Булычев Кир. О страхе

Кир Булычев


 
О страхе

НЕВОСТРЕБОВАННЫЕ СТРОЧКИ: (от автора)

 
   Надеюсь, что я принадлежу к последнему в нашей стране поколению писателей, которые «работали в стол», то есть жили по двойному или даже по тройному счету: это пройдет, это не пройдет, а это вообще никому нельзя показывать.
   И если ты намеревался и дальше существовать в пределах Советского Союза, если не было в тебе диссидентской отваги, а перо между тем время от времени само начинало упражняться в недозволенном, приходилось заводить папку или ящик в столе и там держать в заточении собственные рукописи. Убивать их своими руками и знать, что убиваешь, потому что еще десять лет назад я был искренне убежден, что при моей жизни это государство и эта правящая партия никуда не денутся: как и подавляющее большинство фантастов, экстрасенсов и провидцев, я лишен предсказательского дара.
   В 1969 году, когда моему литераторскому стажу не было еще и пяти лет, я оказался втянутым в липовое «Дело нумизматов». И ждал обыска. Времени у меня было, как я полагал, несколько часов (оказалось — больше суток). Вы думаете, что я стал прятать и уничтожать медали? Ничего подобного, я уничтожал, прятал и раздавал друзьям различного рода самиздат, накопившийся в доме. В том числе и собственные опусы недозволенного характера. Во время этой процедуры мой первый ящик стола почти весь погиб.
   Но затем начал наполняться вновь.
   Сейчас, отыскав время и желание, я провел новый самообыск, но не с целью окончательного уничтожения крамолы, а ради любопытства. За десятилетия я попросту забыл, что в ящике хранится.
   Под столом и под шкафом я отыскал несколько пыльных папок. Они были набиты бумажным хламом, который не нужен, но не выкидывается, потому что «может пригодиться». Среди пожелтевших рецензий, очерков, набросков, планов, начатых и оставленных книг я нашел и несколько опусов своего неиздата.
   Некоторые из них показались мне любопытными. К примеру, повесть, написанная в конце 1967 года, в дни пятидесятилетия Октября. В ней рассказано о том, как в Ленинграде (а такая идея существовала) решили театрализованно повторить штурм Зимнего дворца. Для обороны его выделили женский батальон, составленный из сотрудниц Эрмитажа. В решающий момент штурма сотрудницы, будучи советскими патриотками, решили не допустить в музей пьяных дружинников, из которых состояли штурмующие колонны, потому что они разорят и разграбят народное достояние, а затем могут надругаться над честью и достоинством комсомолок из женского батальона. Юбилейное действо, конечно же, развалилось, как и все в нашей стране, в частности, потому, что девицам удалось отстоять Зимний. И советскую власть в СССР пришлось отменить.
   Конечно же, в 1967 году эту повесть печатать было рано, как и повесть о забытом лагере в тайге, где содержатся старичок Берия и Чапаев, который в свое время не утонул. Но большинство рассказов оказалось идеологически невинными, не только с сегодняшней, но и с тогдашней точек зрения. И все же они либо были показаны редактору и тот произнес укоризненно: «Не сходи с ума, это же аллюзия!», либо не показаны никому, потому что так решил мой внутренний цензор.
   Рассказ предлагаемый вашему вниманию, был написан в 1972 году, когда связь времен — того времени и сталинского — чувствовалась очень четко.

 

* * *

   Перед Курским вокзалом с лотка продавали горячие пирожки с мясом. Мягкие и жирные. По десять копеек. Раньше их продавали везде, но, видно, с увеличением дефицита мясных продуктов при косной политике цен, когда нельзя волюнтаристки увеличить цену на пирожок вдвое, столовые предпочитают сократить производство пирожков.
   Я смотрел на короткую очередь к лотку и представлял, как эти пирожки медленно вращаются, плавают в кипящем масле, и мне хотелось пирожка до боли под ложечкой. И я был горд собой, когда сдержался и вошел в стеклянную дверь, отогнав соблазнительное видение. Мне категорически нельзя есть жирное тесто. Еще пять лет назад у меня был животик, а теперь некоторые называют мой животик брюхом. Я слышал, как моя бывшая возлюбленная Ляля Ермошина говорила об этом подруге в коридоре. Они курили и не заметили, что я подошел совсем близко. А когда увидели меня, то засмеялись. Как будто были внутренне рады, что я случайно подслушал их слова.
   Сентябрь. Вокзал переполнен народом. Такое впечатление, что вся страна сорвалась с мест, с детьми, бабками, тюками, чемоданами, ящиками…
   Внизу, где потолок нависает над подземным залом, где покорные хвосты пассажиров маются у камер хранения, за рядом столов, где молодые люди с острыми глазками торгуют старыми журналами и книжками, которые никто не покупает за пределами вокзалов, на стене висели телефоны-автоматы. Перед каждым — по три-четыре человека, внимательно слушающих, что может сообщить родным или знакомым тот, кто уже дождался своей очереди. Я был четвертым к крайнему автомату. Я полез в карман и, конечно же, обнаружил, что двухкопеечной монеты нет. Даже гривенника нет. Я достал три копейки и голосом человека, который умеет просить (а я не выношу просить), обратился к человеку, стоящему передо мной:
   — Простите, — сказал я, — вы мне не разменяете три копейки?
   Человек, видно, глубоко задумался. Он вздрогнул, будто не мог сообразить, что мне от него надо. Он обернулся, сделав одновременно быстрый шаг назад. Я впервые увидел его глаза. Сначала глаза. Глаза были очень светлые с черным провалом в центре зрачка и черной же каемкой вокруг. Они мгновенно обшарили мое лицо, а я в эти секунды смог разглядеть человека получше. Лицо его было таким узким и длинным, словно в младенчестве его держали между двух досок. Мне в голову сразу пришла дурацкая аналогия с ногами знатных китаянок, которые туго пеленали, чтобы ступни были миниатюрными. Нос этого человека от такого сплющивания выдавался далеко вперед, но еще больше вылезли верхние зубы. Я бы сказал, что лицо производило неприятное впечатление. На человеке был старомодный плащ, застегнутый на все пуговицы.
   — Какие три копейки? — спросил он, словно я потребовал от него кошелек.
   — Ну вот, — я чувствовал себя неловко, но отступать было поздно. — Видите, — я показал ему трехкопеечную монету. — Мне надо разменять. А как назло, срочный звонок. Понимаете? Может, по копейке?
   — Нет, — быстро ответил человек. — Я сам достал. С трудом.
   — Не беспокойтесь, — мне хотелось как-то утешить человека, который явно находился под гнетом страха. — Я найду. Извините. Только если кто-то подойдет, скажите, что я за вами.
   Человек быстро кивнул.
   Я пошел по залу, к столам с журналами, и мне казалось, что он смотрит вслед.
   Молодые люди, которые торговали журналами, разменять монету не смогли. Или не хотели.
   После неудачной попытки у аптечного киоска, я остановился и еще раз обшарил свои карманы. Оттуда мне был виден испуганный узколицый человек. Как раз подходила его очередь.