Рэй Брэдбери
Как-то перед рассветом
Глубокой ночью слышался плач, может даже истерика, потом горячие рыдания, а когда они немного утихали, перейдя во всхлипывание, я слышал сквозь стену мужской голос.
– Ничего, ничего, – говорил он, – ничего, ничего.
Я ложился на спину в своей ночной постели, слушал и терялся в догадках, а календарь на стене показывал август 2002 года. А этот человек и его жена – оба молодые, около тридцати, светловолосые и голубоглазые, со свежими лицами, если не считать глубоких скорбных складок у губ, – только недавно поселились в меблированных комнатах, где я обитал, работая сторожем в городской библиотеке.
И каждую ночь, каждую ночь за моей стеной повторялось одно и то же: она плакала, а он успокаивал ее своим мягким голосом. Я вслушивался, стараясь понять, отчего она плачет, но мне это никак не удавалось. Не потому, что он что-то сказал – в этом я был уверен, – и не потому, что он что-то сделал. Вообще-то, я почти не сомневался, что это начиналось просто так, поздно ночью, около двух часов. Она просыпалась, предполагал я, и тут до меня доносился первый испуганный вопль, а затем долгие рыдания. Они сводили меня с ума. Хоть я и стар, но не выношу, когда плачет женщина.
Я помню тот первый августовский вечер, когда месяц назад они приехали сюда, в этот глухой городишко в Иллинойсе, где в домах не зажигают свет, а все сидят на верандах, полизывая эскимо. Помню, как я прошел через кухню на нижнем этаже и остановился в окружении древних запахов готовящейся еды, слушая, как собака, которую я не видел, лакает воду из миски под плитой – ночные звуки капающей пещеры. А потом я прошел дальше, в темноту гостиной, где мистер Фиске, домовладелец, с распаленным от напряжения лицом яростно тряс кондиционер, который, скотина такая, никак не хотел работать. Наконец он вышел в душную ночь на комариную веранду – для комаров только и построенную, как утверждал мистер Фиске, но все равно туда выходил.
Я тоже вышел на веранду, сел и развернул сигару, чтобы отгонять комаров, а вокруг уже сидели бабушка Фиске, Элис Фиске, Генри Фиске, Джозеф Фиске, Билл Фиске и еще шестеро других квартирантов и постояльцев, и все разворачивали эскимо на палочках.
В этот самый момент, будто выскочив из-под темной, влажной травы у подножия ведущей на веранду лестницы, появился этот человек со своей женой, и они уставились на нас, словно зрители в цирке летней ночи. У них не было багажа. Я навсегда это запомнил: у них не было багажа. И одежда, казалось, была им не по размеру.
– Есть ли здесь еда и ночлег? – нерешительно спросил мужчина.
Все вздрогнули от неожиданности. Наверное, я был единственным, кто заметил их первым. Затем миссис Фиске улыбнулась, поднялась со своего плетеного кресла и вышла вперед.
– Да, у нас есть комнаты.
– Сколько денег это стоит? – спросил человек из жаркой темноты.
– Двадцать долларов в день с едой.
Они как будто не поняли и переглянулись между собой.
– Двадцать долларов, – повторила бабушка.
– Мы остаемся здесь, – сказал мужчина.
– Не хотите ли прежде взглянуть? – спросила миссис Фиске.
Они поднялись на веранду, беспрестанно оглядываясь, словно кто-то за ними гнался.
Это была первая ночь, когда я услышал плач.
Завтрак подавали каждое утро, в полвосьмого: большие горы оладьев, огромные кувшины с сиропами, целые острова сливочного масла, тосты, множество кружек с кофе и кукурузные хлопья по желанию. Я как раз расправлялся со своими хлопьями, когда новоприбывшая чета медленным шагом спустилась с лестницы. Они не сразу вошли в столовую – у меня возникло ощущение, что они просто осматривают все вокруг. Поскольку миссис Фиске была занята, я подошел к ним, чтобы пригласить к завтраку: они оба, муж и жена, стояли как вкопанные и просто смотрели в окно, смотрели и смотрели на зеленую траву, на огромные вязы и голубое небо. Как будто никогда этого не видели.
– Ничего, ничего, – говорил он, – ничего, ничего.
Я ложился на спину в своей ночной постели, слушал и терялся в догадках, а календарь на стене показывал август 2002 года. А этот человек и его жена – оба молодые, около тридцати, светловолосые и голубоглазые, со свежими лицами, если не считать глубоких скорбных складок у губ, – только недавно поселились в меблированных комнатах, где я обитал, работая сторожем в городской библиотеке.
И каждую ночь, каждую ночь за моей стеной повторялось одно и то же: она плакала, а он успокаивал ее своим мягким голосом. Я вслушивался, стараясь понять, отчего она плачет, но мне это никак не удавалось. Не потому, что он что-то сказал – в этом я был уверен, – и не потому, что он что-то сделал. Вообще-то, я почти не сомневался, что это начиналось просто так, поздно ночью, около двух часов. Она просыпалась, предполагал я, и тут до меня доносился первый испуганный вопль, а затем долгие рыдания. Они сводили меня с ума. Хоть я и стар, но не выношу, когда плачет женщина.
Я помню тот первый августовский вечер, когда месяц назад они приехали сюда, в этот глухой городишко в Иллинойсе, где в домах не зажигают свет, а все сидят на верандах, полизывая эскимо. Помню, как я прошел через кухню на нижнем этаже и остановился в окружении древних запахов готовящейся еды, слушая, как собака, которую я не видел, лакает воду из миски под плитой – ночные звуки капающей пещеры. А потом я прошел дальше, в темноту гостиной, где мистер Фиске, домовладелец, с распаленным от напряжения лицом яростно тряс кондиционер, который, скотина такая, никак не хотел работать. Наконец он вышел в душную ночь на комариную веранду – для комаров только и построенную, как утверждал мистер Фиске, но все равно туда выходил.
Я тоже вышел на веранду, сел и развернул сигару, чтобы отгонять комаров, а вокруг уже сидели бабушка Фиске, Элис Фиске, Генри Фиске, Джозеф Фиске, Билл Фиске и еще шестеро других квартирантов и постояльцев, и все разворачивали эскимо на палочках.
В этот самый момент, будто выскочив из-под темной, влажной травы у подножия ведущей на веранду лестницы, появился этот человек со своей женой, и они уставились на нас, словно зрители в цирке летней ночи. У них не было багажа. Я навсегда это запомнил: у них не было багажа. И одежда, казалось, была им не по размеру.
– Есть ли здесь еда и ночлег? – нерешительно спросил мужчина.
Все вздрогнули от неожиданности. Наверное, я был единственным, кто заметил их первым. Затем миссис Фиске улыбнулась, поднялась со своего плетеного кресла и вышла вперед.
– Да, у нас есть комнаты.
– Сколько денег это стоит? – спросил человек из жаркой темноты.
– Двадцать долларов в день с едой.
Они как будто не поняли и переглянулись между собой.
– Двадцать долларов, – повторила бабушка.
– Мы остаемся здесь, – сказал мужчина.
– Не хотите ли прежде взглянуть? – спросила миссис Фиске.
Они поднялись на веранду, беспрестанно оглядываясь, словно кто-то за ними гнался.
Это была первая ночь, когда я услышал плач.
Завтрак подавали каждое утро, в полвосьмого: большие горы оладьев, огромные кувшины с сиропами, целые острова сливочного масла, тосты, множество кружек с кофе и кукурузные хлопья по желанию. Я как раз расправлялся со своими хлопьями, когда новоприбывшая чета медленным шагом спустилась с лестницы. Они не сразу вошли в столовую – у меня возникло ощущение, что они просто осматривают все вокруг. Поскольку миссис Фиске была занята, я подошел к ним, чтобы пригласить к завтраку: они оба, муж и жена, стояли как вкопанные и просто смотрели в окно, смотрели и смотрели на зеленую траву, на огромные вязы и голубое небо. Как будто никогда этого не видели.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента