---------------------------------------------------------------
Из сборника "Ничего подобного", изданного "Новым Сатириконом" в 1916 году
"Наука и жизнь" No2 1996 г, с.146-149
OCR: В.Б.Полевой
---------------------------------------------------------------
Тэффи -- псевдоним писательницы Надежды Александровны Лохвицкой
(1872--1952), пользовавшейся необыкновенной известностью у читателей в
дореволюционной России. По словам современников, Тэффи восхищались буквально
все -- начиная от почтово-телеграфных чиновников до императора Николая II.
Эмигрировав после революции, Тэффи и за границей продолжала
пользоваться успехом. Ее фельетоны появлялись каждую неделю -- остроумные,
порой злые, -- и читатели ждали их. Зоркий глаз писательницы подмечал все
забавное и смешное в быте эмигрантов. Как объясняла Тэффи: "дать человеку
возможность посмеяться -- не менее важно, чем подать нищему милостыню...
Посмеешься -- и голод не так мучает. Кто спит -- тот обедает, а, по-моему,
кто смеется, тот наедается досыта. Или почти досыта".
Это стало не только литературным, но и жизненным кредо, поскольку
писательнице материально жилось довольно трудно. И все равно она умела
превратить любую встречу в праздник. Рядом с нею преображались самые
скучные, унылые и брюзжащие люди.
Несмотря на свою известность и славу, сомнения в том, что она не
оставит после себя "даже легкого следа", иной раз одолевали Тэффи. Она
считала свои короткие блестящие юмористические рассказы "однодневками".
Прав, скорее, оказался Алданов, называвший ее рассказы "свидетельством
эпохи, материалом для будущих историков". Думается, появление в наши дни
новых сборников Тэффи нельзя объяснить интересом чисто историческим. Вряд ли
кого-нибудь, кроме специалистов, привлекли бы жанровые миниатюры Тэффи, если
бы мы снова не видели в них отражение собственной жизни.
Предлагаем два рассказа из сборника "Ничего подобного", изданного
"Новым Сатириконом" в 1916 году.
Н. С. Гумилеву.
Мерангов много путешествовал. Он любил Восток и хорошо его знал.
Он не тащил в свой дом из дальних странствий разный хлам, как делает
большинство путешественников, но то немногое, чем мы любовались, было
действительно ценно и редко.
Каждая вещь имела свою историю: или забавную, или трагическую, или
просто занятную, и из этого видно было, что вещь эта может считаться
интересной не только у нас, но и на своей родине.
Мерангов пересыпал свою речь разными местными выражениями и словами,
которые придавали особую колоритность его рассказам, хотя для нас, не
знающих басурманского языка, звучали все одинаково, либо в роде "Бэмэнэ",
либо в роде "Эль-Джаман".
-- Взгляните на это бэмэнэ, -- говорил он, развертывая тканное
полосатое покрывало. -- Это багдадские Эль-Джаманы носят на голове. Старый
Эль-Джаман, который уступил мне его, кстати сказать, за довольно крупную
сумму, рассказал мне, что вещь эта принадлежала когда-то царице Бэмэнэ из
рода Эль-Джаманов. Она задушила своего мужа, обвернув ему вокруг шеи вот эту
самую ткань.
Мы с чувством жуткого любопытства разглядывали материю.
-- Какое чудное сочетание красок! -- сказала бывшая между нами
художница. -- По-моему, это пятнадцатое столетие.
-- Четырнадцатое, -- поправил Мерангов. -- Династия Эль-Джаманов
кончилась в четырнадцатом.
-- А вот этот ковер, -- вот тот, который на стене. Да, он очень красив,
но еще более интересен. С ним связана старинная легенда. Когда царица
Эль-Джаман убила своего мужа, она завернула его в этот ковер и сказала
своему любовнику Бэмэнэ, что это новый диван. А любовник, -- он был из
негров, -- сел на этот диван и стал петь стихи в честь прекрасной царицы. Он
пел их три дня и три ночи, а на четвертый день царь в ковре размяк, и певец
спел, что, мол, у царицы скверный диван. Эль-Джаман, испугавшись, что он
раскрыл ее преступление, немедленно задушила также и его, завернула в тот же
ковер и стала царствовать. Вот он, этот самый ковер.
Мы рассматривали ковер, благоговейно поглаживали. Вихрастый гимназист,
брат Мерангова, даже понюхал.
-- Чудный ковер!
-- Какой пушистый!
-- Замечательный рисунок! -- сказала художница. Это, пожалуй,
пятнадцатый век.
-- Тринадцатый, -- поправил хозяин. -- В пятнадцатом уже не было этой
наивности, -- видите?
Он показал пальцем на наивность ковра, действительно поразительную.
-- А вот знаменитый дамасский клинок. Это -- знаменитая сталь,
настоящая "бэ-мэнэ". Вот, видите, на нем вычеканена арабская буква. Это знак
Эль-Джамана. Священный знак, показывающий, что меч этот принадлежал одному
из потомков пророка. По легенде, этим мечом лукавая принцесса Бэмэнэ
отрубила голову своему мужу. Не трогай, Костя, -- ты порежешь руку.
Но гимназист уцепился за клинок обеими руками.
-- А я прочел! -- радовался он. -- Вот под этим завитком... вот,
смотрите: "Зо-лин-ген" -- совсем у них буквы простые были.
-- Что?.. Что?...
-- Где?
-- Быть не может!
Мерангов схватил свое "бэмэнэ".
-- Какая подлость! -- прошептал он побелевшими губами. -- Подделка!
Немецкая подделка. А старый Эль-Джаман клялся мне бородой пророка!..
Он долго в полном отчаянии рассматривал опозоренный Золингеном
клинок...
Мне было жаль его. Я отошла и стала восхищаться ковром.
-- Какая красота! какое нежное сочетание красок. И, действительно,
какой наивный рисунок.
-- Чудный ковер! Посмотрите, -- изнанка, кажется, еще красивее, чем
лицо. Но что это?
Да, уж ничего не поделаешь! "Это" было скромно затертое клеймо: "Made
in Germany"...
Я быстро опустила ковер.
-- Нет, нет... Изнанка все-таки гораздо хуже...
Не надо его расстраивать.
-- Посмотрите! -- шепнула мне художница, любовавшаяся покрывалом.
Я посмотрела.
Внизу, на углу, чуть видно необычайное: "Москва, мануфакт...".
Хорошо работают. Горжусь Москвой. Сама привезла из Венгрии чудные
платки с "наивными" розами. Все художники ахали. А потом разглядели
скромное: "Москва, мануфакт..." -- и успокоились.
-- Вот тебе "бэмэнэ"!
Не надо только его расстраивать.
Но хозяин уже успокоился и примирился с Золингеном. С кем этого не
бывает.
Зато он нам покажет штучку, какую не в каждой коллекции найдешь.
Чашечку.
-- Да, маленькую фарфоровую чашечку, с нарисованной на ней синей розой.
Из этой чашечки отравила красавица Бэмэнэ своего мужа Бэмэнэ... Что вы так
смотрите, госпожа художница! Это уж безусловно пятнадцатое столетие, потому
что позднее секрет составления этой синей краски был потерян... Ведь вы не
станете спорить?
Нет, она и не думала спорить. Лицо у нее стало какое-то странное,
напряженное, углы рта опустились, как будто ей тошно, и вдруг она
повернулась и выбежала в другую комнату.
Я испугалась. Пошла за ней.
-- Что с вами?
-- Ради Бога, молчите! Только молчите!...
Да что с ней, истерика, что-ли?
-- Молчите! Ведь, эту чашечку... эту чашечку шесть лет назад... о,
Господи!... Ведь, эту чашечку я сама разрисовала!
Это было давно. Это было месяца четыре назад.
Сидели мы в душистую южную ночь на берегу Арно.
То есть сидели-то мы не на берегу, -- где же там сидеть: сыро и грязно,
да и неприлично, -- а сидели мы на балконе отеля, но уж так принято говорить
для поэтичности.
Компания была смешанная -- русско-итальянская.
Так как между нами не было ни чересчур близких друзей, ни
родственников, то говорили мы друг другу вещи исключительно приятные.
В особенности в смысле международных отношений.
Мы, русские, восторгались Италией. Итальянцы высказывали твердую, ничем
несокрушимую уверенность, что Россия также прекрасна. Они кричали, что
итальянцы ненавидят солнце и совсем не переносят жары, что они обожают мороз
и с детства мечтают о снеге.
В конце концов мы так убедили друг друга в достоинствах наших родин,
что уже не в состоянии были вести беседу с прежним пафосом.
-- Да, конечно, Италия прекрасна, -- задумались итальянцы.
-- А ведь мороз, -- он... того. Имеет за собой... -- сказали и мы друг
другу.
И сразу сплотились и почувствовали, что итальянцы немножко со своей
Италией зазнались и пора показать им их настоящее место.
Они тоже стали как-то перешептываться.
-- У вас очень много шипящих букв, -- сказал вдруг один из них. -- У
нас язык для произношения очень легкий. А у вас все свистят да шипят.
-- Да, -- холодно отвечали мы. -- Это происходит от того, что у нас
очень богатый язык. В нашем языке находятся все существующие в мире звуки.
Само собой разумеется, что при этом приходится иногда и присвистнуть.
-- А разве у вас есть "ти-эч", как у англичан? -- усомнился один из
итальянцев. -- Я не слыхал.
-- Конечно, есть. Мало ли что вы не слыхали. Не можем же мы каждую
минуту "ти-эч" произносить. У нас и без того столько звуков.
-- У нас в азбуке шестьдесят четыре буквы, -- ухнула я.
Итальянцы несколько минут молча смотрели на меня, а я встала и,
повернувшись к ним спиной, стала разглядывать луну. Так было спокойнее. Да и
к тому же каждый имеет право созидать славу своей родины, как умеет.
Помолчали.
-- Вот приезжайте к нам ранней весной, -- сказали итальянцы, -- когда
все цветет. У вас еще снег лежит в конце февраля, а у нас какая красота!
-- Ну, в феврале у нас тоже хорошо. У нас в феврале масленица.
-- Масленица. Блины едим.
-- А что же это такое блины?
Мы переглянулись. Ну, как этим шарманщикам объяснить, что такое блин!
-- Блин, это очень вкусно, -- объяснила я. Но они не поняли.
-- С маслом, -- сказала я еще точнее.
-- Со сметаной, -- вставил русский из нашей компании.
Но вышло еще хуже. Они и блина себе не уяснили, да еще вдобавок и
сметану не поняли.
-- Блины, это -- когда масленица! -- толково сказала одна из наших дам.
-- Блины... в них главное икра, -- объяснила другая.
-- Это рыба! -- догадался, наконец, один из итальянцев.
-- Какая же рыба, когда их пекут! -- рассмеялась дама.
-- А разве рыбу не пекут?
-- Пекут-то пекут, да у рыбы совсем другое тело. Рыбное тело. А у блина
-- мучное.
-- Со сметаной, -- опять вставил русский.
-- Блинов очень много едят, -- продолжала дама. -- Съедят штук
двадцать. Потом хворают.
-- Ядовитые? -- спросили итальянцы и сделали круглые глаза. -- Из
растительного царства?
-- Нет, из муки. Мука ведь не растет? Мука в лавке.
Мы замолчали и чувствовали, как между нами и милыми итальянцами,
полчаса назад восторгавшимися нашей родиной, легла глубокая, темная пропасть
взаимного недоверия и непонимания.
Они переглянулись, перешепнулись.
Жутко стало.
-- Знаете, что, господа, -- нехорошо у нас как-то насчет блинов
выходит. Они нас за каких-то вралей считают.
Положение было не из приятных.
Но между нами был человек основательный, серьезный -- учитель
математики. Он посмотрел строго на нас, строго на итальянцев и сказал
отчетливо и внятно:
-- Сейчас я возьму на себя честь объяснить вам, что такое блин. Для
получения этого последнего берется окружность в три вершка в диаметре. Пи-эр
квадрат заполняется массой из муки с молоком и дрожжами. Затем все это
сооружение подвергается медленному действию огня, отделенного от него
железной средой. Чтобы сделать влияние огня на пи-эр квадрат менее
интенсивным, железная среда покрывается олеиновыми и стеариновыми кислотами,
т. е. так называемым маслом. Полученная путем нагревания компактная
тягуче-упругая смесь вводится затем через пищевод в организм человека, что в
большом количестве вредно.
Учитель замолчал и окинул всех торжествующим взглядом.
Итальянцы пошептались и спросили робко:
-- А с какою целью вы все это делаете?
Учитель вскинул брови, удивляясь вопросу, и ответил строго:
-- Чтобы весело было!
Из кухни несется чад, густой, масленный. Он режет глаза, и собравшиеся
у закуски гости жмурятся и мигают.
-- Блины несут! Блины несут! Несут,
Но вам не хватит. Ваш сосед взял два последних, а вам придется
подождать "горяченьких".
Но, когда принесут "горяченьких", окажется, что большинство уже съело
первую порцию, -- и прислуга начинает подавать опять сначала.
На этот раз вам достается блин -- один, всеми отвергнутый, с драным
боком и дыркой посредине.
Вы берете его с кротким видом сиротки из хрестоматии и начинаете искать
глазами масло.
Масло всегда бывает на другом конце стола. Это печальный факт, с
которым нужно считаться. Но так как со своим маслом приходить в гости не
принято, то нужно покориться судьбе и жевать голый блин.
Когда вы съедите его, -- судьба, наверное, улыбнется, и вам передадут
масло с двух сторон сразу. Судьба любит кротких и всегда награждает их по
миновании надобности.
На самом почетном месте стола сидит обыкновенно блинный враль. Это
просто-напросто хитрый обжора, который распускает о себе слухи, что он может
съесть тридцать два блина.
Благодаря этому он сразу делается центром внимания. Ему первому подают,
его блины прежде других подмасливаются и сдабриваются всякими масленичными
аксессуарами.
Съев штук пятнадцать-двадцать, -- сколько аппетита хватит, -- с полным
комфортом, он вдруг заявляет, что блины сегодня не совсем так испечены, как
следует.
-- Нет в них чего-то такого, этакого, -- понимаете? Неуловимого. Вот
это-то неуловимое и делает их удобосъедаемыми в тридцатидвухштучном
количестве.
Все разочарованы. Хозяевы обижены. Обижены, зачем много съел, и зачем
никого не удивил.
Но ему все равно.
-- Что слава? яркая заплата на бедном рубище певца!
Он всех надул, поел, как хотел, и счастлив.
Еще несут горяченьких.
Теперь, когда все сыты, вам дают сразу три хороших горячих блина.
Вы шлепаете их на тарелку и в радостном оживлении окидываете глазами
стол.
Направо от вас красуется убранное зеленью блюдо из-под семги, налево --
аппетитный жбан из-под икры, а прямо у вашей тарелки приютилась мисочка, в
которой пять минут назад была сметана.
Хозяйка посмотрит на вас такими умоляющими глазами, что вы сразу громко
закричите о том, что блины, собственно говоря, вкуснее всего в натуральном
виде, без всяких приправ, которые, в сущности, только отбивают настоящий
вкус, и что истинные ценители блина предпочитают его именно без всяких
приправ.
Я видела как-то за блинами молодого человека великой души, который, под
умоляющим взглядом хозяйки, сделал вид, что нашел в пустой банке икру и
положил ее себе на тарелку. Мало того, он не забывал на кусок блина
намазывать эту воображаемую икру и проделывал все это с такой
самоотверженной искренностью, что следившая за ним хозяйка даже в лице
изменилась. Ей, вероятно, показалось, что она сошла с ума и лишилась
способности видеть икру.
После блинов вас заставят есть никому не нужную и не милую уху и прочую
ерунду, а когда вам захочется спать, -- вас потащат в гостиную и заставят
разговаривать.
Пожалуйста, только не вздумайте взглянуть на часы и сказать, что вам
нужно еще написать два письма. Посмотрите на себя в зеркало, -- ну кто вам
поверит?
Лучше прямо подойдите к хозяйке, поднимите на нее ваши честные глаза и
скажите просто:
-- Я спать хочу.
Она сразу опешит и ничего не найдет сказать вам.
И пока она хлопает глазами, вы успеете со всеми попрощаться и улизнуть.
А хозяйка долго будет думать про вас, что вы шутник.
Так чего же лучше?
"Наука и жизнь" No2 1996 г, с.148-149
Из сборника "Ничего подобного", изданного "Новым Сатириконом" в 1916 году
"Наука и жизнь" No2 1996 г, с.146-149
OCR: В.Б.Полевой
---------------------------------------------------------------
Тэффи -- псевдоним писательницы Надежды Александровны Лохвицкой
(1872--1952), пользовавшейся необыкновенной известностью у читателей в
дореволюционной России. По словам современников, Тэффи восхищались буквально
все -- начиная от почтово-телеграфных чиновников до императора Николая II.
Эмигрировав после революции, Тэффи и за границей продолжала
пользоваться успехом. Ее фельетоны появлялись каждую неделю -- остроумные,
порой злые, -- и читатели ждали их. Зоркий глаз писательницы подмечал все
забавное и смешное в быте эмигрантов. Как объясняла Тэффи: "дать человеку
возможность посмеяться -- не менее важно, чем подать нищему милостыню...
Посмеешься -- и голод не так мучает. Кто спит -- тот обедает, а, по-моему,
кто смеется, тот наедается досыта. Или почти досыта".
Это стало не только литературным, но и жизненным кредо, поскольку
писательнице материально жилось довольно трудно. И все равно она умела
превратить любую встречу в праздник. Рядом с нею преображались самые
скучные, унылые и брюзжащие люди.
Несмотря на свою известность и славу, сомнения в том, что она не
оставит после себя "даже легкого следа", иной раз одолевали Тэффи. Она
считала свои короткие блестящие юмористические рассказы "однодневками".
Прав, скорее, оказался Алданов, называвший ее рассказы "свидетельством
эпохи, материалом для будущих историков". Думается, появление в наши дни
новых сборников Тэффи нельзя объяснить интересом чисто историческим. Вряд ли
кого-нибудь, кроме специалистов, привлекли бы жанровые миниатюры Тэффи, если
бы мы снова не видели в них отражение собственной жизни.
Предлагаем два рассказа из сборника "Ничего подобного", изданного
"Новым Сатириконом" в 1916 году.
Н. С. Гумилеву.
Мерангов много путешествовал. Он любил Восток и хорошо его знал.
Он не тащил в свой дом из дальних странствий разный хлам, как делает
большинство путешественников, но то немногое, чем мы любовались, было
действительно ценно и редко.
Каждая вещь имела свою историю: или забавную, или трагическую, или
просто занятную, и из этого видно было, что вещь эта может считаться
интересной не только у нас, но и на своей родине.
Мерангов пересыпал свою речь разными местными выражениями и словами,
которые придавали особую колоритность его рассказам, хотя для нас, не
знающих басурманского языка, звучали все одинаково, либо в роде "Бэмэнэ",
либо в роде "Эль-Джаман".
-- Взгляните на это бэмэнэ, -- говорил он, развертывая тканное
полосатое покрывало. -- Это багдадские Эль-Джаманы носят на голове. Старый
Эль-Джаман, который уступил мне его, кстати сказать, за довольно крупную
сумму, рассказал мне, что вещь эта принадлежала когда-то царице Бэмэнэ из
рода Эль-Джаманов. Она задушила своего мужа, обвернув ему вокруг шеи вот эту
самую ткань.
Мы с чувством жуткого любопытства разглядывали материю.
-- Какое чудное сочетание красок! -- сказала бывшая между нами
художница. -- По-моему, это пятнадцатое столетие.
-- Четырнадцатое, -- поправил Мерангов. -- Династия Эль-Джаманов
кончилась в четырнадцатом.
-- А вот этот ковер, -- вот тот, который на стене. Да, он очень красив,
но еще более интересен. С ним связана старинная легенда. Когда царица
Эль-Джаман убила своего мужа, она завернула его в этот ковер и сказала
своему любовнику Бэмэнэ, что это новый диван. А любовник, -- он был из
негров, -- сел на этот диван и стал петь стихи в честь прекрасной царицы. Он
пел их три дня и три ночи, а на четвертый день царь в ковре размяк, и певец
спел, что, мол, у царицы скверный диван. Эль-Джаман, испугавшись, что он
раскрыл ее преступление, немедленно задушила также и его, завернула в тот же
ковер и стала царствовать. Вот он, этот самый ковер.
Мы рассматривали ковер, благоговейно поглаживали. Вихрастый гимназист,
брат Мерангова, даже понюхал.
-- Чудный ковер!
-- Какой пушистый!
-- Замечательный рисунок! -- сказала художница. Это, пожалуй,
пятнадцатый век.
-- Тринадцатый, -- поправил хозяин. -- В пятнадцатом уже не было этой
наивности, -- видите?
Он показал пальцем на наивность ковра, действительно поразительную.
-- А вот знаменитый дамасский клинок. Это -- знаменитая сталь,
настоящая "бэ-мэнэ". Вот, видите, на нем вычеканена арабская буква. Это знак
Эль-Джамана. Священный знак, показывающий, что меч этот принадлежал одному
из потомков пророка. По легенде, этим мечом лукавая принцесса Бэмэнэ
отрубила голову своему мужу. Не трогай, Костя, -- ты порежешь руку.
Но гимназист уцепился за клинок обеими руками.
-- А я прочел! -- радовался он. -- Вот под этим завитком... вот,
смотрите: "Зо-лин-ген" -- совсем у них буквы простые были.
-- Что?.. Что?...
-- Где?
-- Быть не может!
Мерангов схватил свое "бэмэнэ".
-- Какая подлость! -- прошептал он побелевшими губами. -- Подделка!
Немецкая подделка. А старый Эль-Джаман клялся мне бородой пророка!..
Он долго в полном отчаянии рассматривал опозоренный Золингеном
клинок...
Мне было жаль его. Я отошла и стала восхищаться ковром.
-- Какая красота! какое нежное сочетание красок. И, действительно,
какой наивный рисунок.
-- Чудный ковер! Посмотрите, -- изнанка, кажется, еще красивее, чем
лицо. Но что это?
Да, уж ничего не поделаешь! "Это" было скромно затертое клеймо: "Made
in Germany"...
Я быстро опустила ковер.
-- Нет, нет... Изнанка все-таки гораздо хуже...
Не надо его расстраивать.
-- Посмотрите! -- шепнула мне художница, любовавшаяся покрывалом.
Я посмотрела.
Внизу, на углу, чуть видно необычайное: "Москва, мануфакт...".
Хорошо работают. Горжусь Москвой. Сама привезла из Венгрии чудные
платки с "наивными" розами. Все художники ахали. А потом разглядели
скромное: "Москва, мануфакт..." -- и успокоились.
-- Вот тебе "бэмэнэ"!
Не надо только его расстраивать.
Но хозяин уже успокоился и примирился с Золингеном. С кем этого не
бывает.
Зато он нам покажет штучку, какую не в каждой коллекции найдешь.
Чашечку.
-- Да, маленькую фарфоровую чашечку, с нарисованной на ней синей розой.
Из этой чашечки отравила красавица Бэмэнэ своего мужа Бэмэнэ... Что вы так
смотрите, госпожа художница! Это уж безусловно пятнадцатое столетие, потому
что позднее секрет составления этой синей краски был потерян... Ведь вы не
станете спорить?
Нет, она и не думала спорить. Лицо у нее стало какое-то странное,
напряженное, углы рта опустились, как будто ей тошно, и вдруг она
повернулась и выбежала в другую комнату.
Я испугалась. Пошла за ней.
-- Что с вами?
-- Ради Бога, молчите! Только молчите!...
Да что с ней, истерика, что-ли?
-- Молчите! Ведь, эту чашечку... эту чашечку шесть лет назад... о,
Господи!... Ведь, эту чашечку я сама разрисовала!
Это было давно. Это было месяца четыре назад.
Сидели мы в душистую южную ночь на берегу Арно.
То есть сидели-то мы не на берегу, -- где же там сидеть: сыро и грязно,
да и неприлично, -- а сидели мы на балконе отеля, но уж так принято говорить
для поэтичности.
Компания была смешанная -- русско-итальянская.
Так как между нами не было ни чересчур близких друзей, ни
родственников, то говорили мы друг другу вещи исключительно приятные.
В особенности в смысле международных отношений.
Мы, русские, восторгались Италией. Итальянцы высказывали твердую, ничем
несокрушимую уверенность, что Россия также прекрасна. Они кричали, что
итальянцы ненавидят солнце и совсем не переносят жары, что они обожают мороз
и с детства мечтают о снеге.
В конце концов мы так убедили друг друга в достоинствах наших родин,
что уже не в состоянии были вести беседу с прежним пафосом.
-- Да, конечно, Италия прекрасна, -- задумались итальянцы.
-- А ведь мороз, -- он... того. Имеет за собой... -- сказали и мы друг
другу.
И сразу сплотились и почувствовали, что итальянцы немножко со своей
Италией зазнались и пора показать им их настоящее место.
Они тоже стали как-то перешептываться.
-- У вас очень много шипящих букв, -- сказал вдруг один из них. -- У
нас язык для произношения очень легкий. А у вас все свистят да шипят.
-- Да, -- холодно отвечали мы. -- Это происходит от того, что у нас
очень богатый язык. В нашем языке находятся все существующие в мире звуки.
Само собой разумеется, что при этом приходится иногда и присвистнуть.
-- А разве у вас есть "ти-эч", как у англичан? -- усомнился один из
итальянцев. -- Я не слыхал.
-- Конечно, есть. Мало ли что вы не слыхали. Не можем же мы каждую
минуту "ти-эч" произносить. У нас и без того столько звуков.
-- У нас в азбуке шестьдесят четыре буквы, -- ухнула я.
Итальянцы несколько минут молча смотрели на меня, а я встала и,
повернувшись к ним спиной, стала разглядывать луну. Так было спокойнее. Да и
к тому же каждый имеет право созидать славу своей родины, как умеет.
Помолчали.
-- Вот приезжайте к нам ранней весной, -- сказали итальянцы, -- когда
все цветет. У вас еще снег лежит в конце февраля, а у нас какая красота!
-- Ну, в феврале у нас тоже хорошо. У нас в феврале масленица.
-- Масленица. Блины едим.
-- А что же это такое блины?
Мы переглянулись. Ну, как этим шарманщикам объяснить, что такое блин!
-- Блин, это очень вкусно, -- объяснила я. Но они не поняли.
-- С маслом, -- сказала я еще точнее.
-- Со сметаной, -- вставил русский из нашей компании.
Но вышло еще хуже. Они и блина себе не уяснили, да еще вдобавок и
сметану не поняли.
-- Блины, это -- когда масленица! -- толково сказала одна из наших дам.
-- Блины... в них главное икра, -- объяснила другая.
-- Это рыба! -- догадался, наконец, один из итальянцев.
-- Какая же рыба, когда их пекут! -- рассмеялась дама.
-- А разве рыбу не пекут?
-- Пекут-то пекут, да у рыбы совсем другое тело. Рыбное тело. А у блина
-- мучное.
-- Со сметаной, -- опять вставил русский.
-- Блинов очень много едят, -- продолжала дама. -- Съедят штук
двадцать. Потом хворают.
-- Ядовитые? -- спросили итальянцы и сделали круглые глаза. -- Из
растительного царства?
-- Нет, из муки. Мука ведь не растет? Мука в лавке.
Мы замолчали и чувствовали, как между нами и милыми итальянцами,
полчаса назад восторгавшимися нашей родиной, легла глубокая, темная пропасть
взаимного недоверия и непонимания.
Они переглянулись, перешепнулись.
Жутко стало.
-- Знаете, что, господа, -- нехорошо у нас как-то насчет блинов
выходит. Они нас за каких-то вралей считают.
Положение было не из приятных.
Но между нами был человек основательный, серьезный -- учитель
математики. Он посмотрел строго на нас, строго на итальянцев и сказал
отчетливо и внятно:
-- Сейчас я возьму на себя честь объяснить вам, что такое блин. Для
получения этого последнего берется окружность в три вершка в диаметре. Пи-эр
квадрат заполняется массой из муки с молоком и дрожжами. Затем все это
сооружение подвергается медленному действию огня, отделенного от него
железной средой. Чтобы сделать влияние огня на пи-эр квадрат менее
интенсивным, железная среда покрывается олеиновыми и стеариновыми кислотами,
т. е. так называемым маслом. Полученная путем нагревания компактная
тягуче-упругая смесь вводится затем через пищевод в организм человека, что в
большом количестве вредно.
Учитель замолчал и окинул всех торжествующим взглядом.
Итальянцы пошептались и спросили робко:
-- А с какою целью вы все это делаете?
Учитель вскинул брови, удивляясь вопросу, и ответил строго:
-- Чтобы весело было!
Из кухни несется чад, густой, масленный. Он режет глаза, и собравшиеся
у закуски гости жмурятся и мигают.
-- Блины несут! Блины несут! Несут,
Но вам не хватит. Ваш сосед взял два последних, а вам придется
подождать "горяченьких".
Но, когда принесут "горяченьких", окажется, что большинство уже съело
первую порцию, -- и прислуга начинает подавать опять сначала.
На этот раз вам достается блин -- один, всеми отвергнутый, с драным
боком и дыркой посредине.
Вы берете его с кротким видом сиротки из хрестоматии и начинаете искать
глазами масло.
Масло всегда бывает на другом конце стола. Это печальный факт, с
которым нужно считаться. Но так как со своим маслом приходить в гости не
принято, то нужно покориться судьбе и жевать голый блин.
Когда вы съедите его, -- судьба, наверное, улыбнется, и вам передадут
масло с двух сторон сразу. Судьба любит кротких и всегда награждает их по
миновании надобности.
На самом почетном месте стола сидит обыкновенно блинный враль. Это
просто-напросто хитрый обжора, который распускает о себе слухи, что он может
съесть тридцать два блина.
Благодаря этому он сразу делается центром внимания. Ему первому подают,
его блины прежде других подмасливаются и сдабриваются всякими масленичными
аксессуарами.
Съев штук пятнадцать-двадцать, -- сколько аппетита хватит, -- с полным
комфортом, он вдруг заявляет, что блины сегодня не совсем так испечены, как
следует.
-- Нет в них чего-то такого, этакого, -- понимаете? Неуловимого. Вот
это-то неуловимое и делает их удобосъедаемыми в тридцатидвухштучном
количестве.
Все разочарованы. Хозяевы обижены. Обижены, зачем много съел, и зачем
никого не удивил.
Но ему все равно.
-- Что слава? яркая заплата на бедном рубище певца!
Он всех надул, поел, как хотел, и счастлив.
Еще несут горяченьких.
Теперь, когда все сыты, вам дают сразу три хороших горячих блина.
Вы шлепаете их на тарелку и в радостном оживлении окидываете глазами
стол.
Направо от вас красуется убранное зеленью блюдо из-под семги, налево --
аппетитный жбан из-под икры, а прямо у вашей тарелки приютилась мисочка, в
которой пять минут назад была сметана.
Хозяйка посмотрит на вас такими умоляющими глазами, что вы сразу громко
закричите о том, что блины, собственно говоря, вкуснее всего в натуральном
виде, без всяких приправ, которые, в сущности, только отбивают настоящий
вкус, и что истинные ценители блина предпочитают его именно без всяких
приправ.
Я видела как-то за блинами молодого человека великой души, который, под
умоляющим взглядом хозяйки, сделал вид, что нашел в пустой банке икру и
положил ее себе на тарелку. Мало того, он не забывал на кусок блина
намазывать эту воображаемую икру и проделывал все это с такой
самоотверженной искренностью, что следившая за ним хозяйка даже в лице
изменилась. Ей, вероятно, показалось, что она сошла с ума и лишилась
способности видеть икру.
После блинов вас заставят есть никому не нужную и не милую уху и прочую
ерунду, а когда вам захочется спать, -- вас потащат в гостиную и заставят
разговаривать.
Пожалуйста, только не вздумайте взглянуть на часы и сказать, что вам
нужно еще написать два письма. Посмотрите на себя в зеркало, -- ну кто вам
поверит?
Лучше прямо подойдите к хозяйке, поднимите на нее ваши честные глаза и
скажите просто:
-- Я спать хочу.
Она сразу опешит и ничего не найдет сказать вам.
И пока она хлопает глазами, вы успеете со всеми попрощаться и улизнуть.
А хозяйка долго будет думать про вас, что вы шутник.
Так чего же лучше?
"Наука и жизнь" No2 1996 г, с.148-149