Брайт Поппи
Вкус полыни
Поппи З. Брайт
Вкус полыни
- За сокровища и удовольствия могилы, - сказал мой друг Луис и поднял бокал абсента в пьяном благословении.
- За похоронные лилии, - ответил я, - и упокоенные бледные кости.
Абсент ожёг мне горло своим ароматом - запахом мяты, запахом лакрицы, запахом распада. Полсотни бутылок запретного ныне зелья, извлечённые из семейного склепа в Новом Орлеане, стали одной из приятнейших наших находок. Перетащить их все оттуда было нелегко, но с того момента, как мы научились ценить вкус полыни, опьянение зелёным напитком не покидало нас, и кое-что ещё оставалось на будущее. Череп лежавшего рядом главы семейства мы тоже прихватили с собой; теперь он был заточён в бархатной темнице нашего музея.
Наши с Луисом мечты были темны и страстны. Мы встретились на втором курсе колледжа и немедленно сошлись на том, что всё вокруг нас не устраивает. Мы пили неразбавленный виски и замечали, что он слишком слаб. Мы перепробовали множество наркотиков, но приносимые ими видения были пусты, медлительны, бессмысленны. Книги нам были скучны, художники, выставлявшие картины на улицах, казались простыми мазилами, музыка никогда не достигала той громкости, той резкости, что могла бы, кажется, взволновать нас. Мы говорили друг другу о своей пресыщенности; мир производил на нас столько же впечатлений, как если бы вместо глаз на наших лицах оказались мёртвые чёрные дыры.
Было время, когда мы видели наше спасение в колдовстве музыки, изучая записи причудливых безымянных диссонансов, вслушиваясь в выступления никому не известных групп в темноватых грязных клубах; но и музыка не спасла нас. Было время, когда мы пытались развлечь себя плотскими наслаждениями, исследуя чужеродную влажную территорию меж ног любой девки, которая соглашалась с нами пойти; то вместе, то поодиночке. Мы связывали их запястья и лодыжки чёрными верёвками, мы тщательно смазывали каждое отверстие и проникали в него, мы погружали их в сладострастный стыд их собственного удовольствия. Я помню розоволосую красотку Фелицию, содрогающуюся от неистовых оргазмов, доставленных ей шершавым языком отловленной нами бродячей собаки; мы же невозмутимо смотрели на её конвульсии сквозь наркотический дурман с другого конца комнаты.
Когда женщины исчерпали свою привлекательность, мы обратили свой взор на собственный пол, восхищаясь андрогинным абрисом мальчишеских скул, потоками раскалённой белой лавы, неудержимо заполнявшей наши рты. В конце концов мы остались в одиночестве, друг с другом, в поисках пределов боли и экстаза, к которым более никто не мог нас привести. По просьбе Луиса я отрастил ногти на руках и заточил их, словно зубы хищника; когда я проводил ими по его спине, бусинки крови выкатывались из покрасневших, воспалённых следов. Он любил лежать неподвижно, как бы подчинившсь мне, пока я слизывал с него солёные капли; потом перекатывался, подминая меня, и набрасывался жарким ртом на моё тело, словно язык жидкого пламени на нежной коже.
Но и секс вскоре приелся. Мы заперлись вдвоём в комнате, не вылезая оттуда целыми днями, не принимая гостей. Наконец, мы спрятались в уединении дома Луиса, доставшегося ему в наследство, неподалёку от Батон-Руж. Родители его были мертвы - Луис намекал на двойное самоубийство - или убийство и самоубийство; Луис, будучи единственным ребёнком, унаследовал их дом и состояние. Огромное плантаторское жилище было выстроено на краю болота, стены его угрюмо проступали сквозь сумрак, окружавший его даже в летний полдень. Ветви первобытных дубов-великанов переплетались над домом, накрывая его целиком, словно чёрные руки, покрытые свисающим лишайником. Лишайник забрался во все уголки усадьбы, напоминая мне хрупкие клочья седых волос, волнующиеся под порывами влажного болотного бриза. Казалось, что вскоре он проникнет внутрь самого дома сквозь богато украшенные оконные рамы, и поползет по стенам и желобкам колонн.
Кроме нас в доме никого не было. Воздух был напоён сладким ароматом магнолий и зловонием болотного газа. Вечерами мы сидели на веранде и потягивали вино из семейного погреба, глазея сквозь крепчающий алкогольный туман на манившие нас с болот блуждающие огоньки, неустанно пытаясь придумать новые, ещё неизведанные развлечения. В периоды безумной скуки остроумие Луиса не знало пределов, и когда он в первый раз предложил раскопать могилу, я только рассмеялся.
- Сам подумай, что мы станем делать с кучкой засохших старых останков? Истолчём и приготовим зелье для ритуалов вуду? Мне больше понравилась идея постепенно приучать себя к ядам.
Луис резко повернулся ко мне. Его глаза были необычайно чувствительны к свету, и даже в этом болотном сумраке он носил тёмные очки, скрывая за ними свои чувства. Он нервно поправил рукой причёску, его коротко остриженные светлые волосы взлохматились странными клочками.
- Да нет же, Говард! Представь себе: наша собственная коллекция смерти, каталог боли, человеческой тленности, выставленная на фоне невозмутимого очарования - только для нас с тобой! Представь, как ты входишь в этот музей, проходишь мимо экспонатов, медитируя, размышляя о собственной преходящей сути, как занимаешься любовью в склепе... Нам надо лишь собрать части воедино - вместе они составят целое, и какое целое!..
Луис обожал говорить загадками и каламбурами; анаграммы и палиндромы, да и другие головоломки неизменно привлекали его внимание. Не в этом ли увлечении крылся корень его желания заглянуть в бездонные глазницы смерти и овладеть её тайнами? Возможно, он представлял себе бренность собственной плоти наподобие кроссворда или огромной картинки-головоломки из множества частей, окончательное решение которой победит смерть раз и навсегда. Луис хотел жить вечно, хотя я не представляю, чем бы он занял всё это бесконечное время.
Вскоре он вытащил свою трубку для курения гашиша, чтобы подсластить терпкий вкус вина, и в тот вечер мы больше не говорили о могилах; однако мысль эта то и дело преследовала меня в томящей череде последовавших дней. Запах свежевскрытой могилы, казалось мне, должен быть, по-своему, столь же пьянящим, что и аромат болота, или благоухание потаённых местечек женского тела. Возможно ли собрать вместе сокровища могил, на которые будет приятно смотреть, которые утешат наши возбуждённые души?
Страсть, с которой Луис бывало ласкал меня, увяла; время от времени он брал драное покрывало и уходил спать в одну из подвальных комнат, оставляя меня в одиночестве на чёрных атласных простынях спальни. Эти подвальные помещения были выстроены когда-то с неопределённой, но интригующей целью Луис рассказывал, что там проходили и тайные встречи аболиционистов, и оргии свободной любви по выходным, и чёрная месса, усердно, но весьма некомпетентно исполненная, с полным набором из девственницы-весталки и фаллических свечей.
Именно там мы решили устроить наш музей. В конце концов я согласился с Луисом, что только разграбление могил способно извлечь нас из того бесконечно спёртого пространства скуки, в котором мы оказались. Я не мог больше выносить его ночных метаний во сне, бледности его впалых щёк, набрякших синяков под его мерцающими глазами. Кроме того, сама идея надругательства над могилами стала всё больше занимать меня; не блеснёт ли, думал я, в глубинах абсолютного порока путь к абсолютному спасению?
Нашей первой ужасной добычей стала голова матери Луиса, прогнившая, словно забытая на огороде тыква, полураздробленная двумя выстрелами из старинного револьвера времён гражданской войны. Мы вытащили её из семейного склепа при свете полной луны. Блуждающие огоньки мерцали во мраке, словно умирающие маяки на недоступном берегу, провожая нас к дому. Я волочил за собой кирку и лопату, Луис нёс наш разлагающийся трофей, прижав его локтем. Спустившись в музей, я зажёг три свечи, пропитанных благоуханиями осени, времени года и времени смерти родителей Луиса. Луис поместил голову в приготовленную для неё нишу; в выражении его лица, казалось, промелькнуло что-то хрупкое и непрочное.
- Да благословит она дела наши, - прошептал он, рассеянно вытирая о лацканы пиджака приставшие к пальцам кусочки рыхлой плоти.
С неподдельным удовольствием мы обустраивали наш музей, полируя золотую и серебряную мозаику полочек и креплений, смахивая пыль с бархатистой поверхности отделки стен, то воскуряя фимиам, то сжигая лоскуты ткани, пропитанные нашей кровью, добиваясь того неповторимого аромата склепа, который один способен будет довести нас до исступления. Мы предпринимали дальние путешествия, всегда возвращаясь домой с полными ящиками вещей, не предназначенных для обладания человеком. Мы прознали о девушке с глазами фиалкового цвета, что умерла в дальнем городе, в глуши; не прошло и недели, как эти глаза уже стояли на полочке в нашем музее, заключённые в банку резного стекла, наполненную формальдегидом. Мы соскребали селитру и прах со дна древних гробов; мы выкапывали из свежих могил чуть сморщенные головки и ручки детей, их мягкие пальчики и губки были раскрыты, словно лепестки цветов. Нам доставались дешёвые безделушки и драгоценные камни, изъеденные червями молитвенники и покрытые плесенью саваны. Я не принял всерьёз слова Луиса о любви в склепе - но я и представить себе не мог, какое наслаждение он способен был мне доставить с помощью бедренной кости, благоухающей розовым маслом.
Той ночью, о которой я хочу рассказать - тем вечером, когда мы подняли свои бокалы за могилу и скрытые в ней богатства - мы завладели нашим самым ценным трофеем, и собирались отметить это событие знатной пирушкой в одном из ночных клубов города. Мы вернулись из нашей последней поездки налегке, без обычных мешков и тяжёлых ящиков; добычу нашу составляла лишь небольшая коробочка, тщательно завёрнутая и надёжно спрятанная в кармане у Луиса. В коробочке находился предмет, само существование которого до недавнего времени было лишь предметом наших догадок. Старый слепой, которого мы напоили дешёвым спиртным в одном из баров Французского Квартала, бормотал что-то об амулете или фетише, спрятанном на негритянском кладбище в южной стороне дельты. Фетиш этот, по слухам, обладал сверхъестественной красотой, и позволял владельцу немедленно заполучить любого в свою постель, а также навести порчу на врага, который затем умирал медленной и болезненной смертью. Однако главным, что заинтересовало Луиса, было то, что амулет с лёгкостью оборачивался против своего владельца, если тот обращался с ним не слишком искусно.
Когда мы прибыли на место, плотный туман висел над кладбищем, вихрясь у наших лодыжек, собираясь белёсыми лужицами вокруг крестов и могильных камней, то растворяясь, обнажив узловатый корень или участок почернелой травы, то сгущаясь вновь. При свете ущербной луны мы прошли по заросшей тропинке; могилы по обеим сторонам её были украшены искусной мозаикой из осколков стекла, монет, бутылочных крышек и устричных раковин, покрытых серебряным и золотым лаком. Вокруг некоторых могил были устроены небольшие оградки из бутылок, воткнутых горлышками в землю. Одинокая гипсовая статуя святого смотрела на нас пустыми глазами, черты её лица давно смыты дождём. Полузарытые в землю ржавые жестянки, в которых когда-то стояли цветы, разлетались под ударами моих ботинок; теперь в них оставались лишь хрупкие засохшие стебли и гниющая дождевая вода, а то и вовсе ничего не было. Запах диких лилий стоял в ночи.
В одном углу кладбища земля казалась темнее; могила, которую мы искали, была отмечена грубо сколоченным крестом, перекошенным и обугленным. Мы взялись за дело, и вскоре крышка гроба обнажилась из-под наваленной земли, покоробленная годами сырости и гниения. Луис вскрыл её остриём лопаты, и мы уставились на содержимое гроба, едва освещённое водянистым светом луны.
Мы почти ничего не знали о том, кто здесь похоронен. Одни говорили, что здесь лежит ужасно обезображенная старая знахарка, другие - что это юная девушка с лицом прекрасным и холодным, словно лунный свет на воде, и душой, более жестокой, чем сама Судьба. Некоторые считали, что тело принадлежит мужчине, белому жрецу вуду, правившему в этих местах; он обладал холодной, неземной красотой и большим запасов фетишей, амулетов и зелий, которыми пользовал приходивших к нему людей, присовокупив от себя благословение... или ужасное проклятие. Нам с Луисом нравилась именно эта теория; не знаю, что нас больше привлекало в ней - непостоянство жреца или его красота.
То, что теперь лежало в гробу, не обладало красотой; по крайней мере, той красотой, которой способен восхищаться обычный человек. Мы любовались длинными костями, туго обтянутыми прозрачным пергаментом кожи; просвечивающий сквозь неё скелет, казалось, был выточен из слоновой кости. Хрупкие нежные руки, сложенные на впалой груди, мягкие чёрные пещеры глазниц, бесцветные пряди волос, то там, то тут прилипшие к белому куполу черепа - для нас всё это дышало поэзией смерти.
Луис направил луч фонаря на сморщенные останки шеи; там, на почерневшей от времени серебряной цепочке, находился предмет наших поисков. Мы с Луисом взглянули друг на друга, зачарованные его красотой, потом он, словно во сне, нагнулся и протянул за ним руку. То был заслуженный трофей этой ночи, наше сокровище из могилы колдуна.
- Ну, как он? - спросил Луис, одеваясь.
Я никогда не задумываюсь, что мне надеть. Сегодня вечером, когда мы собрались отпраздновать нашу удачу, я выбрал костюм, в котором мог бы отправиться на раскопки могил - чёрный, без украшений, лишь моё лицо и руки отсвечивают белым на фоне ночной тьмы. Ради особых случаев - опять же, как сегодня - я могу немного подкрасить веки. Отсутствие цвета делает меня невидимым: руки в карманы, чуть сгорбиться, уткнувшись подбородком в грудь и кроме Луиса меня никто не заметит.
- Говард, перестань сутулиться, - сказал Луис раздражённо, отлавливая меня у зеркала. - Повернись и посмотри на меня. Как я смотрюсь с этой колдовской штукой на шее?
Даже когда Луис одевается в чёрное, он делает это, чтобы выделиться. Сегодня он облачился в узкие пурпурные шёлковые брюки и серебристый пиджак, который отливал всеми цветами радуги; на шее - заботливо извлечённый из коробочки наш трофей. Я подошёл поближе, чтобы лучше рассмотреть амулет; от Луиса пахнуло чем-то густым и сладковатым, словно кровью, слишком долго хранившейся в закрытой бутылке.
На рельефной шее Луиса амулет смотрелся ещё более странно и прекрасно, чем раньше. Неужели я забыл описать этот магический объект, фетиш вуду, извлечённый нами из старой могилы? Мне никогда не забыть, как он выглядел. Продолговатый отполированный кусок кости (или зуба... но чей клык мог быть столь длинным, столь тщательно обработанным - и всё же напоминать человеческий зуб?), вставленный в позеленевшую медную оправу; рядом с ним рубин, сверкающий, словно сгусток крови на бирюзовом фоне. На поверхности кости - искусно выгравированное и потом залитое каким-то красно-чёрным веществом веве - один из символов, используемых вудуистами для вызывания их ужасных богов. Обитатель одинокой могилы на старом негритянском кладбище не был дилетантом в болотной магии; каждое перекрестье, каждый завиток веве таили в себе совершенство. Мне показалось, что амулет всё ещё хранит в себе следы аромата могилы, её тёмного запаха, как от изрядно прогнившей картошки. У каждой могилы, как и у каждого живого человека, есть свой запах.
- Ты уверен, что хочешь одеть его на вечеринку? - спросил я.
- Завтра он отправится в музей, на своё место, рядом с пурпурной свечой, что будет гореть вечно. Сегодня я обладаю его властью.
Окрестности клуба выглядели, словно были выпотрошены и вывернуты наизнанку. Улицу освещали только редкие вспышки неоновой рекламы в высоте, вывески дешёвых отелей и ночных баров. Глаза наблюдали за нами из темноты переулков и подворотен, скрываясь лишь когда рука Луиса подбиралась слишком близко к внутреннему карману пиджака. Он носил с собой небольшой стилет, и умел использовать его не только ради собственного удовольствия.
Мы скользнули сквозь дверь в конце тупика, и по узкой лестнице спустились в клуб. В мертвенном свете одинокой синей лампочки прикрытое тёмными очками лицо Луиса казалось впалым и неживым. В дверях нас встретил свист микрофонного фидбэка и соревнующийся с ним бодрый рёв гитар. Внутри клуб представлял из себя мешанину мелькающего света и темноты; граффити покрывали стены и потолок, словно ожившие мотки колючей проволоки; в свете стробоскопа вспыхивали и снова пропадали символы местных банд, эмблемы рок-групп, застывшие в глумливом оскале черепа, распятия, усыпанные битым стеклом, и просто грязные непристойности.
Луис принёс мне выпить; я лениво отхлёбывал из стакана, наслаждаясь остатками абсентового опьянения. Музыка забивала все попытки поговорить, и я принялся изучать окружающую публику. По большей части они тихо, не отрываясь, глазели на сцену, словно были под наркотой; несомненно, многие из них ловили сейчас свой приход (я вспомнил, как однажды завалился в клуб, предварительно поев галлюциногенных грибов, и весь вечер созерцал движения гитарных струн, с которых, казалось, капали на сцену размягчённые внутренности). В основном - мальчики, моложе нас с Луисом, чудные и прекрасные в своей грубой одежде из дешёвых магазинов, в коже и в сетчатых маечках и в дешёвых украшениях, с бледными лицами и волосами всех цветов радуги. Возможно, мы приведём одного из них сегодня к себе домой, как делали уже не раз; Луис называл эту породу "восхитительными беспризорниками". В толпе промелькнуло особенно симпатичное лицо - резкие, чуть андрогинные черты - но когда я повернул голову присмотреться, уже исчезло.
Я вышел в туалет. Двое парней стояли у писсуара, что-то оживлённо обсуждая; я мыл руки, смотрел на них в зеркало, и пытался услышать, о чём они говорят. Трещинка в стекле придавала одному из парней - тому, что повыше - лёгкое косоглазие.
- Каспар и Алиса нашли её сегодня вечером, - сказал он. - На каком-то заброшенном складе у реки. Говорят, кожа у неё была серой, и типа сморщенной, как будто кто-то её высосал.
- Вот херня, - сказал второй. Его подведённые чёрным губы еле двигались.
- Ей было-то всего пятнадцать, - сказал первый, застёгивая штаны.
- Да пизда она была, вот и всё.
Они отошли от писсуара и перевели разговор на группу, выступавшую в клубе, "Ритуальное жертвоприношение" или что-то вроде того. На выходе из туалета они глянули в зеркало, и высокий на секунду поймал мой взгляд. Нос, как у надменного индейского вождя, глаза обведены чёрным и серебристым; Луису он бы понравился, но вечер только начинался, и мне пока что хотелось выпить ещё.
В перерыве между песнями мы опять направились к бару. Луис втиснулся в толпу рядом с худощавым темноволосым пареньком, единственную одежду которого выше пояса составлял завязанный вокруг шеи кусок рваной верёвки. Он обернулся, и я узнал его - это был тот самый симпатяга, которого я бегло видел раньше. Красота его была дикой, и даже немного пугающей, но её оттеняло холодное изящество, словно тонкий слой здравомыслия, скрывающего внутреннее безумие; белоснежная кожа туго обтягивала острые скулы, глаза словно пылающие озёра тьмы.
- Мне нравится твой амулет, - сказал он Луису. - Необычный.
- У меня есть ещё один такой же, только дома.
- Правда? Я бы хотел увидеть их вместе. - Парень помолчал, пока Луис заказывал наши коктейли. - Я думал, что такой - только один.
Луис резко выпрямился, словно его позвоночник натянули, как струну. Я знал, что за стёклами очков его зрачки сузились до предела: свет причинял ему больше боли, когда он нервничал. Но в его голосе не было дрожи, когда он спросил:
- И что ты о нём знаешь?
Парень беззаботно и грациозно пожал худыми плечами:
- Это вуду. Я знаю, что такое вуду. А ты?
Луис с трудом сдержался; его лёгкий оскал можно было принять за улыбку:
- Я, как минимум, хорошо знаком со всеми видами магии.
Парень придвинулся ближе к Луису, так что их бёдра почти соприкоснулись, и взял амулет большим и указательным пальцами. Мне показалось, что один из его длинных ногтей дотронулся до шеи Луиса, но я мог ошибаться.
- Я мог бы объяснить тебе смысл этого веве, - сказал он, - если ты действительно хочешь знать.
- Он символизирует власть, - сказал Луис, - всю власть моей души.
Голос его был холоден, но я видел, как он облизал губы кончиком языка. Он испытывал к парню всё усиливавшуюся антипатию - и всё усиливавшееся желание.
- Нет, - сказал парень так тихо, что я с трудом расслышал его слова. Крест в центре перевёрнут, видишь, вот здесь, и окружающая его линия символизирует змею. Эта штука способна поймать твою душу. Вместо вечной жизни, как награды... ты можешь получить её в наказание.
- Вечная жизнь в наказание? - Луис холодно улыбнулся. - Что за херню ты несёшь?
- Перерыв закончился, я хочу послушать группу. Найди меня после шоу, и я тебе расскажу. Можем выпить вместе... и ты мне расскажешь всё, что знаешь о вуду.
Парень рассмеялся, запрокинув голову, и только теперь я обратил внимание, что у него нет одного зуба. Одного из верхних клыков.
Остаток вечера превратился в неясные пятна лунного света и неона, кубики льда, клубы голубого дыма и приятное опьянение. Парень пил с нами абсент, бокал за бокалом, получая удовольствие от его горечи. Никто из наших гостей раньше не пил абсент.
- Где вы его нашли? - спросил он.
Луис долго молчал, потом ответил:
- Прислали из Франции.
Не считая единственного чёрного провала, улыбка нашего гостя была идеальным полумесяцем.
- Ещё по одной? - спросил Луис, наполняя бокалы.
В следующий раз я пришёл в себя уже в объятиях парня. Я не мог разобрать слов, которые он шептал; они могли бы быть заклинанием, если заклинания можно петь на музыку наслаждения. Чьи-то руки прикоснулись к моему лицу, я прикоснулся губами к бледной коже парня. Это могли быть руки Луиса. Я видел, я чувствовал только парня, только нежное движение костей под его кожей, только горький привкус полыни на его губах.
Я не помню, как он отвернулся от меня и занялся любовью с Луисом. Я хотел бы видеть это, видеть похоть, заполнявщую глаза Луиса, наслаждение, терзавщее его тело. Я хотел бы видеть это, поскольку, как оказалось, он любил Луиса гораздо сильнее, гораздо глубже, чем любил меня.
Я проснулся под аккомпанемент собственного пульса, отдающегося глухой болью в глубине черепа. Постепенно, мало-помалу, пришли ощущения скомканные шёлковые простыни, жаркий солнечный луч на моём лице. Потом я окончательно проснулся, и увидел, наконец, что я держал, словно любовника, в обьятиях всю ночь.
На мгновение две реальности сдвинулись в тревожном противостоянии, и чуть не слились. Я был в постели в доме Луиса, я ощущал привычную гладкость простыней, исходящий от них запах шёлка и пота. Но то, что я обнимал несомненно - один из тех хрупких мумифицированных трупов, что мы доставали из могил - что мы анатомировали для нашего музея. Потом я увидел в нём знакомые черты - острый подбородок, высокий изящный лоб; что-то иссушило Луиса, высосало из него до капли всю влагу, всю его жизненную энергию. Его кожа трещала и расслаивалась под моими пальцами, к моим губам прилипли остатки его волос, сухие и бесцветные. Амулет, который ночью всё ещё висел у него на шее, исчез.
Парень тоже исчез бесследно - по крайней мере, так я думал, пока не обнаружил у себя в ногах нечто прозрачное, почти невидимое, напоминающее кусок паутины или тончайшей вуали. Чтобы различить его черты, мне пришлось подойти поближе к окну. Оно имело форму человеческого тела, конечности его были пусты и истончались на концах в совершенно невидимые лохмотья. Ветерок из окна шевелил "паутинки", и мне удалось различить среди них часть лица острый контур скулы, провал на месте глаза - словно отпечаток лица на воздушной ткани.
Я отнёс хрупкую оболочку трупа Луиса в музей, и уложил его перед нишей с головой его матери. В его сложенные руки я вставил палочку курящегося фимиама, а под иссушенную голову подложил подушечку из чёрного шёлка. Я думаю, он бы этого хотел.
Парень ни разу больше не появился в доме, хотя я каждую ночь оставляю окно открытым. Я снова был в клубе, пил маленькими глотками водку и рассматривал публику. Множество красавчиков, масса странных худощавых лиц но не тот, кого я ищу. Мне кажется, я знаю, где я его найду. Возможно, он всё ещё хочет меня.
Я вновь пойду на негритянское кладбище в южной стороне дельты. Вновь найду - на этот раз в одиночку - одинокую могилу, и воткну свою лопату в её чёрную землю. Когда я открою гроб - я знаю, я в этом уверен - я найду там не сморщенные останки, что мы видели в первый раз, но спокойную красоту восполненной юности; юности, что он выпил из Луиса. Лицо его будет резной узорчатой маской спокойствия. Амулет - я знаю, я в этом уверен - будет покоиться на его шее.
Смерть - последний шок боли и пустоты, цена, которую мы платим за всё остальное. Может ли она стать сладчайшей дрожью, единственным спасением, которого мы способны достичь, единственным истинным моментом самопознания? Тёмные озёра его глаз откроются, такие спокойные и такие глубокие, что в них можно утонуть. Он раскроет мне свои объятья, приглашая возлечь рядом с ним на его изъеденную червями постель.
Первый поцелуй его принесёт вкус полыни; потом будет только мой вкус вкус моей крови, моей жизни, перетекающей в него из моего тела. Я почувствую - как чувствовал Луис - как съёживаются все ткани моего тела, как высыхают все мои жизненные соки. Пусть. Сокровища и удовольствия могилы это его руки, его губы, его язык.
Вкус полыни
- За сокровища и удовольствия могилы, - сказал мой друг Луис и поднял бокал абсента в пьяном благословении.
- За похоронные лилии, - ответил я, - и упокоенные бледные кости.
Абсент ожёг мне горло своим ароматом - запахом мяты, запахом лакрицы, запахом распада. Полсотни бутылок запретного ныне зелья, извлечённые из семейного склепа в Новом Орлеане, стали одной из приятнейших наших находок. Перетащить их все оттуда было нелегко, но с того момента, как мы научились ценить вкус полыни, опьянение зелёным напитком не покидало нас, и кое-что ещё оставалось на будущее. Череп лежавшего рядом главы семейства мы тоже прихватили с собой; теперь он был заточён в бархатной темнице нашего музея.
Наши с Луисом мечты были темны и страстны. Мы встретились на втором курсе колледжа и немедленно сошлись на том, что всё вокруг нас не устраивает. Мы пили неразбавленный виски и замечали, что он слишком слаб. Мы перепробовали множество наркотиков, но приносимые ими видения были пусты, медлительны, бессмысленны. Книги нам были скучны, художники, выставлявшие картины на улицах, казались простыми мазилами, музыка никогда не достигала той громкости, той резкости, что могла бы, кажется, взволновать нас. Мы говорили друг другу о своей пресыщенности; мир производил на нас столько же впечатлений, как если бы вместо глаз на наших лицах оказались мёртвые чёрные дыры.
Было время, когда мы видели наше спасение в колдовстве музыки, изучая записи причудливых безымянных диссонансов, вслушиваясь в выступления никому не известных групп в темноватых грязных клубах; но и музыка не спасла нас. Было время, когда мы пытались развлечь себя плотскими наслаждениями, исследуя чужеродную влажную территорию меж ног любой девки, которая соглашалась с нами пойти; то вместе, то поодиночке. Мы связывали их запястья и лодыжки чёрными верёвками, мы тщательно смазывали каждое отверстие и проникали в него, мы погружали их в сладострастный стыд их собственного удовольствия. Я помню розоволосую красотку Фелицию, содрогающуюся от неистовых оргазмов, доставленных ей шершавым языком отловленной нами бродячей собаки; мы же невозмутимо смотрели на её конвульсии сквозь наркотический дурман с другого конца комнаты.
Когда женщины исчерпали свою привлекательность, мы обратили свой взор на собственный пол, восхищаясь андрогинным абрисом мальчишеских скул, потоками раскалённой белой лавы, неудержимо заполнявшей наши рты. В конце концов мы остались в одиночестве, друг с другом, в поисках пределов боли и экстаза, к которым более никто не мог нас привести. По просьбе Луиса я отрастил ногти на руках и заточил их, словно зубы хищника; когда я проводил ими по его спине, бусинки крови выкатывались из покрасневших, воспалённых следов. Он любил лежать неподвижно, как бы подчинившсь мне, пока я слизывал с него солёные капли; потом перекатывался, подминая меня, и набрасывался жарким ртом на моё тело, словно язык жидкого пламени на нежной коже.
Но и секс вскоре приелся. Мы заперлись вдвоём в комнате, не вылезая оттуда целыми днями, не принимая гостей. Наконец, мы спрятались в уединении дома Луиса, доставшегося ему в наследство, неподалёку от Батон-Руж. Родители его были мертвы - Луис намекал на двойное самоубийство - или убийство и самоубийство; Луис, будучи единственным ребёнком, унаследовал их дом и состояние. Огромное плантаторское жилище было выстроено на краю болота, стены его угрюмо проступали сквозь сумрак, окружавший его даже в летний полдень. Ветви первобытных дубов-великанов переплетались над домом, накрывая его целиком, словно чёрные руки, покрытые свисающим лишайником. Лишайник забрался во все уголки усадьбы, напоминая мне хрупкие клочья седых волос, волнующиеся под порывами влажного болотного бриза. Казалось, что вскоре он проникнет внутрь самого дома сквозь богато украшенные оконные рамы, и поползет по стенам и желобкам колонн.
Кроме нас в доме никого не было. Воздух был напоён сладким ароматом магнолий и зловонием болотного газа. Вечерами мы сидели на веранде и потягивали вино из семейного погреба, глазея сквозь крепчающий алкогольный туман на манившие нас с болот блуждающие огоньки, неустанно пытаясь придумать новые, ещё неизведанные развлечения. В периоды безумной скуки остроумие Луиса не знало пределов, и когда он в первый раз предложил раскопать могилу, я только рассмеялся.
- Сам подумай, что мы станем делать с кучкой засохших старых останков? Истолчём и приготовим зелье для ритуалов вуду? Мне больше понравилась идея постепенно приучать себя к ядам.
Луис резко повернулся ко мне. Его глаза были необычайно чувствительны к свету, и даже в этом болотном сумраке он носил тёмные очки, скрывая за ними свои чувства. Он нервно поправил рукой причёску, его коротко остриженные светлые волосы взлохматились странными клочками.
- Да нет же, Говард! Представь себе: наша собственная коллекция смерти, каталог боли, человеческой тленности, выставленная на фоне невозмутимого очарования - только для нас с тобой! Представь, как ты входишь в этот музей, проходишь мимо экспонатов, медитируя, размышляя о собственной преходящей сути, как занимаешься любовью в склепе... Нам надо лишь собрать части воедино - вместе они составят целое, и какое целое!..
Луис обожал говорить загадками и каламбурами; анаграммы и палиндромы, да и другие головоломки неизменно привлекали его внимание. Не в этом ли увлечении крылся корень его желания заглянуть в бездонные глазницы смерти и овладеть её тайнами? Возможно, он представлял себе бренность собственной плоти наподобие кроссворда или огромной картинки-головоломки из множества частей, окончательное решение которой победит смерть раз и навсегда. Луис хотел жить вечно, хотя я не представляю, чем бы он занял всё это бесконечное время.
Вскоре он вытащил свою трубку для курения гашиша, чтобы подсластить терпкий вкус вина, и в тот вечер мы больше не говорили о могилах; однако мысль эта то и дело преследовала меня в томящей череде последовавших дней. Запах свежевскрытой могилы, казалось мне, должен быть, по-своему, столь же пьянящим, что и аромат болота, или благоухание потаённых местечек женского тела. Возможно ли собрать вместе сокровища могил, на которые будет приятно смотреть, которые утешат наши возбуждённые души?
Страсть, с которой Луис бывало ласкал меня, увяла; время от времени он брал драное покрывало и уходил спать в одну из подвальных комнат, оставляя меня в одиночестве на чёрных атласных простынях спальни. Эти подвальные помещения были выстроены когда-то с неопределённой, но интригующей целью Луис рассказывал, что там проходили и тайные встречи аболиционистов, и оргии свободной любви по выходным, и чёрная месса, усердно, но весьма некомпетентно исполненная, с полным набором из девственницы-весталки и фаллических свечей.
Именно там мы решили устроить наш музей. В конце концов я согласился с Луисом, что только разграбление могил способно извлечь нас из того бесконечно спёртого пространства скуки, в котором мы оказались. Я не мог больше выносить его ночных метаний во сне, бледности его впалых щёк, набрякших синяков под его мерцающими глазами. Кроме того, сама идея надругательства над могилами стала всё больше занимать меня; не блеснёт ли, думал я, в глубинах абсолютного порока путь к абсолютному спасению?
Нашей первой ужасной добычей стала голова матери Луиса, прогнившая, словно забытая на огороде тыква, полураздробленная двумя выстрелами из старинного револьвера времён гражданской войны. Мы вытащили её из семейного склепа при свете полной луны. Блуждающие огоньки мерцали во мраке, словно умирающие маяки на недоступном берегу, провожая нас к дому. Я волочил за собой кирку и лопату, Луис нёс наш разлагающийся трофей, прижав его локтем. Спустившись в музей, я зажёг три свечи, пропитанных благоуханиями осени, времени года и времени смерти родителей Луиса. Луис поместил голову в приготовленную для неё нишу; в выражении его лица, казалось, промелькнуло что-то хрупкое и непрочное.
- Да благословит она дела наши, - прошептал он, рассеянно вытирая о лацканы пиджака приставшие к пальцам кусочки рыхлой плоти.
С неподдельным удовольствием мы обустраивали наш музей, полируя золотую и серебряную мозаику полочек и креплений, смахивая пыль с бархатистой поверхности отделки стен, то воскуряя фимиам, то сжигая лоскуты ткани, пропитанные нашей кровью, добиваясь того неповторимого аромата склепа, который один способен будет довести нас до исступления. Мы предпринимали дальние путешествия, всегда возвращаясь домой с полными ящиками вещей, не предназначенных для обладания человеком. Мы прознали о девушке с глазами фиалкового цвета, что умерла в дальнем городе, в глуши; не прошло и недели, как эти глаза уже стояли на полочке в нашем музее, заключённые в банку резного стекла, наполненную формальдегидом. Мы соскребали селитру и прах со дна древних гробов; мы выкапывали из свежих могил чуть сморщенные головки и ручки детей, их мягкие пальчики и губки были раскрыты, словно лепестки цветов. Нам доставались дешёвые безделушки и драгоценные камни, изъеденные червями молитвенники и покрытые плесенью саваны. Я не принял всерьёз слова Луиса о любви в склепе - но я и представить себе не мог, какое наслаждение он способен был мне доставить с помощью бедренной кости, благоухающей розовым маслом.
Той ночью, о которой я хочу рассказать - тем вечером, когда мы подняли свои бокалы за могилу и скрытые в ней богатства - мы завладели нашим самым ценным трофеем, и собирались отметить это событие знатной пирушкой в одном из ночных клубов города. Мы вернулись из нашей последней поездки налегке, без обычных мешков и тяжёлых ящиков; добычу нашу составляла лишь небольшая коробочка, тщательно завёрнутая и надёжно спрятанная в кармане у Луиса. В коробочке находился предмет, само существование которого до недавнего времени было лишь предметом наших догадок. Старый слепой, которого мы напоили дешёвым спиртным в одном из баров Французского Квартала, бормотал что-то об амулете или фетише, спрятанном на негритянском кладбище в южной стороне дельты. Фетиш этот, по слухам, обладал сверхъестественной красотой, и позволял владельцу немедленно заполучить любого в свою постель, а также навести порчу на врага, который затем умирал медленной и болезненной смертью. Однако главным, что заинтересовало Луиса, было то, что амулет с лёгкостью оборачивался против своего владельца, если тот обращался с ним не слишком искусно.
Когда мы прибыли на место, плотный туман висел над кладбищем, вихрясь у наших лодыжек, собираясь белёсыми лужицами вокруг крестов и могильных камней, то растворяясь, обнажив узловатый корень или участок почернелой травы, то сгущаясь вновь. При свете ущербной луны мы прошли по заросшей тропинке; могилы по обеим сторонам её были украшены искусной мозаикой из осколков стекла, монет, бутылочных крышек и устричных раковин, покрытых серебряным и золотым лаком. Вокруг некоторых могил были устроены небольшие оградки из бутылок, воткнутых горлышками в землю. Одинокая гипсовая статуя святого смотрела на нас пустыми глазами, черты её лица давно смыты дождём. Полузарытые в землю ржавые жестянки, в которых когда-то стояли цветы, разлетались под ударами моих ботинок; теперь в них оставались лишь хрупкие засохшие стебли и гниющая дождевая вода, а то и вовсе ничего не было. Запах диких лилий стоял в ночи.
В одном углу кладбища земля казалась темнее; могила, которую мы искали, была отмечена грубо сколоченным крестом, перекошенным и обугленным. Мы взялись за дело, и вскоре крышка гроба обнажилась из-под наваленной земли, покоробленная годами сырости и гниения. Луис вскрыл её остриём лопаты, и мы уставились на содержимое гроба, едва освещённое водянистым светом луны.
Мы почти ничего не знали о том, кто здесь похоронен. Одни говорили, что здесь лежит ужасно обезображенная старая знахарка, другие - что это юная девушка с лицом прекрасным и холодным, словно лунный свет на воде, и душой, более жестокой, чем сама Судьба. Некоторые считали, что тело принадлежит мужчине, белому жрецу вуду, правившему в этих местах; он обладал холодной, неземной красотой и большим запасов фетишей, амулетов и зелий, которыми пользовал приходивших к нему людей, присовокупив от себя благословение... или ужасное проклятие. Нам с Луисом нравилась именно эта теория; не знаю, что нас больше привлекало в ней - непостоянство жреца или его красота.
То, что теперь лежало в гробу, не обладало красотой; по крайней мере, той красотой, которой способен восхищаться обычный человек. Мы любовались длинными костями, туго обтянутыми прозрачным пергаментом кожи; просвечивающий сквозь неё скелет, казалось, был выточен из слоновой кости. Хрупкие нежные руки, сложенные на впалой груди, мягкие чёрные пещеры глазниц, бесцветные пряди волос, то там, то тут прилипшие к белому куполу черепа - для нас всё это дышало поэзией смерти.
Луис направил луч фонаря на сморщенные останки шеи; там, на почерневшей от времени серебряной цепочке, находился предмет наших поисков. Мы с Луисом взглянули друг на друга, зачарованные его красотой, потом он, словно во сне, нагнулся и протянул за ним руку. То был заслуженный трофей этой ночи, наше сокровище из могилы колдуна.
- Ну, как он? - спросил Луис, одеваясь.
Я никогда не задумываюсь, что мне надеть. Сегодня вечером, когда мы собрались отпраздновать нашу удачу, я выбрал костюм, в котором мог бы отправиться на раскопки могил - чёрный, без украшений, лишь моё лицо и руки отсвечивают белым на фоне ночной тьмы. Ради особых случаев - опять же, как сегодня - я могу немного подкрасить веки. Отсутствие цвета делает меня невидимым: руки в карманы, чуть сгорбиться, уткнувшись подбородком в грудь и кроме Луиса меня никто не заметит.
- Говард, перестань сутулиться, - сказал Луис раздражённо, отлавливая меня у зеркала. - Повернись и посмотри на меня. Как я смотрюсь с этой колдовской штукой на шее?
Даже когда Луис одевается в чёрное, он делает это, чтобы выделиться. Сегодня он облачился в узкие пурпурные шёлковые брюки и серебристый пиджак, который отливал всеми цветами радуги; на шее - заботливо извлечённый из коробочки наш трофей. Я подошёл поближе, чтобы лучше рассмотреть амулет; от Луиса пахнуло чем-то густым и сладковатым, словно кровью, слишком долго хранившейся в закрытой бутылке.
На рельефной шее Луиса амулет смотрелся ещё более странно и прекрасно, чем раньше. Неужели я забыл описать этот магический объект, фетиш вуду, извлечённый нами из старой могилы? Мне никогда не забыть, как он выглядел. Продолговатый отполированный кусок кости (или зуба... но чей клык мог быть столь длинным, столь тщательно обработанным - и всё же напоминать человеческий зуб?), вставленный в позеленевшую медную оправу; рядом с ним рубин, сверкающий, словно сгусток крови на бирюзовом фоне. На поверхности кости - искусно выгравированное и потом залитое каким-то красно-чёрным веществом веве - один из символов, используемых вудуистами для вызывания их ужасных богов. Обитатель одинокой могилы на старом негритянском кладбище не был дилетантом в болотной магии; каждое перекрестье, каждый завиток веве таили в себе совершенство. Мне показалось, что амулет всё ещё хранит в себе следы аромата могилы, её тёмного запаха, как от изрядно прогнившей картошки. У каждой могилы, как и у каждого живого человека, есть свой запах.
- Ты уверен, что хочешь одеть его на вечеринку? - спросил я.
- Завтра он отправится в музей, на своё место, рядом с пурпурной свечой, что будет гореть вечно. Сегодня я обладаю его властью.
Окрестности клуба выглядели, словно были выпотрошены и вывернуты наизнанку. Улицу освещали только редкие вспышки неоновой рекламы в высоте, вывески дешёвых отелей и ночных баров. Глаза наблюдали за нами из темноты переулков и подворотен, скрываясь лишь когда рука Луиса подбиралась слишком близко к внутреннему карману пиджака. Он носил с собой небольшой стилет, и умел использовать его не только ради собственного удовольствия.
Мы скользнули сквозь дверь в конце тупика, и по узкой лестнице спустились в клуб. В мертвенном свете одинокой синей лампочки прикрытое тёмными очками лицо Луиса казалось впалым и неживым. В дверях нас встретил свист микрофонного фидбэка и соревнующийся с ним бодрый рёв гитар. Внутри клуб представлял из себя мешанину мелькающего света и темноты; граффити покрывали стены и потолок, словно ожившие мотки колючей проволоки; в свете стробоскопа вспыхивали и снова пропадали символы местных банд, эмблемы рок-групп, застывшие в глумливом оскале черепа, распятия, усыпанные битым стеклом, и просто грязные непристойности.
Луис принёс мне выпить; я лениво отхлёбывал из стакана, наслаждаясь остатками абсентового опьянения. Музыка забивала все попытки поговорить, и я принялся изучать окружающую публику. По большей части они тихо, не отрываясь, глазели на сцену, словно были под наркотой; несомненно, многие из них ловили сейчас свой приход (я вспомнил, как однажды завалился в клуб, предварительно поев галлюциногенных грибов, и весь вечер созерцал движения гитарных струн, с которых, казалось, капали на сцену размягчённые внутренности). В основном - мальчики, моложе нас с Луисом, чудные и прекрасные в своей грубой одежде из дешёвых магазинов, в коже и в сетчатых маечках и в дешёвых украшениях, с бледными лицами и волосами всех цветов радуги. Возможно, мы приведём одного из них сегодня к себе домой, как делали уже не раз; Луис называл эту породу "восхитительными беспризорниками". В толпе промелькнуло особенно симпатичное лицо - резкие, чуть андрогинные черты - но когда я повернул голову присмотреться, уже исчезло.
Я вышел в туалет. Двое парней стояли у писсуара, что-то оживлённо обсуждая; я мыл руки, смотрел на них в зеркало, и пытался услышать, о чём они говорят. Трещинка в стекле придавала одному из парней - тому, что повыше - лёгкое косоглазие.
- Каспар и Алиса нашли её сегодня вечером, - сказал он. - На каком-то заброшенном складе у реки. Говорят, кожа у неё была серой, и типа сморщенной, как будто кто-то её высосал.
- Вот херня, - сказал второй. Его подведённые чёрным губы еле двигались.
- Ей было-то всего пятнадцать, - сказал первый, застёгивая штаны.
- Да пизда она была, вот и всё.
Они отошли от писсуара и перевели разговор на группу, выступавшую в клубе, "Ритуальное жертвоприношение" или что-то вроде того. На выходе из туалета они глянули в зеркало, и высокий на секунду поймал мой взгляд. Нос, как у надменного индейского вождя, глаза обведены чёрным и серебристым; Луису он бы понравился, но вечер только начинался, и мне пока что хотелось выпить ещё.
В перерыве между песнями мы опять направились к бару. Луис втиснулся в толпу рядом с худощавым темноволосым пареньком, единственную одежду которого выше пояса составлял завязанный вокруг шеи кусок рваной верёвки. Он обернулся, и я узнал его - это был тот самый симпатяга, которого я бегло видел раньше. Красота его была дикой, и даже немного пугающей, но её оттеняло холодное изящество, словно тонкий слой здравомыслия, скрывающего внутреннее безумие; белоснежная кожа туго обтягивала острые скулы, глаза словно пылающие озёра тьмы.
- Мне нравится твой амулет, - сказал он Луису. - Необычный.
- У меня есть ещё один такой же, только дома.
- Правда? Я бы хотел увидеть их вместе. - Парень помолчал, пока Луис заказывал наши коктейли. - Я думал, что такой - только один.
Луис резко выпрямился, словно его позвоночник натянули, как струну. Я знал, что за стёклами очков его зрачки сузились до предела: свет причинял ему больше боли, когда он нервничал. Но в его голосе не было дрожи, когда он спросил:
- И что ты о нём знаешь?
Парень беззаботно и грациозно пожал худыми плечами:
- Это вуду. Я знаю, что такое вуду. А ты?
Луис с трудом сдержался; его лёгкий оскал можно было принять за улыбку:
- Я, как минимум, хорошо знаком со всеми видами магии.
Парень придвинулся ближе к Луису, так что их бёдра почти соприкоснулись, и взял амулет большим и указательным пальцами. Мне показалось, что один из его длинных ногтей дотронулся до шеи Луиса, но я мог ошибаться.
- Я мог бы объяснить тебе смысл этого веве, - сказал он, - если ты действительно хочешь знать.
- Он символизирует власть, - сказал Луис, - всю власть моей души.
Голос его был холоден, но я видел, как он облизал губы кончиком языка. Он испытывал к парню всё усиливавшуюся антипатию - и всё усиливавшееся желание.
- Нет, - сказал парень так тихо, что я с трудом расслышал его слова. Крест в центре перевёрнут, видишь, вот здесь, и окружающая его линия символизирует змею. Эта штука способна поймать твою душу. Вместо вечной жизни, как награды... ты можешь получить её в наказание.
- Вечная жизнь в наказание? - Луис холодно улыбнулся. - Что за херню ты несёшь?
- Перерыв закончился, я хочу послушать группу. Найди меня после шоу, и я тебе расскажу. Можем выпить вместе... и ты мне расскажешь всё, что знаешь о вуду.
Парень рассмеялся, запрокинув голову, и только теперь я обратил внимание, что у него нет одного зуба. Одного из верхних клыков.
Остаток вечера превратился в неясные пятна лунного света и неона, кубики льда, клубы голубого дыма и приятное опьянение. Парень пил с нами абсент, бокал за бокалом, получая удовольствие от его горечи. Никто из наших гостей раньше не пил абсент.
- Где вы его нашли? - спросил он.
Луис долго молчал, потом ответил:
- Прислали из Франции.
Не считая единственного чёрного провала, улыбка нашего гостя была идеальным полумесяцем.
- Ещё по одной? - спросил Луис, наполняя бокалы.
В следующий раз я пришёл в себя уже в объятиях парня. Я не мог разобрать слов, которые он шептал; они могли бы быть заклинанием, если заклинания можно петь на музыку наслаждения. Чьи-то руки прикоснулись к моему лицу, я прикоснулся губами к бледной коже парня. Это могли быть руки Луиса. Я видел, я чувствовал только парня, только нежное движение костей под его кожей, только горький привкус полыни на его губах.
Я не помню, как он отвернулся от меня и занялся любовью с Луисом. Я хотел бы видеть это, видеть похоть, заполнявщую глаза Луиса, наслаждение, терзавщее его тело. Я хотел бы видеть это, поскольку, как оказалось, он любил Луиса гораздо сильнее, гораздо глубже, чем любил меня.
Я проснулся под аккомпанемент собственного пульса, отдающегося глухой болью в глубине черепа. Постепенно, мало-помалу, пришли ощущения скомканные шёлковые простыни, жаркий солнечный луч на моём лице. Потом я окончательно проснулся, и увидел, наконец, что я держал, словно любовника, в обьятиях всю ночь.
На мгновение две реальности сдвинулись в тревожном противостоянии, и чуть не слились. Я был в постели в доме Луиса, я ощущал привычную гладкость простыней, исходящий от них запах шёлка и пота. Но то, что я обнимал несомненно - один из тех хрупких мумифицированных трупов, что мы доставали из могил - что мы анатомировали для нашего музея. Потом я увидел в нём знакомые черты - острый подбородок, высокий изящный лоб; что-то иссушило Луиса, высосало из него до капли всю влагу, всю его жизненную энергию. Его кожа трещала и расслаивалась под моими пальцами, к моим губам прилипли остатки его волос, сухие и бесцветные. Амулет, который ночью всё ещё висел у него на шее, исчез.
Парень тоже исчез бесследно - по крайней мере, так я думал, пока не обнаружил у себя в ногах нечто прозрачное, почти невидимое, напоминающее кусок паутины или тончайшей вуали. Чтобы различить его черты, мне пришлось подойти поближе к окну. Оно имело форму человеческого тела, конечности его были пусты и истончались на концах в совершенно невидимые лохмотья. Ветерок из окна шевелил "паутинки", и мне удалось различить среди них часть лица острый контур скулы, провал на месте глаза - словно отпечаток лица на воздушной ткани.
Я отнёс хрупкую оболочку трупа Луиса в музей, и уложил его перед нишей с головой его матери. В его сложенные руки я вставил палочку курящегося фимиама, а под иссушенную голову подложил подушечку из чёрного шёлка. Я думаю, он бы этого хотел.
Парень ни разу больше не появился в доме, хотя я каждую ночь оставляю окно открытым. Я снова был в клубе, пил маленькими глотками водку и рассматривал публику. Множество красавчиков, масса странных худощавых лиц но не тот, кого я ищу. Мне кажется, я знаю, где я его найду. Возможно, он всё ещё хочет меня.
Я вновь пойду на негритянское кладбище в южной стороне дельты. Вновь найду - на этот раз в одиночку - одинокую могилу, и воткну свою лопату в её чёрную землю. Когда я открою гроб - я знаю, я в этом уверен - я найду там не сморщенные останки, что мы видели в первый раз, но спокойную красоту восполненной юности; юности, что он выпил из Луиса. Лицо его будет резной узорчатой маской спокойствия. Амулет - я знаю, я в этом уверен - будет покоиться на его шее.
Смерть - последний шок боли и пустоты, цена, которую мы платим за всё остальное. Может ли она стать сладчайшей дрожью, единственным спасением, которого мы способны достичь, единственным истинным моментом самопознания? Тёмные озёра его глаз откроются, такие спокойные и такие глубокие, что в них можно утонуть. Он раскроет мне свои объятья, приглашая возлечь рядом с ним на его изъеденную червями постель.
Первый поцелуй его принесёт вкус полыни; потом будет только мой вкус вкус моей крови, моей жизни, перетекающей в него из моего тела. Я почувствую - как чувствовал Луис - как съёживаются все ткани моего тела, как высыхают все мои жизненные соки. Пусть. Сокровища и удовольствия могилы это его руки, его губы, его язык.