Рэй Бредбери
Чепушинка
К магазинчику было не протолкнуться.
Кроуэлл ввинтился в толпу; длинное лицо его оставалось таким же печальным, каким оно было всегда. Через худое плечо он посмотрел назад, буркнул что-то себе под нос и заработал локтями.
Он увидел, как ярдах в ста позади к тротуару, жужжа мотором, быстро подползла длинная, черная, блестящая машина-жук. Щелкнув, открылась дверца, и из машины с трудом вылез толстяк, на бледном сероватом лице которого застыло выражение злобы. Впереди сидело двое телохранителей.
«А вообще-то стоило ли убегать?» – подумал Кроуэлл, известный в своем кругу под прозвищем Плут. Ведь он устал. Не было больше сил выступать каждый вечер в программе новостей и каждое утро, просыпаясь, знать, что из-за какого-то упоминания вскользь о том, что в последнее время некий толстяк в «Пластике инкорпорейтед» занимается темными делишками, за тобой по пятам ходят гангстеры. А теперь и сам толстяк объявился, собственной персоной. Притащился за ним из самой Пасадены.
Теперь наконец Кроуэлла со всех сторон окружала толпа. «Интересно, – подумал он, – отчего здесь столько народу? Необычное зрелище? Ну а что, вообще говоря, увидишь обычного в Южной Калифорнии?»
Он протиснулся вперед и уставился на большие алые буквы на окнах из голубого стекла; выражение его худого грустного лица не изменилось.
Слова на голубом стекле были такие:
Но тут он вспомнил про Стива Бишопа, толстяка, и про телохранителей с пистолетами. Когда в море шторм, любой порт хорош.
Кроуэлл достал из кармана небольшой блокнот, небрежно записал два-три названия – ерундовины, штучки-дрючки; все равно Бишопу в этой толпе его не подстрелить. Стрелять-то у Бишопа, по совести говоря, право есть: как-никак Он, Плут, пугает Бишопа разоблачением – трехмерными цветными изображениями…
Кроуэлл боком пролез к полупрозрачной двери; будто водопад отгораживал посетителей от решенного в холодных – белом и голубом – тонах помещения. Кроуэллу стало немного зябко. Он сосчитал небольшие стеклянные шкафы (их оказалось семнадцать) и мертвенно-серыми, ничего не выражающими глазами начал рассматривать то, что в них стоит.
Из-за шкафчика голубого стекла появился вдруг лысый человечек, худой как скелет. Он был такой маленький, что Кроуэлл с трудом подавил в себе желание похлопать его по лысине. Казалось, эта лысина создана для того, чтобы по ней хлопать.
Квадратное лицо человечка было блекло-желтым, того особого оттенка желтизны, который приобретают выцветшие газеты.
– Слушаю вас, – сказал человечек.
– Привет, – негромко поздоровался Кроуэлл, раздумывая, что делать дальше. Теперь, когда он в магазине, что-то нужно говорить. – Я хотел бы купить… штуковину.
В голосе у Кроуэлла звучали те же грусть и усталость, какие были написаны на его лице.
– Великолепно, великолепно! – отозвался человечек и потер руки. – Не знаю почему, но по-настоящему заинтересовались вы первый. Другие просто стоят там, на улице снаружи и смеются. Так к делу: какого года штуковина вам нужна? И какой модели?
Ни того, ни другого Кроуэлл не знал. Он знал только, что испытывает замешательство, однако никто другой, глядя на его лицо, этого бы не заметил. Войдя, он сразу повел себя так, будто собаку съел на этих делах. И теперь признаваться в своем невежестве ему было совсем ни к чему. Он сделал вид, будто обдумывает ответ, и наконец сказал:
– Пожалуй, в самый раз подошла бы модель 1993 года. Не надо ничего сверхсовременного. Владелец магазина заморгал.
– Ага! Я вижу, вы человек, который знает, что ему нужно. Сюда, пожалуйста.
И, метнувшись в проход между шкафами, человечек остановился перед стеклом, за которымлежало что-то непонятное. Смахивало на кривошип, но одновременно напоминало кухонную полку; с металлического края свисало несколько сережек, и на том же краю были жестко закреплены три похожих на рога стержня и шесть диковинных механизмов, а наверху, из самой середины, торчал большой пучок чего-то, что более всего напоминало шнурки от ботинок.
Из горла Кроуэлла вырвался такой звук, будто он подавился пуговицей. Он посмотрел еще раз. Ну что тут скажешь? Только одно: малыш совсем ненормальный. Но об этом, пожалуй, лучше помалкивать.
Что же касается крохотного хозяина лавки, то он бьм, на вершине счастья: его глаза сияли, губы растянулись в самую приветливую улыбку, руки со сплетенными пальцами были прижаты к груди, и он стоял, наклонившись вперед, полный ожидания.
– Вам нравится? Кроуэлл мрачно кивнул.
– Да, пожалуй. Годится. Я, правда, видел и получше.
– Получше?! – изумленно воскликнул человечек и вытянулся во весь свой маленький рост. – Где видели? – потребовал он ответа. – Где?
Другой бы занервничал. Другой, но только не Кроуэлл. Он просто вытащил блокнот, начал в нем быстро писать и, не поднимая головы, ответил многозначительно:
– Кто-кто, а уж вы-то знаете где…
Он надеялся, что этого будет достаточно. И не ошибся.
– О! – Крохотный человечек захлебнулся от восторга. – Значит, вы тоже?.. Как приятно иметь дело со сведущим человеком! Как приятно!
Кроуэлл бросил взгляд на окно – посмотреть, что там, за толпой хихикающих зевак. И толстяк, и телохранители, и черная машина исчезли. Охота приостановилась – пока.
Кроуэлл сунул блокнот в карман, положил руку на шкафчик, в котором была выставлена штуковина.
– Я очень спешу. Могу я взять это с собой? Деньги у меня дома, но вместо первого взноса я могу вам дать кое-что в обмен. Согласны?
– Безусловно согласен!
– Замечательно.
Набравшись духу, Кроуэлл полез в карман своей серой блузы и извлек оттуда маленькое металлическое устройство для чистки курительных трубок. Поломанное, погнутое, оно выглядело довольно необычно.
– Пожалуйста. Барахлинка. Модель 1944 года.
– Какая же это барахлинка?
– Э-э… разве нет?
– Разумеется, нет!
– Разумеется, – осторожно повторил Кроуэлл.
– Это пустяковинка, – сказал, моргая, человечек. – И не целая, а только часть. Ну и шутник же вы, мистер…
– Кроуэлл. Мда… шутник. Мда. Надеюсь, моя шутка не очень вас покоробила. Так меняемся? Я очень спешу.
– Конечно, конечно! Я поставлю вашу покупку на тележку, и мы подвезем ее прямо к вашей машине.
Крохотный человек мгновенно выкатил откуда-то ручную тележку на маленьких колесиках, и Кроуэлл оглянуться не успел, как штуковина оказалась на ней. Хозяин помог докатить тележку до двери. У двери Кроуэлл остановил его:
– Минутку.
Черной машины нигде не было видно.
– Все в порядке.
Понизив голос, человечек сказал:
– Помните только, мистер Кроуэлл: ни в коем случае не следует убивать этой штуковиной кого ни попадя. Убивайте… с разбором. Да, только так – с разбором, взвесив хорошенько все «за» и «против». Не забудете, мистер Кроуэлл?
Кроуэлл проглотил непомерной величины ком, откуда-то взявшийся у него в горле.
– Не забуду, – ответил он.
Съехав на машине в туннель, он покатил по подземной магистрали из района Уилшира домой, в Брентвуд. Никто за ним не увязался. На этот счет сомнений не было. Но какие планы у Бишопа на ближайшие часы, он не знал. Не знал. И даже думать об этом не хотел. В этом мерзком мире все шиворот-навыворот – честному человеку в нем не выжить… Что же до Бишопа, этого жирного слизняка, то…
Взгляд Кроуэлла упал на покупку рядом на сиденье, и его сотряс короткий и сухой, похожий на кашель смех.
– Значит, ты штуковина? – сказал он. – Ха! Каждый зарабатывает на жизнь чем может. Бишоп пластиками, я – шантажом, а тот маленький придурок – своими ерундовинами и штучками-дрючками. И пожалуй, малышка этот ловчей нас всех.
Он свернул от ответвления подземной магистрали, по которому ехал, в боковой туннель, выходивший на поверхность у самого его дома. Поставив белого «жука» в гараж и оглядев парк вокруг, он со штуковиной в руках поднялся на свой этаж, набрал известное только ему сочетание цифр, открыл дверь, внес штуковину, захлопнул дверь и поставил свою покупку на стол. Потом он налил себе бренди.
В дверь постучали, негромко и с расстановкой. Оттягивать бесполезно. Он пошел к двери и открыл.
– Привет.
На пороге стоял толстяк. Лицо – как большой кусок вареного свиного сала, холодного и дряблого. Зеленых, в красных прожилках глаз почти не видно под тяжелыми веками. Сигара во рту двигалась в такт словам.
– Рад, что застал тебя, Кроуэлл. Давно хотел с тобой встретиться.
Кроуэлл отступил, и толстяк вошел в комнату. Сел, сложил на круглом животе руки и спросил:
– Ну так как? Кроуэлл сглотнул слюну.
– Снимков у меня здесь нет, Бишоп. Толстяк ничего на это не сказал. Медленно разомкнул руки, не спеша, словно за носовым платком, полез в карман, но вместо платка в руке у него оказался небольшой пистолет-парализатор. От голубой стали веяло холодом.
– Может, все-таки подумаешь, Кроуэлл? На печальном, бледном лице Кроуэлла проступил холодный пот, от этого оно стало еще печальней. Шея будто налилась свинцом. Он попытался было включить свой мозг, но мозгу стало вдруг невыносимо жарко, мозг был скован цементом страха, безжалостного и внезапного. Внешне это никак не проявилось, однако в глазах у Кроуэлла Бишоп, пистолет, комната запрыгали вверх-вниз.
И тут в поле его зрения попала… штуковина. Бишоп передвинул на пистолете штифт предохранителя.
– Ну так куда стрелять? Могу в грудь, могу в голову. Говорят, если парализует мозг, умираешь скорее. Лично я предпочитаю целиться в сердце. Так куда?
– Не торопись, – небрежно сказал Кроуэлл. Медленно-медленно он отступил назад. Сел, не забывая ни на миг о том, что палец Бишопа дрожит на спусковом крючке: стоит чуть нажать, и все кончено, будешь благодарить за то, что получил доступ к величайшему изобретению нашего времени.
Огромное лицо Бишопа оставалось неподвижным. Только двигалась из стороны в сторону сигара.
– Брось, Кроуэлл. Нет времени болтать.
– Наоборот, куча времени, – спокойно возразил Кроуэлл. – У меня есть для тебя идеальное оружие. Хочешь верь, хочешь нет. Взгляни вон на ту машину на столе.
Голубея сталью, пистолет неподвижно на него смотрел. Бишоп скосил глаза на стол, снова вперил взгляд в Кроуэлла.
– Ну и что? – процедил он сквозь зубы.
– А то, что, если меня выслушаешь, ты станешь самым крупным воротилой в пластиковом бизнесе на всем Тихоокеанском побережье. Ведь тебе этого хочется, правда?
Глаза Бишопа открылись немного шире, сузились снова.
– Тянешь время?
– Послушай, Бишоп, я и сам понимаю, что деваться мне некуда. Потому и беру тебя в долю… в смысле этой моей проклятой штуковины. Все никак не придумаю для нее названия.
Как перегревшаяся центрифуга отчаяния, работал мозг Кроуэлла, отбрасывая одну легковесную идею за другой. Но одна мысль упорствовала: тяни время, пока не появится возможность вырвать пистолет, морочь ему голову. Морочь, сколько сможешь. Ну, а теперь…
– Она… она убивает радиоволнами, – начал придумывать он. Достаточно отдать ей приказ, и она убьет, кого я только захочу. Никаких неприятностей. Никаких улик. Ничего вообще. Идеальное убийство, Бишоп. Тебе нравится?
Бишоп покачал головой.
– Ты налакался. Ну ладно, дело уже к вечеру, так что…
– Подожди, – перебил Кроуэлл, вдруг подавшись вперед; в его серых глазах зажегся огонек. – Не шевелись, Бишоп. Ты под прицелом. Машина держит тебя на мушке. Прежде чем впустить тебя, я настроил ее на определенную волну. Только пикни – и тебе конец!
Сигара выпала изо рта Бишопа на пол. Рука, державшая пистолет, дрогнула.
Наконец-то! Мускулы Кроуэлла свернулись в одну тугую пружину. Как стрелы полетели слова:
– Берегись, Бишоп! Машина, действуй! Убей Бишопа!
И Кроуэлл швырнул свое тело в сторону. Почувствовал, как отделяется от стула, увидел ошеломленное лицо Бишопа. Отвлекающий маневр удался. Пистолет выстрелил. Серебристый луч едва миновал ухо Кроуэлла и, шипя, расплескался по стене. Кроуэлл вытянул руки, чтобы схватить Бишопа, вырвать пистолет.
Но опоздал.
Бишоп был мертв.
Штуковина опередила Кроуэлла.
У себя в спальне Кроуэлл выпил стаканчик. Потом еще один. Теперь казалось, что желудок плавает в алкоголе. Но все равно не удавалось забыть, как выглядел мертвый Бишоп.
Надо еще стаканчик пропустить. Он глянул на дверь и подумал: «Очень скоро, в ближайшие несколько минут, телохранители будут ломиться в квартиру, будут искать своего босса. Но… выйти в гостиную, снова увидеть Бишопа на полу, штуковину?» По спине Кроуэлла пробежала дрожь.
Еще стаканчик, за ним другой, но по-прежнему ни в одном глазу, будто не выпил ни /капли; и он начал собирать чемодан, складывать туда одежду. Он не знал, куда отправится, но знал, что отправится обязательно. Уже собрался выходить, когда звуком, похожим на удар гонга, прозвучал сигнал аудиофона.
– Да?
– Мистер Кроуэлл?
– Он самый.
– С вами говорят из «Лавки Чепуховин».
– А-а… как же, помню. Здравствуйте.
– Вы не заглянете в лавку еще раз? И не захватите с собой штуковину? Боюсь, что вы понесли убыток в этой сделке. У меня появилась штуковина другой модели, гораздо лучшая.
Кроуэлл сглотнул слюну:
– Спасибо, эта работает прекрасно.
Он дал отбой и схватился за голову: ему показалось, что его мозг вот-вот соскользнет к нему в ботинки. Он и не думал убивать. Все в нем восставало против одной только мысли об убийстве. И от этого положение его еще труднее. Эти вооруженные люди, телохранители, не остановятся даже перед тем, чтобы…
Его нижняя челюсть немного выпятилась. Пусть приходят! На сей раз он не побежит. Нет, он останется в городе, будет себе спокойно передавать последние известия, словно ничего не произошло. Как ему все это надоело! Пусть его убьют, ему все равно. Он будет просто счастлив, когда они нацелят на пего пистолеты.
А вообще-то, зачем ему лишние осложнения? Лучше отнести Бишопа… вернее, тело Бишопа в гараж, положить на заднее сиденье машины и увезти в безлюдное место, а телохранителей он собьет со следа – скажет, что похитил и спрятал Бишопа. Неплохая мысль, черт возьми. Все-таки он, Кроуэлл, умница!
Он попытался поднять тяжелое тело Бишопа. Не смог. Но в конце концов переправить тело вниз на заднее сиденье машины удалось – это за него сделала штуковина.
Кроуэлл, пока она этим занималась, оставался в своей спальне. Ему не хотелось смотреть, как штуковина это делает.
– О, мистер Кроуэлл? – Крошечный хозяин лавки широко открыл сверкающую стеклянную дверь. На окна магазина и сейчас глазели зеваки. – Я вижу, вы привезли штуковину? Превосходно.
Лихорадочно соображая, Кроуэлл поставил устройство на прилавок. М-м… быть может, теперь ему что-нибудь объяснят? Спрашивать нужно деликатно, не впрямую. Спрашивать так, чтобы…
– Послушайте, мистер, не знаю как вас зовут, я не говорил вам, но я репортер. Мне бы хотелось сделать передачу для «Последних новостей» о вас и о вашей лавке. Но чтобы рассказали вы сами.
– Вы знаете о пустяковинах и ерундовинах ничуть не меньше меня, – сказал человек.
– Не меньше?..
– Такое у меня, во всяком случае, создалось впечатление.
– О, конечно. Конечно, знаю. Но всегда лучше на кого-то сослаться, понимаете?
– Ваша логика мне неясна, но я сделаю то, чего вы от меня хотите. Слушатели захотят, по-видимому, узнать подробно о моей «Лавке Чепуховин», не так ли? Ну что ж… Чтобы мое торговое дело выросло до нынешних масштабов, потребовались тысячи лет пути.
– Тысячи миль, пути, – поправил Кроуэлл.
– Тысячи лет, – повторил человечек.
– Разумеется, – сказал Кроуэлл.
– Мою лавку, пожалуй, можно назвать энергетическим результатом неадекватного семантизирования. Устройства, которые вы здесь видите, вполне справедливо было бы назвать изобретениями, делающими не конкретно что-то, а вообще.
– Разумеется, – бесстрастно сказал Кроуэлл.
– Теперь вот что: если один человек показывает другому деталь автомобиля и не может вспомнить ее названия, что он говорит в таких случаях?
Кроуэлла осенило:
– Он называет ее штуковиной, или загогулиной, или ерундовиной…
– Верно. А если женщина говорит с другой женщиной о своей стиральной машине, или о взбивалке для яиц, или о вышивании тамбуром, или о вязанье и у нее вдруг затмение в голове и она не может вспомнить точное слово – что она тогда говорит?
– Она говорит: «Эту висюльку надень на загогулину. Придержи финтифлюшку и насади ее на рогульку», – сказал Кроуэлл, радуясь, как школьцик, понявший вдруг математическое правило.
– Совершенно верно! – воскликнул человечек. – Хорошо. Таким образом, мы здесь имеем дело с появлением семантически неточных обозначений, пригодных лишь для описания любого предмета – от куриного гнезда до автомобильного картера. «Штуковиной» могут назвать и парик, и половую тряпку. Штуковина – это не один определенный предмет. Это тысяча разных предметов. Да… так вот что я сделал: проникал в сознание цивилизованных людей, извлекал Представление каждого о том, как выглядит штуковина, о том, как выглядят штучки-дрючки, и непосредственно из энергии атомов создавал материальные эквиваленты этих несовершенных обозначений. Иными словами, мои изобретения суть трехмерные репрезентации определенных сгустков смысла. Поскольку в сознании человека «штуковиной» может быть что угодно – от щетки до стального болта девятого размера, – это свойство повторено и в моих изобретениях. Штуковине, которую вы сегодня брали домой, под силу почти все, чего вы от нее захотите. Многие из моих изобретений благодаря вложенным в них способностям мыслить, самостоятельно передвигаться и выполнять самые разнообразные действия, по существу, сходны с роботами.
– Они могут все?
– Не все, но очень многое. Что же касается функционирования большинства из них, то оно возможно благодаря примерно шестидесяти протекающим в любом из них одновременно процессам, необычным, взаимодействующим, разнообразным по объему и интенсивности. У каждого из моих творений свой набор полезных функций. Одни устройства большие. Другие маленькие. У большинства – множество разнообразных применений. На долю маленьких выпадают всего одна или две простые функции. Ни одно изделие не повторяет другое в точности. Прикиньте сами, сколько времени, места и денег вы сэкономите, купив какую-нибудь из моих штуковин!
– Ага, – отозвался Кроуэлл. Ему вспомнилось тело Бишопа. Использовать вашу штуковину можно очень многообразно, тут уж ничего не скажешь.
– Хорошо, что вы напомнили. Я хочу спросить вас о пустяковинке модели 1944 года, которую вы дали в счет стоимости моей штуковины. Где вы ее раздобыли?
– Где раздобыл? Вы про эту, для чистки… то есть про пустяковинку? Я… э-э… я…
– Вам не следует ничего опасаться, вы можете быть со мной откровенным. Ведь у нас общие профессиональные тайны. Вы сделали ее сами?
– Я… я купил ее, а потом над ней работал. Вкладывал… вкладывал энергию мысли – ну вы знаете как.
– Значит, вам известен этот секрет? Подумать только! А я-то считал, что, кроме меня, о возможности превращать мысль в энергию не знает никто. Какой блестящий ум! Вы учились в Рругре?
– Нет. До сих пор жалею, что не попал туда. Не было возможности. Всего достиг собственными силами. Ну а теперь вот что: я бы хотел вернуть эту штуковину и взять что-нибудь другое. Штуковина мне не нравится.
– Не нравится? Но почему?
– Да просто не нравится – и все. Слишком много возни. Мне бы хотелось что-нибудь попроще.
«Да, – подумал он про себя, – попроще, чтобы видно было, как работает».
– Какого рода устройство, мистер Кроуэлл, желаете вы взять в этот раз?
– Дайте мне… штучку-дрючку.
– Штучку-дрючку какого рода?
– А не все равно какого?
– О, вы опять шутите!
Кроуэлл сделал глотательное движение.
– Разумеется, шучу.
– Вы ведь, конечно, знаете, что год от года свойства штучки-дрючки, как и само ее название, меняются, и меняются они уже на протяжении тысячи лет.
– А сами вы не шутите? – спросил Кроуэлл. – Нет, не шутите. Не обращайте внимания на мои слова. Дайте мне штучку-дрючку, и я поеду домой.
Что это он говорит – «домой»? Не очень-то умно было бы отправиться туда сейчас. Лучше затаиться где-нибудь в укромном местечке и довести до сведения телохранителей: он держит Бишопа заложником. Да.
Только так, это надежней всего. А пока неплохо бы разузнать об этой лавке… Но держать около себя что-нибудь подобное той штуковине? Нет уж, увольте! Маленький владелец магазина между тем продолжал:
– У меня целый ящик штучек-дрючек из всех исторических эпох, я вам его отдам. Просто не знаю, куда мне девать это добро, а пока только вы принимаете меня всерьез. За весь сегодняшний день у меня не было ни одного покупателя. Меня это очень огорчило.
«Да, мозги у этого малышки здорово набекрень», – подумал Кроуэлл и сказал:
– Знаете что? У меня дома пустой чулан. Как-нибудь на днях доставьте ко мне всю эту мелочь, и я посмотрю ее и выберу, что мне понравится.
– А не могли бы вы сделать мне одолжение и взять часть товара прямо сейчас?
– Не знаю, смогу ли я…
– О, немного! Совсем немного. Серьезно. Вот они. Сейчас увидите сами. Несколько коробочек побрякушек и финтифлюшек. Вот они. Вот.
Владелец магазинчика наклонился и вытащил из-под прилавка шесть коробок.
Кроуэлл открыл одну.
– Эти я возьму, тут и говорить не о чем. Одни только шумовки, ножи для чистки овощей, дверные ручки и старые голландские пенковые трубки – больше тут ничего нет. Эти я, конечно, возьму.
Совсем не страшные. Маленькие, простые. Вряд ли можно ждать от них неприятных сюрпризов.
– О, благодарю вас! Очень вам признателен. Положите все на заднее сиденье своей машины, я за них не возьму с вас ничего. Я рад, что освобождаю у себя место. За последние годы я столько насоздавал, что не знаю, куда все это девать. Меня тошнит от одного вида моих изделий.
Обхватив коробки обеими руками, придерживая верхнюю подбородком, Кроуэлл вышел на улицу, к своему белому «жуку», и свалил все на заднее сиденье. Потом махнул человечку рукой, сказал, что на днях они обязательно встретятся, и поехал.
Час, проведенный в лавке, захлебывающаяся радость человечка, яркий свет в помещении привели к тому, что Кроуэлл впервые за все это время забыл о телохранителях Бишопа и о самом Бишопе.
Мотор ровно жужжал у него под ногами. Он ехал к центру, к студиям, и пытался решить, что делать дальше. Почувствовав вдруг любопытство, протянул руку к коробкам на заднем сиденье и вытащил первое, что попалось. Курительная трубка, всего-навсего. От одного ее вида ему захотелось курить, и он достал из вшитого в блузу кисета табак, набил трубку и с опаской, осторожно ее закурил. С шумом выпустил дым. Просто блеск. Трубка что надо!
Он курил, позабыв обо всем на свете, когда увидел что-то в зеркале заднего вида. За ним следовали два черных «жука». Точно, те самые – черные как ночь, с мощными двигателями.
Кроуэлл мысленно выругался и прибавил скорость. Черные машины приближались. Двое убийц в одной, двое – в другой.
Не остановиться ли и не сказать ли им, что он их босса держит заложником?
В руках убийц в низких машинах поблескивали пистолеты. Такие типы сперва стреляют, а уж потом разговаривают. Нет, к этому он готов не был. Он-то рассчитывал укрыться в надежном месте, позвонить им и предъявить ультиматум. Но чтобы… такое?
Машины неотвратимо приближались.
Кроуэлл нажал на педаль. На лбу выступили и наперегонки побежали вниз капельки пота. Ну и влип же он! Зря он, пожалуй, поторопился вернуть штуковину. Очень пригодилась бы сейчас – как пригодилась неожиданно с Бишоном.
Штуковина… А штучки-дрючки?!
У него вырвался ликующий крик.
Протянув руку назад, он начал судорожно рыться в штучках-дрючках, пустяковинках, ерундовинках, барахлинках. Похоже, ничего стоящего нет, но он попробует.
– Валяйте, штуковинки, делайте свое дело! Защищайте меня, черт вас побери!
На заднем сиденье что-то забрякало, зазвенело, и что-то металлическое, просвистев у самого уха Кроуэлла, вылетело на прозрачных крыльях наружу, повернуло к преследующему «жуку» и ударилось в ветровое стекло.
Взрыв, зеленое пламя и серый дым.
Трррышка сделала свое дело. Она была сочетанием игрушечного самолетика и артиллерийского снаряда.
Кроуэлл нажал на педаль, и его «жук» снова вырвался вперед. Вторая машина по-прежнему шла за ним. Нет, по доброй воле они от него не отстанут.
– Убейте и этих! – закричал Кроуэлл. – Убейте! Как хотите, но убейте!
Схватив коробку, он вышвырнул все, что в ней было, за окошко, потом проделал то же с содержимым другой коробки. Что-то сразу поднялось в воздух. Остальное безобидно запрыгало по асфальту.
Два предмета сверкали в воздухе. Две пары ножниц, острых и блестящих – только можно было подумать, будто в каждую пару вставлено по маленькому антигравитационному двигателю. Со свистом разрезая воздух, они понеслись назад, к преследующему черному «жуку».
Блеснув, ножницы влетели в открытые окошки машины.
Черный «жук» вдруг потерял управление, свернул с мостовой на тротуар, ударился на полной скорости в стену, перевернулся один раз, другой, и внезапно его охватило буйное пламя.
Кроуэлл бессильно откинулся на спинку сиденья… Его машина, замедлив ход, повернула за угол и остановилась у тротуара. Он дышал часто-часто. Сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди.
Теперь, если он захочет, он может возвращаться домой. Теперь никто не ждет его там, не подстерегает в засаде, не будет останавливать и допрашивать, не будет ему угрожать.
Да, теперь можно возвращаться домой. Странно, но от этой мысли ему не становилось ни легче, ни радостней. Наоборот, на душе было темно, уныло, неуютно. До чего же гнусное место этот мир! Во рту у него было противно и горько.
Он поехал домой. Может быть, теперь все будет хорошо? Может быть…
Взяв оставшиеся коробки, он вылез из машины и на лифте поднялся на свой этаж. Открыл дверь, поставил коробки на стол и начал разбирать то, что в них было.
Новая трубка снова была у него в зубах. Некоторое время назад он машинально взял ее в рот. Нервы. Нужно закурить, тогда успокоишься.
Он набил трубку свежим табаком и раскурил ее. А вообще только псих мог отдать незнакомому человеку все это добро. Опасно, когда такое попадает неизвестно в чьи руки. Всякая сомнительная публика может получить свободный доступ к этим вещам, может использовать их в своих целях.
Рассмеявшись, он затянулся снова.
Теперь он кум королю. Эти матерые дельцы из «Пластике инкорпорейтед» будут ходить перед ним на задних лапках, будут платить ему деньги, будут, черт бы их побрал, выполнять каждое его желание – добиться этого ему помогут маленький хозяин лавки и его товар.
А вообще-то, со всеми этими делами будет уйма хлопот. Он сел и задумался, и душу его снова заполнил мрак, как повторялось уже многие годы. Опять приступ хандры.
Чего можно добиться в этом мире? Чего ради он живет? Ох, и устал же он!
Иногда, вот как сегодня ночью и столькими другими ночами за все прошедшие долгие годы, мелькала мысль: а неплохо было бы, если бы люди с пистолетами догнали его и по самую макушку начинили параличом. Иногда, будь у него в руке пистолет, он бы и сам себе разнес череп.
Внезапный взрыв. Кроуэлл поднялся. Замер. Упал на колени.
Он совсем забыл о трубке у себя во рту – забыл о том, что у него во рту чепушинка.
Способ, каким она ему об этом напомнила, привел, как это ни прискорбно, к фатальным последствиям.
Кроуэлл ввинтился в толпу; длинное лицо его оставалось таким же печальным, каким оно было всегда. Через худое плечо он посмотрел назад, буркнул что-то себе под нос и заработал локтями.
Он увидел, как ярдах в ста позади к тротуару, жужжа мотором, быстро подползла длинная, черная, блестящая машина-жук. Щелкнув, открылась дверца, и из машины с трудом вылез толстяк, на бледном сероватом лице которого застыло выражение злобы. Впереди сидело двое телохранителей.
«А вообще-то стоило ли убегать?» – подумал Кроуэлл, известный в своем кругу под прозвищем Плут. Ведь он устал. Не было больше сил выступать каждый вечер в программе новостей и каждое утро, просыпаясь, знать, что из-за какого-то упоминания вскользь о том, что в последнее время некий толстяк в «Пластике инкорпорейтед» занимается темными делишками, за тобой по пятам ходят гангстеры. А теперь и сам толстяк объявился, собственной персоной. Притащился за ним из самой Пасадены.
Теперь наконец Кроуэлла со всех сторон окружала толпа. «Интересно, – подумал он, – отчего здесь столько народу? Необычное зрелище? Ну а что, вообще говоря, увидишь обычного в Южной Калифорнии?»
Он протиснулся вперед и уставился на большие алые буквы на окнах из голубого стекла; выражение его худого грустного лица не изменилось.
Слова на голубом стекле были такие:
Кроуэлла это не удивило. Вот, значит, магазин, который имел в виду редактор, когда давал ему задание. Ерунда какая-то и чепуха.
ШТУКОВИНЫ, ФИНТИФЛЮШКИ, ПУСТЯКОВИНКИ, БАРАХЛИНКИ, ШТУЧКИ-ДРЮЧКИ, ЧЕПУШИНКИ, ЕРУНДОВИНЫ И ПРОЧ.
Но тут он вспомнил про Стива Бишопа, толстяка, и про телохранителей с пистолетами. Когда в море шторм, любой порт хорош.
Кроуэлл достал из кармана небольшой блокнот, небрежно записал два-три названия – ерундовины, штучки-дрючки; все равно Бишопу в этой толпе его не подстрелить. Стрелять-то у Бишопа, по совести говоря, право есть: как-никак Он, Плут, пугает Бишопа разоблачением – трехмерными цветными изображениями…
Кроуэлл боком пролез к полупрозрачной двери; будто водопад отгораживал посетителей от решенного в холодных – белом и голубом – тонах помещения. Кроуэллу стало немного зябко. Он сосчитал небольшие стеклянные шкафы (их оказалось семнадцать) и мертвенно-серыми, ничего не выражающими глазами начал рассматривать то, что в них стоит.
Из-за шкафчика голубого стекла появился вдруг лысый человечек, худой как скелет. Он был такой маленький, что Кроуэлл с трудом подавил в себе желание похлопать его по лысине. Казалось, эта лысина создана для того, чтобы по ней хлопать.
Квадратное лицо человечка было блекло-желтым, того особого оттенка желтизны, который приобретают выцветшие газеты.
– Слушаю вас, – сказал человечек.
– Привет, – негромко поздоровался Кроуэлл, раздумывая, что делать дальше. Теперь, когда он в магазине, что-то нужно говорить. – Я хотел бы купить… штуковину.
В голосе у Кроуэлла звучали те же грусть и усталость, какие были написаны на его лице.
– Великолепно, великолепно! – отозвался человечек и потер руки. – Не знаю почему, но по-настоящему заинтересовались вы первый. Другие просто стоят там, на улице снаружи и смеются. Так к делу: какого года штуковина вам нужна? И какой модели?
Ни того, ни другого Кроуэлл не знал. Он знал только, что испытывает замешательство, однако никто другой, глядя на его лицо, этого бы не заметил. Войдя, он сразу повел себя так, будто собаку съел на этих делах. И теперь признаваться в своем невежестве ему было совсем ни к чему. Он сделал вид, будто обдумывает ответ, и наконец сказал:
– Пожалуй, в самый раз подошла бы модель 1993 года. Не надо ничего сверхсовременного. Владелец магазина заморгал.
– Ага! Я вижу, вы человек, который знает, что ему нужно. Сюда, пожалуйста.
И, метнувшись в проход между шкафами, человечек остановился перед стеклом, за которымлежало что-то непонятное. Смахивало на кривошип, но одновременно напоминало кухонную полку; с металлического края свисало несколько сережек, и на том же краю были жестко закреплены три похожих на рога стержня и шесть диковинных механизмов, а наверху, из самой середины, торчал большой пучок чего-то, что более всего напоминало шнурки от ботинок.
Из горла Кроуэлла вырвался такой звук, будто он подавился пуговицей. Он посмотрел еще раз. Ну что тут скажешь? Только одно: малыш совсем ненормальный. Но об этом, пожалуй, лучше помалкивать.
Что же касается крохотного хозяина лавки, то он бьм, на вершине счастья: его глаза сияли, губы растянулись в самую приветливую улыбку, руки со сплетенными пальцами были прижаты к груди, и он стоял, наклонившись вперед, полный ожидания.
– Вам нравится? Кроуэлл мрачно кивнул.
– Да, пожалуй. Годится. Я, правда, видел и получше.
– Получше?! – изумленно воскликнул человечек и вытянулся во весь свой маленький рост. – Где видели? – потребовал он ответа. – Где?
Другой бы занервничал. Другой, но только не Кроуэлл. Он просто вытащил блокнот, начал в нем быстро писать и, не поднимая головы, ответил многозначительно:
– Кто-кто, а уж вы-то знаете где…
Он надеялся, что этого будет достаточно. И не ошибся.
– О! – Крохотный человечек захлебнулся от восторга. – Значит, вы тоже?.. Как приятно иметь дело со сведущим человеком! Как приятно!
Кроуэлл бросил взгляд на окно – посмотреть, что там, за толпой хихикающих зевак. И толстяк, и телохранители, и черная машина исчезли. Охота приостановилась – пока.
Кроуэлл сунул блокнот в карман, положил руку на шкафчик, в котором была выставлена штуковина.
– Я очень спешу. Могу я взять это с собой? Деньги у меня дома, но вместо первого взноса я могу вам дать кое-что в обмен. Согласны?
– Безусловно согласен!
– Замечательно.
Набравшись духу, Кроуэлл полез в карман своей серой блузы и извлек оттуда маленькое металлическое устройство для чистки курительных трубок. Поломанное, погнутое, оно выглядело довольно необычно.
– Пожалуйста. Барахлинка. Модель 1944 года.
– Какая же это барахлинка?
– Э-э… разве нет?
– Разумеется, нет!
– Разумеется, – осторожно повторил Кроуэлл.
– Это пустяковинка, – сказал, моргая, человечек. – И не целая, а только часть. Ну и шутник же вы, мистер…
– Кроуэлл. Мда… шутник. Мда. Надеюсь, моя шутка не очень вас покоробила. Так меняемся? Я очень спешу.
– Конечно, конечно! Я поставлю вашу покупку на тележку, и мы подвезем ее прямо к вашей машине.
Крохотный человек мгновенно выкатил откуда-то ручную тележку на маленьких колесиках, и Кроуэлл оглянуться не успел, как штуковина оказалась на ней. Хозяин помог докатить тележку до двери. У двери Кроуэлл остановил его:
– Минутку.
Черной машины нигде не было видно.
– Все в порядке.
Понизив голос, человечек сказал:
– Помните только, мистер Кроуэлл: ни в коем случае не следует убивать этой штуковиной кого ни попадя. Убивайте… с разбором. Да, только так – с разбором, взвесив хорошенько все «за» и «против». Не забудете, мистер Кроуэлл?
Кроуэлл проглотил непомерной величины ком, откуда-то взявшийся у него в горле.
– Не забуду, – ответил он.
Съехав на машине в туннель, он покатил по подземной магистрали из района Уилшира домой, в Брентвуд. Никто за ним не увязался. На этот счет сомнений не было. Но какие планы у Бишопа на ближайшие часы, он не знал. Не знал. И даже думать об этом не хотел. В этом мерзком мире все шиворот-навыворот – честному человеку в нем не выжить… Что же до Бишопа, этого жирного слизняка, то…
Взгляд Кроуэлла упал на покупку рядом на сиденье, и его сотряс короткий и сухой, похожий на кашель смех.
– Значит, ты штуковина? – сказал он. – Ха! Каждый зарабатывает на жизнь чем может. Бишоп пластиками, я – шантажом, а тот маленький придурок – своими ерундовинами и штучками-дрючками. И пожалуй, малышка этот ловчей нас всех.
Он свернул от ответвления подземной магистрали, по которому ехал, в боковой туннель, выходивший на поверхность у самого его дома. Поставив белого «жука» в гараж и оглядев парк вокруг, он со штуковиной в руках поднялся на свой этаж, набрал известное только ему сочетание цифр, открыл дверь, внес штуковину, захлопнул дверь и поставил свою покупку на стол. Потом он налил себе бренди.
В дверь постучали, негромко и с расстановкой. Оттягивать бесполезно. Он пошел к двери и открыл.
– Привет.
На пороге стоял толстяк. Лицо – как большой кусок вареного свиного сала, холодного и дряблого. Зеленых, в красных прожилках глаз почти не видно под тяжелыми веками. Сигара во рту двигалась в такт словам.
– Рад, что застал тебя, Кроуэлл. Давно хотел с тобой встретиться.
Кроуэлл отступил, и толстяк вошел в комнату. Сел, сложил на круглом животе руки и спросил:
– Ну так как? Кроуэлл сглотнул слюну.
– Снимков у меня здесь нет, Бишоп. Толстяк ничего на это не сказал. Медленно разомкнул руки, не спеша, словно за носовым платком, полез в карман, но вместо платка в руке у него оказался небольшой пистолет-парализатор. От голубой стали веяло холодом.
– Может, все-таки подумаешь, Кроуэлл? На печальном, бледном лице Кроуэлла проступил холодный пот, от этого оно стало еще печальней. Шея будто налилась свинцом. Он попытался было включить свой мозг, но мозгу стало вдруг невыносимо жарко, мозг был скован цементом страха, безжалостного и внезапного. Внешне это никак не проявилось, однако в глазах у Кроуэлла Бишоп, пистолет, комната запрыгали вверх-вниз.
И тут в поле его зрения попала… штуковина. Бишоп передвинул на пистолете штифт предохранителя.
– Ну так куда стрелять? Могу в грудь, могу в голову. Говорят, если парализует мозг, умираешь скорее. Лично я предпочитаю целиться в сердце. Так куда?
– Не торопись, – небрежно сказал Кроуэлл. Медленно-медленно он отступил назад. Сел, не забывая ни на миг о том, что палец Бишопа дрожит на спусковом крючке: стоит чуть нажать, и все кончено, будешь благодарить за то, что получил доступ к величайшему изобретению нашего времени.
Огромное лицо Бишопа оставалось неподвижным. Только двигалась из стороны в сторону сигара.
– Брось, Кроуэлл. Нет времени болтать.
– Наоборот, куча времени, – спокойно возразил Кроуэлл. – У меня есть для тебя идеальное оружие. Хочешь верь, хочешь нет. Взгляни вон на ту машину на столе.
Голубея сталью, пистолет неподвижно на него смотрел. Бишоп скосил глаза на стол, снова вперил взгляд в Кроуэлла.
– Ну и что? – процедил он сквозь зубы.
– А то, что, если меня выслушаешь, ты станешь самым крупным воротилой в пластиковом бизнесе на всем Тихоокеанском побережье. Ведь тебе этого хочется, правда?
Глаза Бишопа открылись немного шире, сузились снова.
– Тянешь время?
– Послушай, Бишоп, я и сам понимаю, что деваться мне некуда. Потому и беру тебя в долю… в смысле этой моей проклятой штуковины. Все никак не придумаю для нее названия.
Как перегревшаяся центрифуга отчаяния, работал мозг Кроуэлла, отбрасывая одну легковесную идею за другой. Но одна мысль упорствовала: тяни время, пока не появится возможность вырвать пистолет, морочь ему голову. Морочь, сколько сможешь. Ну, а теперь…
– Она… она убивает радиоволнами, – начал придумывать он. Достаточно отдать ей приказ, и она убьет, кого я только захочу. Никаких неприятностей. Никаких улик. Ничего вообще. Идеальное убийство, Бишоп. Тебе нравится?
Бишоп покачал головой.
– Ты налакался. Ну ладно, дело уже к вечеру, так что…
– Подожди, – перебил Кроуэлл, вдруг подавшись вперед; в его серых глазах зажегся огонек. – Не шевелись, Бишоп. Ты под прицелом. Машина держит тебя на мушке. Прежде чем впустить тебя, я настроил ее на определенную волну. Только пикни – и тебе конец!
Сигара выпала изо рта Бишопа на пол. Рука, державшая пистолет, дрогнула.
Наконец-то! Мускулы Кроуэлла свернулись в одну тугую пружину. Как стрелы полетели слова:
– Берегись, Бишоп! Машина, действуй! Убей Бишопа!
И Кроуэлл швырнул свое тело в сторону. Почувствовал, как отделяется от стула, увидел ошеломленное лицо Бишопа. Отвлекающий маневр удался. Пистолет выстрелил. Серебристый луч едва миновал ухо Кроуэлла и, шипя, расплескался по стене. Кроуэлл вытянул руки, чтобы схватить Бишопа, вырвать пистолет.
Но опоздал.
Бишоп был мертв.
Штуковина опередила Кроуэлла.
У себя в спальне Кроуэлл выпил стаканчик. Потом еще один. Теперь казалось, что желудок плавает в алкоголе. Но все равно не удавалось забыть, как выглядел мертвый Бишоп.
Надо еще стаканчик пропустить. Он глянул на дверь и подумал: «Очень скоро, в ближайшие несколько минут, телохранители будут ломиться в квартиру, будут искать своего босса. Но… выйти в гостиную, снова увидеть Бишопа на полу, штуковину?» По спине Кроуэлла пробежала дрожь.
Еще стаканчик, за ним другой, но по-прежнему ни в одном глазу, будто не выпил ни /капли; и он начал собирать чемодан, складывать туда одежду. Он не знал, куда отправится, но знал, что отправится обязательно. Уже собрался выходить, когда звуком, похожим на удар гонга, прозвучал сигнал аудиофона.
– Да?
– Мистер Кроуэлл?
– Он самый.
– С вами говорят из «Лавки Чепуховин».
– А-а… как же, помню. Здравствуйте.
– Вы не заглянете в лавку еще раз? И не захватите с собой штуковину? Боюсь, что вы понесли убыток в этой сделке. У меня появилась штуковина другой модели, гораздо лучшая.
Кроуэлл сглотнул слюну:
– Спасибо, эта работает прекрасно.
Он дал отбой и схватился за голову: ему показалось, что его мозг вот-вот соскользнет к нему в ботинки. Он и не думал убивать. Все в нем восставало против одной только мысли об убийстве. И от этого положение его еще труднее. Эти вооруженные люди, телохранители, не остановятся даже перед тем, чтобы…
Его нижняя челюсть немного выпятилась. Пусть приходят! На сей раз он не побежит. Нет, он останется в городе, будет себе спокойно передавать последние известия, словно ничего не произошло. Как ему все это надоело! Пусть его убьют, ему все равно. Он будет просто счастлив, когда они нацелят на пего пистолеты.
А вообще-то, зачем ему лишние осложнения? Лучше отнести Бишопа… вернее, тело Бишопа в гараж, положить на заднее сиденье машины и увезти в безлюдное место, а телохранителей он собьет со следа – скажет, что похитил и спрятал Бишопа. Неплохая мысль, черт возьми. Все-таки он, Кроуэлл, умница!
Он попытался поднять тяжелое тело Бишопа. Не смог. Но в конце концов переправить тело вниз на заднее сиденье машины удалось – это за него сделала штуковина.
Кроуэлл, пока она этим занималась, оставался в своей спальне. Ему не хотелось смотреть, как штуковина это делает.
– О, мистер Кроуэлл? – Крошечный хозяин лавки широко открыл сверкающую стеклянную дверь. На окна магазина и сейчас глазели зеваки. – Я вижу, вы привезли штуковину? Превосходно.
Лихорадочно соображая, Кроуэлл поставил устройство на прилавок. М-м… быть может, теперь ему что-нибудь объяснят? Спрашивать нужно деликатно, не впрямую. Спрашивать так, чтобы…
– Послушайте, мистер, не знаю как вас зовут, я не говорил вам, но я репортер. Мне бы хотелось сделать передачу для «Последних новостей» о вас и о вашей лавке. Но чтобы рассказали вы сами.
– Вы знаете о пустяковинах и ерундовинах ничуть не меньше меня, – сказал человек.
– Не меньше?..
– Такое у меня, во всяком случае, создалось впечатление.
– О, конечно. Конечно, знаю. Но всегда лучше на кого-то сослаться, понимаете?
– Ваша логика мне неясна, но я сделаю то, чего вы от меня хотите. Слушатели захотят, по-видимому, узнать подробно о моей «Лавке Чепуховин», не так ли? Ну что ж… Чтобы мое торговое дело выросло до нынешних масштабов, потребовались тысячи лет пути.
– Тысячи миль, пути, – поправил Кроуэлл.
– Тысячи лет, – повторил человечек.
– Разумеется, – сказал Кроуэлл.
– Мою лавку, пожалуй, можно назвать энергетическим результатом неадекватного семантизирования. Устройства, которые вы здесь видите, вполне справедливо было бы назвать изобретениями, делающими не конкретно что-то, а вообще.
– Разумеется, – бесстрастно сказал Кроуэлл.
– Теперь вот что: если один человек показывает другому деталь автомобиля и не может вспомнить ее названия, что он говорит в таких случаях?
Кроуэлла осенило:
– Он называет ее штуковиной, или загогулиной, или ерундовиной…
– Верно. А если женщина говорит с другой женщиной о своей стиральной машине, или о взбивалке для яиц, или о вышивании тамбуром, или о вязанье и у нее вдруг затмение в голове и она не может вспомнить точное слово – что она тогда говорит?
– Она говорит: «Эту висюльку надень на загогулину. Придержи финтифлюшку и насади ее на рогульку», – сказал Кроуэлл, радуясь, как школьцик, понявший вдруг математическое правило.
– Совершенно верно! – воскликнул человечек. – Хорошо. Таким образом, мы здесь имеем дело с появлением семантически неточных обозначений, пригодных лишь для описания любого предмета – от куриного гнезда до автомобильного картера. «Штуковиной» могут назвать и парик, и половую тряпку. Штуковина – это не один определенный предмет. Это тысяча разных предметов. Да… так вот что я сделал: проникал в сознание цивилизованных людей, извлекал Представление каждого о том, как выглядит штуковина, о том, как выглядят штучки-дрючки, и непосредственно из энергии атомов создавал материальные эквиваленты этих несовершенных обозначений. Иными словами, мои изобретения суть трехмерные репрезентации определенных сгустков смысла. Поскольку в сознании человека «штуковиной» может быть что угодно – от щетки до стального болта девятого размера, – это свойство повторено и в моих изобретениях. Штуковине, которую вы сегодня брали домой, под силу почти все, чего вы от нее захотите. Многие из моих изобретений благодаря вложенным в них способностям мыслить, самостоятельно передвигаться и выполнять самые разнообразные действия, по существу, сходны с роботами.
– Они могут все?
– Не все, но очень многое. Что же касается функционирования большинства из них, то оно возможно благодаря примерно шестидесяти протекающим в любом из них одновременно процессам, необычным, взаимодействующим, разнообразным по объему и интенсивности. У каждого из моих творений свой набор полезных функций. Одни устройства большие. Другие маленькие. У большинства – множество разнообразных применений. На долю маленьких выпадают всего одна или две простые функции. Ни одно изделие не повторяет другое в точности. Прикиньте сами, сколько времени, места и денег вы сэкономите, купив какую-нибудь из моих штуковин!
– Ага, – отозвался Кроуэлл. Ему вспомнилось тело Бишопа. Использовать вашу штуковину можно очень многообразно, тут уж ничего не скажешь.
– Хорошо, что вы напомнили. Я хочу спросить вас о пустяковинке модели 1944 года, которую вы дали в счет стоимости моей штуковины. Где вы ее раздобыли?
– Где раздобыл? Вы про эту, для чистки… то есть про пустяковинку? Я… э-э… я…
– Вам не следует ничего опасаться, вы можете быть со мной откровенным. Ведь у нас общие профессиональные тайны. Вы сделали ее сами?
– Я… я купил ее, а потом над ней работал. Вкладывал… вкладывал энергию мысли – ну вы знаете как.
– Значит, вам известен этот секрет? Подумать только! А я-то считал, что, кроме меня, о возможности превращать мысль в энергию не знает никто. Какой блестящий ум! Вы учились в Рругре?
– Нет. До сих пор жалею, что не попал туда. Не было возможности. Всего достиг собственными силами. Ну а теперь вот что: я бы хотел вернуть эту штуковину и взять что-нибудь другое. Штуковина мне не нравится.
– Не нравится? Но почему?
– Да просто не нравится – и все. Слишком много возни. Мне бы хотелось что-нибудь попроще.
«Да, – подумал он про себя, – попроще, чтобы видно было, как работает».
– Какого рода устройство, мистер Кроуэлл, желаете вы взять в этот раз?
– Дайте мне… штучку-дрючку.
– Штучку-дрючку какого рода?
– А не все равно какого?
– О, вы опять шутите!
Кроуэлл сделал глотательное движение.
– Разумеется, шучу.
– Вы ведь, конечно, знаете, что год от года свойства штучки-дрючки, как и само ее название, меняются, и меняются они уже на протяжении тысячи лет.
– А сами вы не шутите? – спросил Кроуэлл. – Нет, не шутите. Не обращайте внимания на мои слова. Дайте мне штучку-дрючку, и я поеду домой.
Что это он говорит – «домой»? Не очень-то умно было бы отправиться туда сейчас. Лучше затаиться где-нибудь в укромном местечке и довести до сведения телохранителей: он держит Бишопа заложником. Да.
Только так, это надежней всего. А пока неплохо бы разузнать об этой лавке… Но держать около себя что-нибудь подобное той штуковине? Нет уж, увольте! Маленький владелец магазина между тем продолжал:
– У меня целый ящик штучек-дрючек из всех исторических эпох, я вам его отдам. Просто не знаю, куда мне девать это добро, а пока только вы принимаете меня всерьез. За весь сегодняшний день у меня не было ни одного покупателя. Меня это очень огорчило.
«Да, мозги у этого малышки здорово набекрень», – подумал Кроуэлл и сказал:
– Знаете что? У меня дома пустой чулан. Как-нибудь на днях доставьте ко мне всю эту мелочь, и я посмотрю ее и выберу, что мне понравится.
– А не могли бы вы сделать мне одолжение и взять часть товара прямо сейчас?
– Не знаю, смогу ли я…
– О, немного! Совсем немного. Серьезно. Вот они. Сейчас увидите сами. Несколько коробочек побрякушек и финтифлюшек. Вот они. Вот.
Владелец магазинчика наклонился и вытащил из-под прилавка шесть коробок.
Кроуэлл открыл одну.
– Эти я возьму, тут и говорить не о чем. Одни только шумовки, ножи для чистки овощей, дверные ручки и старые голландские пенковые трубки – больше тут ничего нет. Эти я, конечно, возьму.
Совсем не страшные. Маленькие, простые. Вряд ли можно ждать от них неприятных сюрпризов.
– О, благодарю вас! Очень вам признателен. Положите все на заднее сиденье своей машины, я за них не возьму с вас ничего. Я рад, что освобождаю у себя место. За последние годы я столько насоздавал, что не знаю, куда все это девать. Меня тошнит от одного вида моих изделий.
Обхватив коробки обеими руками, придерживая верхнюю подбородком, Кроуэлл вышел на улицу, к своему белому «жуку», и свалил все на заднее сиденье. Потом махнул человечку рукой, сказал, что на днях они обязательно встретятся, и поехал.
Час, проведенный в лавке, захлебывающаяся радость человечка, яркий свет в помещении привели к тому, что Кроуэлл впервые за все это время забыл о телохранителях Бишопа и о самом Бишопе.
Мотор ровно жужжал у него под ногами. Он ехал к центру, к студиям, и пытался решить, что делать дальше. Почувствовав вдруг любопытство, протянул руку к коробкам на заднем сиденье и вытащил первое, что попалось. Курительная трубка, всего-навсего. От одного ее вида ему захотелось курить, и он достал из вшитого в блузу кисета табак, набил трубку и с опаской, осторожно ее закурил. С шумом выпустил дым. Просто блеск. Трубка что надо!
Он курил, позабыв обо всем на свете, когда увидел что-то в зеркале заднего вида. За ним следовали два черных «жука». Точно, те самые – черные как ночь, с мощными двигателями.
Кроуэлл мысленно выругался и прибавил скорость. Черные машины приближались. Двое убийц в одной, двое – в другой.
Не остановиться ли и не сказать ли им, что он их босса держит заложником?
В руках убийц в низких машинах поблескивали пистолеты. Такие типы сперва стреляют, а уж потом разговаривают. Нет, к этому он готов не был. Он-то рассчитывал укрыться в надежном месте, позвонить им и предъявить ультиматум. Но чтобы… такое?
Машины неотвратимо приближались.
Кроуэлл нажал на педаль. На лбу выступили и наперегонки побежали вниз капельки пота. Ну и влип же он! Зря он, пожалуй, поторопился вернуть штуковину. Очень пригодилась бы сейчас – как пригодилась неожиданно с Бишоном.
Штуковина… А штучки-дрючки?!
У него вырвался ликующий крик.
Протянув руку назад, он начал судорожно рыться в штучках-дрючках, пустяковинках, ерундовинках, барахлинках. Похоже, ничего стоящего нет, но он попробует.
– Валяйте, штуковинки, делайте свое дело! Защищайте меня, черт вас побери!
На заднем сиденье что-то забрякало, зазвенело, и что-то металлическое, просвистев у самого уха Кроуэлла, вылетело на прозрачных крыльях наружу, повернуло к преследующему «жуку» и ударилось в ветровое стекло.
Взрыв, зеленое пламя и серый дым.
Трррышка сделала свое дело. Она была сочетанием игрушечного самолетика и артиллерийского снаряда.
Кроуэлл нажал на педаль, и его «жук» снова вырвался вперед. Вторая машина по-прежнему шла за ним. Нет, по доброй воле они от него не отстанут.
– Убейте и этих! – закричал Кроуэлл. – Убейте! Как хотите, но убейте!
Схватив коробку, он вышвырнул все, что в ней было, за окошко, потом проделал то же с содержимым другой коробки. Что-то сразу поднялось в воздух. Остальное безобидно запрыгало по асфальту.
Два предмета сверкали в воздухе. Две пары ножниц, острых и блестящих – только можно было подумать, будто в каждую пару вставлено по маленькому антигравитационному двигателю. Со свистом разрезая воздух, они понеслись назад, к преследующему черному «жуку».
Блеснув, ножницы влетели в открытые окошки машины.
Черный «жук» вдруг потерял управление, свернул с мостовой на тротуар, ударился на полной скорости в стену, перевернулся один раз, другой, и внезапно его охватило буйное пламя.
Кроуэлл бессильно откинулся на спинку сиденья… Его машина, замедлив ход, повернула за угол и остановилась у тротуара. Он дышал часто-часто. Сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди.
Теперь, если он захочет, он может возвращаться домой. Теперь никто не ждет его там, не подстерегает в засаде, не будет останавливать и допрашивать, не будет ему угрожать.
Да, теперь можно возвращаться домой. Странно, но от этой мысли ему не становилось ни легче, ни радостней. Наоборот, на душе было темно, уныло, неуютно. До чего же гнусное место этот мир! Во рту у него было противно и горько.
Он поехал домой. Может быть, теперь все будет хорошо? Может быть…
Взяв оставшиеся коробки, он вылез из машины и на лифте поднялся на свой этаж. Открыл дверь, поставил коробки на стол и начал разбирать то, что в них было.
Новая трубка снова была у него в зубах. Некоторое время назад он машинально взял ее в рот. Нервы. Нужно закурить, тогда успокоишься.
Он набил трубку свежим табаком и раскурил ее. А вообще только псих мог отдать незнакомому человеку все это добро. Опасно, когда такое попадает неизвестно в чьи руки. Всякая сомнительная публика может получить свободный доступ к этим вещам, может использовать их в своих целях.
Рассмеявшись, он затянулся снова.
Теперь он кум королю. Эти матерые дельцы из «Пластике инкорпорейтед» будут ходить перед ним на задних лапках, будут платить ему деньги, будут, черт бы их побрал, выполнять каждое его желание – добиться этого ему помогут маленький хозяин лавки и его товар.
А вообще-то, со всеми этими делами будет уйма хлопот. Он сел и задумался, и душу его снова заполнил мрак, как повторялось уже многие годы. Опять приступ хандры.
Чего можно добиться в этом мире? Чего ради он живет? Ох, и устал же он!
Иногда, вот как сегодня ночью и столькими другими ночами за все прошедшие долгие годы, мелькала мысль: а неплохо было бы, если бы люди с пистолетами догнали его и по самую макушку начинили параличом. Иногда, будь у него в руке пистолет, он бы и сам себе разнес череп.
Внезапный взрыв. Кроуэлл поднялся. Замер. Упал на колени.
Он совсем забыл о трубке у себя во рту – забыл о том, что у него во рту чепушинка.
Способ, каким она ему об этом напомнила, привел, как это ни прискорбно, к фатальным последствиям.