Очерки.
Еще в комнате было тепло и душно, как в бане, еще в замерзшие окна не
брезжил рассвет, когда Софья Ивановна проснулась и сейчас же перелезла через
спящего мужа, зажгла свечу, накинула платок и пошла в девичью.
Зачем она проснулась, зачем вскочила тотчас же, как открыла глаза?..
Все это было крайне необычно, как несвойственное характеру и привычкам Софьи
Ивановны, если бы не было особых причин.
Причины были, с одной точки зрения, очень незначительные, а с другой --
очень важные... Короче, наступал праздник Знаменья, который справляется
прудковскими помещиками три дня, и Софья Ивановна еще с вечера беспокоилась
за судьбу двух громадных горшков с тестом, стоявших в девичьей на лежанке:
тесто могло уйти!
И оно ушло бы, если бы Софья Ивановна, следуя своему обыкновению,
полежала в постели; когда она вошла в девичью, горшки, завязанные белыми
скатертями, сильно увеличились; тесто взошло "пышно" и росло с каждым мигом.
-- Катерина, а Катерина!-- окликнула Софья Ивановна женщину, спавшую на
лавке около лежанки.
-- Что-что-что?-- быстро забормотала Катерина, вскакивая с закрытыми
глазами.
-- Будет, пожалуйста. притворяться-то,-- возразила на это Софья
Ивановна медленно и недовольно.
-- Ушли?-- испуганно открыла глаза Катерина. Софья Ивановна сунула
свечу на лежанку и начала развязывать один из горшков. Катерина глянула
на них, сообразила, что все -- благополучно, и сделала мутные, злые глаза на
барыню. Но сидеть было нечего. Пришлось снова изменить физиономию в
озабоченную и разваливать тесто...
Свеча нагорела, и ее свет то дрожал длинным языком, то упадал до краев
подсвечника; по потолку двигались две тени, а на лежанке немилосердно, но с
каким-то тактом шлепали и трепали тесто две безмолвные фигуры. Трудно было с
первого раза угадать, какая из них барыня и какая холопка: у обеих то и дело
закрывались мутные глаза, обе сопели и обе были в "русском стиле", с тою
лишь разницею, что холопка была больше толста в кострецах, а барыня походила
на этюд из "Нивы" -- "Русская красавица времен царя Алексея Михайловича" и
была мягка и рыхла вся...
Прежние сочинители, желая познакомить читателя с героями и обстановкой
своих рассказов, прибегали к очень нехитрому приему: написавши одну или две
главы, они или укладывали своего героя спать, или заставляли его погрузиться
в думы, или просто сажали обедать и обращались к читателям: "Пока мой герой
предается этому занятию, познакомимся с ним поподробнее. История его не
сложна: еще на третьем году потерявши мать" и т. д.
Увы! на этот раз приходится и мне прибегнуть к такому же приему и, пока
Софья Ивановна треплет тесто, "прервать нить рассказа" и уклониться в
сторону...
Прежде всего должен сказать, что мы -- в усадьбе помещика Капитона
Николаевича Шахова, в сельце Прудках, в центре того района мелкопоместных, в
котором мы пробудем Знаменские праздники. Капитон Николаевич слывет в этом
районе богачом и замечательным хозяином. История его богатства следующая:
лет пятьдесят до начала нашего повествования на том самом месте, где теперь
находится устроенная в новом вкусе усадьба Капитона Николаевича, стоял под
соломенной крышей деревянный дом, почерневший от дождей и времени. Каретный
сарай был во многих отношениях похож на дом, амбары веяли пустотою, сад,
находящийся за домом, был запущен, и на гумне мыши доедали несколько гнилых
темных скирдов. Хозяином всего этого был вдовец -- Максим Корнеевич
Маховский, отставной гусар, толстый, здоровый мужчина с сивыми усами,
внушительным носом и удалым коком на голове. Поселившись в деревне, он в
первый же день отправил свою дочку Тоню к тетке в ученье, запил, надел халат
и стал ежеминутно требовать трубку. Хозяйство его заключалось только в том,
что он, например, менял проезжим цыганам заводского жеребца на тройку кляч
или приказывал "отсадить" голову петуху, который вздумал заорать под окном
его кабинета... Естественно, что небольшое именьице вскоре разрушилось чуть
не до основания и все крепостные были давным-давно на воле. Неизвестно,
какая судьба постигла бы и двести десятин, принадлежащих усадьбе, если бы
про них не узнал Николай Матвеевич Шахов, сын небогатого ливенского
помещика, служивший в дворянской опеке регистратором. ? ОППКА ? Николай
Матвеевич был большой любитель стихов Веневитинова и истории войны 1812
года, но юноша -- дельный. Не знаю, право, как он познакомился с Максимом
Корнеевичем; знаю только то, что он вскоре бросил службу, стал супругом
Тони, полненькой шестнадцатилетней девицы, знавшей почти наизусть "Евгения
Онегина" и игравшей на клавикордах лянсье и "Полонез" Огинского, и поселился
в Прудках, полным хозяином маховской усадьбы, потому что старик Маховский
надумал на "княжом пиру", после свадьбы своей дочки, пуститься в цыганскую
пляску и рухнул на месте от удара...
Еще в комнате было тепло и душно, как в бане, еще в замерзшие окна не
брезжил рассвет, когда Софья Ивановна проснулась и сейчас же перелезла через
спящего мужа, зажгла свечу, накинула платок и пошла в девичью.
Зачем она проснулась, зачем вскочила тотчас же, как открыла глаза?..
Все это было крайне необычно, как несвойственное характеру и привычкам Софьи
Ивановны, если бы не было особых причин.
Причины были, с одной точки зрения, очень незначительные, а с другой --
очень важные... Короче, наступал праздник Знаменья, который справляется
прудковскими помещиками три дня, и Софья Ивановна еще с вечера беспокоилась
за судьбу двух громадных горшков с тестом, стоявших в девичьей на лежанке:
тесто могло уйти!
И оно ушло бы, если бы Софья Ивановна, следуя своему обыкновению,
полежала в постели; когда она вошла в девичью, горшки, завязанные белыми
скатертями, сильно увеличились; тесто взошло "пышно" и росло с каждым мигом.
-- Катерина, а Катерина!-- окликнула Софья Ивановна женщину, спавшую на
лавке около лежанки.
-- Что-что-что?-- быстро забормотала Катерина, вскакивая с закрытыми
глазами.
-- Будет, пожалуйста. притворяться-то,-- возразила на это Софья
Ивановна медленно и недовольно.
-- Ушли?-- испуганно открыла глаза Катерина. Софья Ивановна сунула
свечу на лежанку и начала развязывать один из горшков. Катерина глянула
на них, сообразила, что все -- благополучно, и сделала мутные, злые глаза на
барыню. Но сидеть было нечего. Пришлось снова изменить физиономию в
озабоченную и разваливать тесто...
Свеча нагорела, и ее свет то дрожал длинным языком, то упадал до краев
подсвечника; по потолку двигались две тени, а на лежанке немилосердно, но с
каким-то тактом шлепали и трепали тесто две безмолвные фигуры. Трудно было с
первого раза угадать, какая из них барыня и какая холопка: у обеих то и дело
закрывались мутные глаза, обе сопели и обе были в "русском стиле", с тою
лишь разницею, что холопка была больше толста в кострецах, а барыня походила
на этюд из "Нивы" -- "Русская красавица времен царя Алексея Михайловича" и
была мягка и рыхла вся...
Прежние сочинители, желая познакомить читателя с героями и обстановкой
своих рассказов, прибегали к очень нехитрому приему: написавши одну или две
главы, они или укладывали своего героя спать, или заставляли его погрузиться
в думы, или просто сажали обедать и обращались к читателям: "Пока мой герой
предается этому занятию, познакомимся с ним поподробнее. История его не
сложна: еще на третьем году потерявши мать" и т. д.
Увы! на этот раз приходится и мне прибегнуть к такому же приему и, пока
Софья Ивановна треплет тесто, "прервать нить рассказа" и уклониться в
сторону...
Прежде всего должен сказать, что мы -- в усадьбе помещика Капитона
Николаевича Шахова, в сельце Прудках, в центре того района мелкопоместных, в
котором мы пробудем Знаменские праздники. Капитон Николаевич слывет в этом
районе богачом и замечательным хозяином. История его богатства следующая:
лет пятьдесят до начала нашего повествования на том самом месте, где теперь
находится устроенная в новом вкусе усадьба Капитона Николаевича, стоял под
соломенной крышей деревянный дом, почерневший от дождей и времени. Каретный
сарай был во многих отношениях похож на дом, амбары веяли пустотою, сад,
находящийся за домом, был запущен, и на гумне мыши доедали несколько гнилых
темных скирдов. Хозяином всего этого был вдовец -- Максим Корнеевич
Маховский, отставной гусар, толстый, здоровый мужчина с сивыми усами,
внушительным носом и удалым коком на голове. Поселившись в деревне, он в
первый же день отправил свою дочку Тоню к тетке в ученье, запил, надел халат
и стал ежеминутно требовать трубку. Хозяйство его заключалось только в том,
что он, например, менял проезжим цыганам заводского жеребца на тройку кляч
или приказывал "отсадить" голову петуху, который вздумал заорать под окном
его кабинета... Естественно, что небольшое именьице вскоре разрушилось чуть
не до основания и все крепостные были давным-давно на воле. Неизвестно,
какая судьба постигла бы и двести десятин, принадлежащих усадьбе, если бы
про них не узнал Николай Матвеевич Шахов, сын небогатого ливенского
помещика, служивший в дворянской опеке регистратором. ? ОППКА ? Николай
Матвеевич был большой любитель стихов Веневитинова и истории войны 1812
года, но юноша -- дельный. Не знаю, право, как он познакомился с Максимом
Корнеевичем; знаю только то, что он вскоре бросил службу, стал супругом
Тони, полненькой шестнадцатилетней девицы, знавшей почти наизусть "Евгения
Онегина" и игравшей на клавикордах лянсье и "Полонез" Огинского, и поселился
в Прудках, полным хозяином маховской усадьбы, потому что старик Маховский
надумал на "княжом пиру", после свадьбы своей дочки, пуститься в цыганскую
пляску и рухнул на месте от удара...