой веснушчатой кожей, характерной для рыжих, ее культурным уровнем редактора крупного регионального издательства… И чего? По кафе ошиваться? На лавочках мерзнуть? В кино, что ли, ходить? Дрожать на дешевых гостиничных койках среди проституток и наглых командированных?
По ночам Люся мучительно деревенела и вжималась в подушку, чтобы не слышать шорохов за шифоньером. Уловив однажды скорее вздох, чем шепот: «Обними меня…» – так сжала зубы, что щелкнуло в виске. На работу стала являться раньше всех, пока эти не встали. Молодые, в свою очередь, домой возвращались заполночь, пробираясь мимо якобы спящей матери подобно мухам.
На короткое время они даже сняли комнату – в оккупированной кошками развалюхе. Люся прямо с ума сходила от внезапной свободы, на радостях даже стала разгуливать по квартире голая. Пышная весна перетекала в лето, теплый ветер надувал занавески. Люся вымыла окна и долго пила по утрам кофе.
В этот благодатный период как раз состоялся большой татарский праздник. Алсу, коллега и добрая приятельница, как бы ненароком, по-колежански, пригласила Люсю в свой чудный дом, полный родни, ковров, карапузов, тихой толпой, как мальки, снующих по комнатам; запахи баранины и айвы текли с кухни, орнаментируя застолье тонкой чарующей вязью.
Раза два в месяц для очистки совести Люся к ней ездила. Из глаз старухи сочились мутные слезки, она забивалась под одеяло и поскуливала: «Чего тебе, дяденька… Уж я старая, не хочу в участок…»
…Вадик искоса наблюдал, как мать изгибается перед зеркалом, неестественно далеко запускает руку за спину, чтобы застегнуть длинную молнию. Они не разговаривали уже полгода – с тех пор, как Вадик привел Иру, и та осталась ночевать, а вскоре и жить в единственной комнате, перегороженной шкафом. Между прочим, с Ирой-то Людмила Петровна как раз общалась. «Скажи этому, картошки нету», – в присутствии, причем, сына – и Ира послушно транслировала: «Вадюш, не сходишь за картошечкой, солнце?».
Людмила Петровна, она же Люся, совсем не старая и свободомыслящая женщина, умом понимала, что ее когда-то горячо любимый единственный сын Вадя, Вадюшечка, в недалеком прошлом нежный худосочный подросток (уши топориком, синеватые ямки над ключицами плюс золотой завиток на тонкой шее), ныне же бледный верзила двадцати шести лет, – нуждается, как говорится, в женщине. Мысли о том, что прекрасный Вадик может эту условную женщину полюбить и ни с того ни с сего захотеть жить с ней совместной жизнью, Людмила Петровна, конечно, не допускала. В том, что Ира поселилась тут за шкафом и, с самого утра аккуратно одетая в джинсы и маечку, передвигалась максимально незаметно, бочком, молниеносно принимая душ и скромно поедая на завтрак вместе с Вадиком геркулесовую кашу, Люся как женщина ее вины не усматривала. Но как мать усматривала чудовищное предательство сына. Во-первых, Вадик с детства ненавидел геркулес. А тут вдруг пробило на овсянку, лопает жадно, как дворняжка. Во-вторых, вообще – как можно привести постороннюю девчонку в дом к матери, еще не старой, повторяю, в пятидесятилетнем соку одинокой женщине?! Он что же, думает, у самой Люси не может быть личной жизни? Ей-то куда девать мужчину, если, точнее – когда таковой возникнет на горизонте ее одиночества? На старости лет бежать в вонючую холостяцкую берлогу? А вдруг он женат? Мужчины в возрасте, подходящем для Люси, как правило, женаты. Если не женаты – значит алкоголики или вдовцы, неизвестно, что хуже. И вот, допустим, приличный человек увлечется свежей, разведенной Люсей, ее пусть близорукими, но яркими глазами, ногами, гладкими, как длинногорлые опрокинутые бутылки, ее хрипловатым смехом и белой веснушчатой кожей, характерной для рыжих, ее культурным уровнем редактора крупного регионального издательства… И чего? По кафе ошиваться? На лавочках мерзнуть? В кино, что ли, ходить? Дрожать на дешевых гостиничных койках среди проституток и наглых командированных?
По ночам Люся мучительно деревенела и вжималась в подушку, чтобы не слышать шорохов за шифоньером. Уловив однажды скорее вздох, чем шепот: «Обними меня…» – так сжала зубы, что щелкнуло в виске. На работу стала являться раньше всех, пока эти не встали. Молодые, в свою очередь, домой возвращались заполночь, пробираясь мимо якобы спящей матери подобно мухам.
На короткое время они даже сняли комнату – в оккупированной кошками развалюхе. Люся прямо с ума сходила от внезапной свободы, на радостях даже стала разгуливать по квартире голая. Пышная весна перетекала в лето, теплый ветер надувал занавески. Люся вымыла окна и долго пила по утрам кофе.
В этот благодатный период как раз состоялся большой татарский праздник. Алсу, коллега и добрая приятельница, как бы ненароком, по-колежански, пригласила Люсю в свой чудный дом, полный родни, ковров, карапузов, тихой толпой, как мальки, снующих по комнатам; запахи баранины и айвы текли с кухни, орнаментируя застолье тонкой чарующей вязью.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента