Булычев Кир. Ваня+Даша=Любовь

Кир Булычев
Ваня + Даша = Любовь

1

   Вчера вечером Григорий Сергеевич выступал в передаче «Лицом к лицу с будущим». Ее вел академик Велихов по каналу «Культура». Григорий Сергеевич выглядел очень красиво. Он у нас седовласый, подтянутый, даже стройный, несмотря на свои шестьдесят лет. Григорий Сергеевич ежедневно играет в теннис, а по воскресеньям скачет верхом. Именно для этого у нас на внешней территории держат двух коней. Порой Григория Сергеевича сопровождает доктор Блох, а иногда Лена Плошкина.
   — Создание хорошей гистологической лаборатории, — говорил Григорий Сергеевич, — обойдется Академии наук в пятьдесят миллионов долларов, но у академии нет таких денег.
   — Но ведь такая лаборатория относительно быстро окупится, — возразил академик Велихов. — Перспективы выращивания органов Для трансплантации могут быть финансово оправданными.
   — У нас немало наработок в этом направлении, можно сказать, что мы обогнали практически все лаборатории мира, но мы до сих пор ощущаем острую нехватку материала для трансплантации. Сколько страждущих больных погибает, не получив помощи и спасения из-за недофинансирования наших исследований!
   — Я надеюсь, что в будущем положение изменится к лучшему. — улыбнулся похожий на Ленина академик Велихов. — Мы еще увидим небо в алмазах.
   Вашими бы устами… — ответил наш шеф.
   Когда Григорий Сергеевич завершил беседу, мы, сидевшие в гостиной, не удержались от аплодисментов. И это было искренней оценкой нашего общего труда.
   Мы не успели поужинать, как Григорий Сергеевич приехал со студии. Честно говоря, я даже не надеялся на это. Ведь позади остался большой трудовой день, потребовавший от Григория Сергеевича немалого напряжения.
   Первым его приближение ощутил Лешенька.
   — Господа, — произнес он. — Ребята! Старики! Надвигается шеф!
   Тут и мы услышали шаги в коридоре и вскочили, чтобы приветствовать его.
   — Я не мог уехать домой, — сказал Григорий Сергеевич, — не сказав вам спокойной ночи.
   — Жаль, что кухня закрыта, — заметил Феденька. — Чайку бы попили.
   — Вот такие, как вы, и нарушают дисциплину, — засмеялся Григорий Сергеевич. — Сначала чай не вовремя, а потом?
   — А потом приют ограбили, — сказал я.
   — Ох, умничаешь ты, Ванюша, — укорил меня Григорий Сергеевич. — Даже слово такое уже не употребляется. Где ты, прости, выкопал такое уродливое слово?
   — В «Двенадцати стульях», — признался я. — Там голубые воришки растащили приют.
   — Помню, помню. — Григорий Сергеевич положил мне на плечо свою сухую, жесткую и в то же время безмерно добрую ладонь. — Прости старика, запамятовал.
   Он поднялся было, чтобы уйти, но спохватился и остановился в дверях. Именно так делает американский актер в бесконечном сериале про лейтенанта Коломбо. Он всегда делает вид, что уходит, удовлетворенный ложью убийцы, но в дверях обязательно замрет и обернется. И спросит: «А кстати, не ответите ли вы мне на один маленький вопрос: где вы были вчера в восемь утра и почему на вашей пижаме пятна крови?»
   Григорий Сергеевич задержался в дверях и посмотрел на нас. Взгляд его был строг и печален. Взгляд отца.
   Мне стало холодно внизу живота.
   — Дети мои, — сказал Григорий Сергеевич, — завтра с утра плановые анализы. Потом привезут нового больного.
   Дверь за профессором медленно и беззвучно затворилась.
   Свет сразу потускнел, заиграла колыбельная. Щелкнул и погас экран телевизора. Пашенька, который не успел досмотреть передачу «Ольга Павлова и ее мужчины», выругался одними губами.
   Мы потянулись в туалетную комнату.
   Я люблю нашу туалетную комнату: это совершенство гигиены. Восемнадцать умывальников, над каждым полочка с зубной щеткой, рядом — два полотенца. Шампунь на вкус (впрочем, вкус у нас одинаковый) и мужской одеколон «Арамис».
   Я подошел к моему умывальнику.
   На зеркале сидела муха. Я согнал ее. Мухе не место в нашей туалетной комнате.
   Я стал смотреть в зеркало.
   Я люблю смотреть в зеркало, потому что, простите за искренность, мне приятен мой внешний облик. Мое лицо слегка, в меру загорело потому что мы проводим много времени на свежем воздухе, занимаясь физическими упражнениями и трудясь на маленьком приусадебном участке. Кожа моего лица чистая, без прыщиков, глаза карие, большие, в темных ресницах, губы в меру полные, зубы — ни одной дырочки! Послезавтра будем стричься, так что волосы чуть длиннее обычного. Я отпустил небольшие усы, Григорий Сергеевич не возражает против этого. Он сторонник индивидуального выражения. Нам даже не возбраняется читать и писать стихи. Я сам в прошлом году написал стихотворение, в котором отразил свое отношение к погоде:
   Вот и осень наступила,
   Очень грустная пора.
   Как кроссовкой наступила.
   Я той осени не рад.
   Доктор Блох, он еще молодой хирург, прочел мое стихотворение и выразил удовлетворение. Он сказал, что из меня может получиться настоящий поэт. «Вы не шутите?» — спросил я доктора. И тогда доктор Блох ответил, что шутит. «У нас с тобой, — сказал он, — другой смысл в жизни».
   Справа от моего умывальника умывальник Лешеньки, а слева умывальник без полотенца, раньше он был умывальником Петеньки, но с тех пор как Петенька ушел, им никто не пользуется. Доктор Блох говорит, что новый клон уже готовится на запасной базе. Но он будет завершен не раньше чем через полгода.
   Я посмотрел на Лешеньку.
   — Слушай, — сказал я ему, — может, тебе отпустить бакенбарды? У меня будут усы, а у тебя — бакенбарды.
   — Боишься, что тебя со мной спутают? — засмеялся Лешенька.
   Я смутился, так как он попал в точку. Как объяснял доктор Блох, уровень моей сексуальности несколько превышает норму вашего клона, в этом нет ничего катастрофического, но эту особенность моей натуры следует учитывать. В конце концов каждый из нас, двенадцати оставшихся в Институте из восемнадцати первоначальных членов клона, обладает особенностями как генетическими, так и психологическими, в частности, в этом смысл нашего эксперимента. Даже тараканы не бывают одинаковыми, как-то заметил Григорий Сергеевич. А люди — не тараканы!
   Лешенька, как наиболее проницательный из нас, заметил, что я проявляю знаки внимания к Леночке Плошкиной, нашей стационарной сестре. Мне хотелось поцеловать ее, мне хотелось гулять с ней вечером и дарить ей подарки. Я даже жалел, что мы лишены собственности и потому подарков от нас ждать не приходится. К тому же Леночка привязана к Володичке.
   А зубную щетку Петеньки почему-то забыли убрать. Интересно, подумал я, у вещей есть память? Помнит ли та зубная щетка, как она чистила зубы Петеньке? Петенька был самым веселым из нас и хорошо запоминал анекдоты. Вот я, например, могу тысячу раз услышать анекдот, но не запомню, чтобы его вам рассказать.
   — Надо убрать его зубную щетку, — сказал Лешенька, но сам ее трогать не стал.

2

   Я глубоко уважаю Григория Сергеевича за его откровенность. Это ему не всегда легко дается, потому что каждый из нас для него, как он сам признавался, ближе родного ребенка.
   Я не только предполагаю, но теперь знаю наверняка, что в других медицинских учреждениях и даже в других отделениях нашего Института господствуют другие нравы. Но бог им судья!
   Мы с вами мужчины и должны не только смотреть правде в лицо, но и сознавать нашу высокую цель, наше предназначение. Жертвенность всегда была свойственна русскому христианину. Если мы не спасем человека, то кто его спасет?
   Тогда я сочинил такое стихотворение:
   Если я помочь не буду, Если ты помочь не станешь, Кто беду руками скрутит, Кто поможет и спасет?
   Я его еще никому не читал.
   У нас было два события. Первое — подвиг Олежки. Да, я называю это подвигом по примеру Григория Сергеевича. Он утверждает, что каждая жертва одного из нас — это своего рода подвиг. И мы заслуживаем памятников. Каждый из нас, еще при жизни.
   Леша, Лешенька, ты циничен. Ну почему ты вцепился в слово «еще»? Все мы смертны, а те, кто стоит на переднем крае борьбы со смертью, должны быть всегда готовы к встрече с ней. Это судьба.
   Вечером перед ужином мы собрались в розовой гостиной.
   Все тут были. И наш клон, и Леночка, и доктор Блох. И, конечно же, Григорий Сергеевич. Он пришел, как и положено на проводах, в черном строгом костюме, который шил в Париже у кутюрье Вадима, и сиреневом галстуке с булавкой 2-го меда.
   Мы сами раздвинули стол и накрыли его.
   Всем шампанское, кроме Олежки. Ему нельзя. Ему, говоря шуткой, завтра почти весь Урал переплывать. Это старый анекдот про Чапаева, который утонул посреди реки.
   Олежка попытался улыбнуться. У него дергалось веко. Еще в прошлом году он упал и повредил себе веко. Видно, задел мышцу, которая его держит. Для наших дел это не важно, но отличает Олежку от прочих.
   Он повернулся к доктору Блоху, который сидел справа от него, и шепотом попросил сделать ему еще один укол.
   — Дружочек, — улыбнулся в ответ доктор, — ты же не хуже меня понимаешь, что это окажет вредное воздействие на твою печень. Она и без того перегружена лекарствами, чтобы уменьшить риск отторжения.
   Доктор налил себе кофе. Мне тоже можно кофе.
   — Хрен с ним, — тихо сказал Олежка, и мне было непонятно, кого он имеет в виду.
   — Тогда наша жертва… — Григорий Сергеевич, конечно же, услышал этот обмен репликами. У него большие, очень белые уши, которые иногда шевелятся, как радары. — Наша жертва станет бессмысленной, а это равнозначно сапогам всмятку. Кстати, Детки, кто первым вспомнит автора афоризма? Обещаю, кто вспомнит, пойдет в воскресенье в зоопарк.
   Мы начали говорить, и все ошибались. Лично я подумал, что это Ильф и Петров, Лешенька сказал, что Лев Толстой. Кто что читал в последнее время, тот и совал своего автора.
   Вдруг Олежка сказал:
   — Это Тургенев. Повесть «Отцы и дети».
   — Ах, какой ты молодец! — обрадовался Григорий Сергеевич — Недаром я всегда гордился тобой и ставил тебя в пример прочим. Именно Тургенев! Стыдитесь, недоросли!
   — Я пойду в воскресенье в зоопарк? — спросил Олежка. Он натянуто улыбался, словно понимал, что его слова — шутка, и в то же время немного надеялся, что Григорий Сергеевич выполнит обещание.
   Его кулаки лежали на столе. Кулаки сжались сильнее, и костяшки пальцев побелели.
   Вдруг Григорий Сергеевич рассердился.
   — Вот этого я от тебя не ожидал! — громко сказал он. — От кого-кого, но от тебя не ожидал. В твоих словах есть посягательство на то святое, ради чего мы с вами живем и умираем.
   — Простите, — сказал Олежка. — У меня вырвалось.
   — У человека не вырывается то, что в нем не заложено, — отрезал Григорий Сергеевич.
   — Я боюсь, — сказал Олежка.
   Этого говорить не следовало. Я даже испугался. Какой стыд!
   — Боря, займитесь им, — поморщился Григорий Сергеевич. Олежка поднялся и тут же вновь обессиленно опустился на стул.
   Григорий Сергеевич воскликнул:
   — Предлагаю спеть. Что-нибудь старое, но приятное. Давно я не пел. Кто запевает? Ты, Иванушка?
   Я вздрогнул. Мне казалось, что меня не видно, что я здесь не существую, а наблюдаю за всеми издалека, из-за стекла. А, оказывается, все смотрят на меня и ждут.
   Я не мог отказаться. Я знал, что от меня требуется нечто очень бодрое. И я запел песню из очень старого кинофильма, которую любил Григорий Сергеевич и не раз напевал ее нам:
   Жил отважный капитан.
   Он изведал много стран,
   И не раз он бороздил океан.
   Раз пятнадцать он тонул
   И кормил собой акул,
   Но ни разу даже глазом не моргнул!
   Некоторые подхватили песню, другие стали пить чай, Олежка прикрыл глаза, и его веко вздрагивало.
   — Как мне приятно находиться в родном коллективе, — сказал, когда мы допели куплет, Григорий Сергеевич.
   Он вынул большой носовой платок и высморкался. Не потому, что у него начался насморк, а от чувств, уж вы мне поверьте, я знаю этого большого и непростого человека.
   — Давайте же попрощаемся с нашим товарищем, — продолжал Григорий Сергеевич. — Слова мои неточные, слишком холодные, чтобы отразить бурю горячих чувств, владеющих мной, но люди еще не выдумали адекватных выражений и точных фраз. Завтра в это время мы соберемся здесь без Олежки, без нашего знатока творчества Тургенева, без доброго, отзывчивого человека, потому что, в то время как мы будем здесь бездумно гонять чаи, он уйдет своим высоким путем, промчится среди звезд, словно настоящий метеор. Счастье свершения, высота помыслов, бескорыстие самоотдачи — все эти слова относятся к Олегу. Вставай же, сын мой, и иди на подвиг!
   Голос Григория Сергеевича сорвался, и он всхлипнул.
   Он уселся на свое место и шевельнул пальцами, приглашая других занять его место на воображаемой трибуне.
   — Сейчас, — быстро, задыхаясь, затараторила глупая Леночка, наша стационарная сестра, — один человек ждет решения судьбы. Это великий человек, дорогой всему обществу и нам всем вместе! Этот человек — маршал авиации, защитник рубежей нашей Отчизны. Если Олежка не придет к нему на помощь, часы его сочтены, а это значит, что в наших границах начнет зиять. И эти самые поползут к нам со всех сторон… Нет, я не могу, я просто не могу!
   — Садись, — сказал Леночке Володичка.
   Сам он не может вставать, у него кресло, в которое точно вписывается его торс. Он любит Леночку и хочет на ней жениться, но Григорий Сергеевич честно при всех признался, что перспективы Володи пессимистичны. Медицина бессильна его спасти. Но он должен держаться, потому что у него остался мозг, у него осталось хоть и травмированное, но работоспособное сердце.
   Леночка присела рядом с Володей. Она называет себя его невестой. Они делают вид, что вскоре сочетаются узами брака, но не верят в это. Никто не смеется, кроме Лешеньки. Лешенька меня раздражает. Иногда я готов ему голову проломить, хотя вы понимаете, насколько у нас строга внутренняя дисциплина! Ведь искалечить одного из нас означает нанести неизгладимый урон всему клону, всему Институту, а может быть, и всему человечеству!
   Кто мы?
   Мы — скорая помощь.
   Когда ничто уже не поможет избранным, чьи портреты висят в коридоре нашего отделения, когда черная дыра подбирается к земной цивилизации, — выходим вперед мы, как паладины в белых одеждах праведников. И своей жизнью закрываем отверстие в плотине.
   Простите, что я говорю красиво. Обстоятельства требуют высокого слога.
   — Пора, — сказал доктор Блох. Он был лечащим врачом
   Олежки. На время подготовки к подвигу.
   — Ты завидуешь? — спросил меня Федечка.
   — Он спешит заменить Олега на боевом посту, — сказал Лешенька.
   — Не говори глупостей, — сказал я.
   Олежка поднялся, и тут ноги изменили ему. Мне стало стыдно за брата. Нельзя, ни на секунду нельзя терять контроль над собой.
   И тут Григорий Сергеевич громко запел:
   Жил отважный капитан, Очень красный, как банан, Он не раз пересекал океан!
   И мы подхватили песенку, нелепую, милую, добрую песенку. Я подбежал к Олежке и держал его справа. А слева шел доктор Блох.
   — Давай, братишка, — сказал я. — Мы все смотрим на тебя!
   Олежка сопротивлялся, но не отчаянно, а как будто по обязанности. Мы вели его так, как приятели тащат из кабака подвыпившего посетителя. И с каждым шагом Олежка делал все меньше усилий, чтобы наступить на пол, и в конце концов обвис на наших руках.
   — Да скорее же! — закричал Григорий Сергеевич. — Отключите его!
   Я вздрогнул и отпустил Олежку.
   Блох не удержал его, и Олежка свалился на пол, а Блох сверху на него. Я отпрыгнул в сторону, и тогда Григорий Сергеевич с Леной поспешили на помощь молодому врачу. Они потащили Олежку к двери. Именно потащили, держа под мышки и за голову. Мне было стыдно. И за Олежку, который настолько потерял себя, и, конечно же, за себя самого. Не знаю, почему мой мозг воспринял крик доктора «отключите его» как относящийся ко мне. Ведь я знал, что мне пока ничего не угрожает… Ах, какое неправильное выражение: мне не угрожает!
   Откуда могло возникнуть слово «угроза»? Какой стыд! Я поднялся с пола и сказал: — Простите, я споткнулся. Но никто меня не слушал.
   Некоторые вернулись к столу и стали доедать печенье и конфеты. И не было рядом врачей, чтобы остановить этот пир, могущий повредить обмену веществ.
   Я тоже подошел к столу и уселся на свое место.
   — Претендуешь на медаль? — спросил Лешенька.
   — Я ни на что не претендую, но делаю то, что подсказывает
   мне совесть.
   Врачи не возвращались. Впрочем, им не нужно было возвращаться. Они заняты.
   В помещении постепенно наступила вечерняя тишина и покой. Это не означает, что никто не думал об Олежке. Конечно, думали и даже переживали.
   Когда Лешенька предложил мне сыграть в шахматы, я сел напротив него, но продолжал думать, почему же Олежка проявил такую душевную слабость? Я не ожидал от него.
   Лешенька сделал первый ход, я, не думая, ответил. Мы разыграли индийское начало, потом Лешенька задумался. И я задумался.
   Я думал дольше, потому что меня вернул к действительности голос Лешеньки:
   — Может, пойдем спать?
   — Сейчас.
   Почему-то с потолка стал сыпать мелкий дождик — слишком велика была конденсация пара в гостиной. Григорий Сергеевич как-то предупреждал об этом, но я забыл физическое объяснение явления.
   Володичка подъехал к нам на коляске и сказал:
   — У тебя конь под боем.
   — Извини. — Я убрал коня, а Лешенька сказал:
   — Ход сделан.
   — Но это же товарищеская партия. — возразил я.
   — С каждым днем все меньше товарищей, — заметил Володичка.
   — И если мы будем такими же баранами, как Олег, скоро не останется совсем.
   — А что ты предлагаешь? — спросил Володичка.
   — Тебе уже поздно, ты списанный элемент, — сказал Лешенька.
   — Не так все просто. Мне Блох гарантировал, что они регенерируют ноги.
   — Скорее из твоих ног кому-то сделают костыли. — уточнил Лешенька.
   — Иногда ты меня раздражаешь, — сказал я.
   — Кто-то должен раздражать баранов, хотя они все равно пойдут на бойню.
   — Лешенька, в такой день! — возмутился я. — Мне за тебя стыдно.
   — А чем этот день хуже любого другого? — спросил Лешенька. — Может, именно сегодня и надо говорить друг другу правду
   — Что ты имеешь в виду под правдой? — Это был голос Ва-димчика. Хотя мы отличаемся друг от друга, голоса у всех схожие. По телефону я не смог бы различить. Но когда мы в комнате, рядом, то я с закрытыми глазами скажу, Венечка это или Олежка.
   — На бойне есть должность барана, который ведет за собой стадо. Он говорит коровам и овцам: «Я здесь давно живу. Там, за углом, есть неплохое зеленое поле с нежной травой. Построимся, дорогие друзья, и в путь!»
   — При чем тут Олег? — спросил Володичка.
   — Ни при чем. Но еще полгода назад нас было восемнадцать человек. Сейчас — двенадцать с половиной. Завтра будет на одного меньше. Через год на наших мягких койках будут спать другие люди, другой клон. А сколько их было до нас?
   — Мы пионеры испытаний, — отрезал я. — Мы — первые.
   — А тебя никогда не удивляло, что в коридоре есть галерея спасенных за наш счет и в ней по крайней мере три десятка знаменитостей? Как их могли спасти шесть или семь членов нашего клона?
   Каждому из нас приходится переживать минуты сомнений и даже страха. И единственное, что удерживает нас на уровне чистых и высоких помыслами юношей, это уверенность в правильности нашего пути, это понимание истинности нашего дела.
   Вот это я и сказал моим одноклеточным братьям. И знал, что большинство разделяют мою точку зрения. Но не Лешенька. Проклятый Лешенька!
   — Баран — патриот идеи все равно остается бараном, — сказал Лешенька. — И его мясо не становится жестче.
   — Как ты смеешь говорить эти слова, когда наш товарищ и брат в нескольких метрах отсюда сосредоточенно готовится к завтрашнему подвигу!
   — Ты называешь это подвигом?
   — Я тебя убью! — вскочил я.
   — А тебя убьют без моей помощи, — сказал Лешенька. — Тебя не спросят даже, хочешь ли ты жить. Хочешь ли ты жениться, иметь детей…
   — Это наш долг! — закричал я.
   — Кто тебе это сказал? — спросил Лешенька. Он криво усмехался Мы все так усмехаемся, когда хотим обидеть, разозлить недруга.
   — Это сказал… это сказал мои учитель, Григории Сергеевич.
   — И знаешь ли ты, сколько он получает за каждый наш жертвенный подвиг? Ты задумывался об этом?
   Если бы не тот вечер, не прощание с Олежкой, которого только что увели навсегда, я бы никогда не кинулся на своего близнеца Я любил Лешеньку, даже если он заблуждался. Но не смейте отбирать у меня цель жизни. Человек без цели становится куском навоза в проруби. Недаром Григорий Сергеевич часто приводил нам примеры из истории Советского Союза и в первую очередь Великой Отечественной войны. Она доказала, что в жизни всегда найдется место подвигу. Григорий Сергеевич как-то сказал нам в задушевной беседе: «Я хотел бы, чтобы наш Институт назвали учреждением имени Александра Матросова, который закрыл своей грудью амбразуру, то есть отверстие, сквозь которое вел огонь вражеский пулемет».
   — Не смей врать! — кричал я, наскакивая на брата. — Не смей клеветать на моего кумира!
   Лешенька, отбиваясь от меня, гнул свое:
   — Кумир останется жив и заведет других идиотов, как ты!
   — Мне не важно, что случится со мной, я хочу, чтобы продолжался прогресс и во главе прогресса стоял наш Григорий Сергеевич.
   Я даже понимал, что слова мои звучат по крайней мере наивно, и мне было неприятно слышать смешки тех, кто растаскивал нас с Лешенькой.
   И тут в комнату ворвался доктор Блох.
   — Что за шум? — крикнул он от дверей. Он не вошел в комнату.
   У меня создается впечатление, что он нас порой побаивается. Как будто входит в клетку с дрессированными хищниками.
   В тот момент нас уже растащили, и мы по инерции размахивали руками, словно дрались с невидимыми противниками.
   — Что за шум? — повторил Блох нарочито громко и весело. Натужно спросил, даже голос в конце фразы сорвался. — Что за шум, а драка есть?
   — Ничего не случилось, — первым отозвался Володичка. — Шахматный спор.
   — Как не похоже на вас, — сказал Блох. — Такие выдержанные люди, гордость нашего общежития.
   — Шахматы… шахматный… пустяки… — галдели остальные
   — Не хотите говорить, не надо, — сказал Блох. — Тогда попрошу расходиться по спальням.
   Спальнями у нас называются палаты, чтобы все было, как на воле.
   В каждой по четыре койки. И больше ничего — что делать в спальнях? Только спать. Правда, некоторые держат журналы или карты для пасьянса.
   У нас в спальне одна койка пустует. Уже второй месяц. Но Мишенька спал не с нами.
   Мы улеглись, свет погас, но если я хочу, могу включить настольную лампочку, на полчаса, не больше, чтобы не повредить глазам.
   Мои соседи — Барбосы, так у нас шутливо называют Бориса с Глебом — что-то задерживались. Они сегодня вообще с утра были молчаливы, может, потому что дружили с Олегом.
   Только я вытянулся на кровати, лежа на спине и сложив руки на груди — это оптимальный способ отдыха, — как в спальню кто-то вошел. То есть я с самого начала догадался, что это Григорий Сергеевич. Пришел пожелать нам приятных снов.
   — Где Барбосы? — спросил он.
   — Куда они денутся, — сказал я. — Возникнут.
   — Лешенька тебя достал, — сказал доктор и уселся на край моей кровати, в ногах. — Он меня тоже тревожит.
   — А чем он тревожит? — спросил я.
   — С тобой я могу быть откровенным, — сказал мой доктор. — Меня тревожит ситуация в группе. Я понимаю, этому есть объективные причины, усталость, потери в личном составе. Но мне кажется, что кто-то один из вас ведет направленную работу по разрушению замечательного духа единства и взаимовыручки, так свойственных нашему коллективу.
   У Григория Сергеевича чудесный голос, не то чтобы низкий, но вельветовый, ему надо бы стать папой римским. Смешная мысль? Но я ее придумал всерьез. И постеснялся произнести вслух.
   — Ты понимаешь, как мы дороги человечеству? И если кто-то подставит нам подножку, поставит под сомнение благородств наших начинаний… ах, если бы ты знал, как хрупка правда будущего!
   В полутьме спальни его глаза излучали странный, добрый свет.
   — У меня есть ощущение, что не выдержали нервы у Лешеньки. Чудесный молодой человек, твой брат и мой сын, — а вот может стать для нас смертельной угрозой. А что, если он побежит к моим врагам? Ты же представляешь, сколько у меня врагов?
   — Нет, нет, он не побежит! — вырвалось у меня.
   — Но ведь он обвиняет меня в корыстолюбии?
   — Нет!
   — Иван, ты лжешь! — Он редко называл нас грубой формой имени. Он не хотел нас обижать. Он считал, что имя, данное твоей кормящей матерью, должно сохраниться на всю жизнь. Хотя, как вы понимаете, ни у кого из нас не было кормящей матери.
   — Он мой брат.
   — Я ему дурного не сделаю, но я обязан знать правду! Я не могу быть неосведомленным, когда от моих решений зависит и ваша жизнь, и жизнь дорогих для нас людей! А ведь он не хочет сознаться и этим бросает тень на тебя и других невинных. Так что он сказал?
   Я честно молчал, я не хотел Лешеньке зла. Но добрые чувства, которые так настойчиво вызывал во мне Григорий Сергеевич, отомкнули мне уста!
   — Кстати, — заметил Григорий Сергеевич, понизив голос, — мне не хотелось тебе говорить об этом, но Лешенька позволяет себе нелестно отзываться о тебе. В обществе нашей Леночки он называл тебя грязным козликом. Разумеется… — Григорий Сергеевич достал носовой платок и грустно высморкался. Именно грустно. Мне стало его жалко. — Разумеется, мне не следовало об этом говорить, но мы должны жить с открытыми глазами. И еще неизвестно, что страшнее для личности: физическая смерть или предательство друга.
   — А что! — вдруг услышал я свой голос. — Это на него похоже. Он и про вас говорил, что вы наживаетесь на нашей смерти, что вам процент платят.
   Я спохватился, я замолчал, но плохое уже было сделано. Я ведь уподобился Лешеньке. Чем я теперь лучше него?
   — И многие слышали? — спросил доктор.
   — Почти все были, — признался я.
   Григорий Сергеевич поднялся и подошел к окну. Его обычно прямая спина ссутулилась. Плечи опустились.
   — Я подавлен, — сказал он, глядя в темноту окна. — Мне горько. Я думаю о тщетности моих дел.
   — Не расстраивайтесь, — произнес я. — Это случайность. Он так не думает. Он в принципе неплохой.
   — Вы все неплохие, — отрезал Григорий Сергеевич, — но никто, включая тебя, не пришел ко мне и не сказал честно и открыто: один из нас предал тебя, учитель, за тридцать сребреников.
   — А кто ему даст тридцать сребреников? — спросил я.
   — Желающие вонзить кинжал в мою спину всегда найдутся.
   — Нет, он неподкупный.
   — Неподкупных, мой друг, не бывает.
   — Только не наказывайте его!
   — Я не имею морального права наказывать кого бы то ни было. Даже если этот человек поставил под угрозу само существование нашего дела, я постараюсь пересилить себя… Ах, как сладка месть!
   Он не притворялся! Моему богу, моему наставнику, хозяину моей жизни хотелось отомстить одному из бессильных созданий его разума!
   — Нет! — Он резко обернулся ко мне. — Нет!
   И ничего не успел сказать, потому что сначала донесся страшный, нечеловеческий, утробный крик — что за животное закричало там, за залом? И почти сразу загрохотали шаги, дверь распахнулась, и в комнату влетели Барбосы — мои соседи.
   Как влетели, так и замерли посреди комнаты.
   Не ожидали увидеть здесь доктора.
   Доктор спросил:
   — Что произошло?
   Крик за дверью оборвался.
   — Мы не хотели, — сказал Рыжий Барбос.
   — Чего вы не хотели, черт побери?!
   — Мы только заглянули в бокс, чтобы попрощаться…
   — А Олежка нас увидел и стал рваться, — сказал Черный Барбос.
   — Мы побежали, а он чуть не выскочил — а когда его стали
   обратно класть, он закричал… но мы же не хотели!
   — Понял, — коротко сказал доктор. Он вышел из комнаты.
   Хоть я и был подавлен нашей беседой с доктором, у меня нашлись силы спросить этих балбесов, что ими двигало, когда они решили отправиться в «чистилище»? Ведь нельзя же!
   Все термины условны, как человеческие клички. Порой и не догадаешься, откуда термин возник и давно ли живет на Земле.
   «Чистилищем» называли бокс, в котором герой, идущий на подвиг, проводил последние сутки или ночь. Он подвергается там полной дезинфекции и обработке седативными и иными средствами, переводящими его мозг в область грез.
   Что-то не сработало. Может быть, именно появление Барбосов — ну что их потащило в «чистилище» на ночь глядя? Ну попрощались мы уже с Олежкой, даже не стали повторять высоких слов. Олежке было сказано открытым текстом, что завтра в восемь утра его здоровая молодая печень будет изъята из тела и пересажена страдающему циррозом и неизлечимо больному маршалу Параскудейкину, командующему ракетными войсками особого назначения, знающему столько государственных тайн, что ему просто невозможно умереть. Родина этого не переживет. Впрочем, и возразить тут нечего. Кто не знает этого орлиного профиля!