"Все воды твои и волны твои прошли надо мною".
"Вот ты дал мне дни как пяди, и век мой как ничто пред тобою".
Век мой, господи, ничто не только пред тобою, но и предо мною самим...
Лежа в черной тьме спальни, среди шума и гула наружи, теряешь
представление о времени. Забываясь, думаешь: "Кажется, скоро рассвет..." Но
затем опять видишь ту же черную тьму, слышишь, как жадно несется наружи
мистраль, и понимаешь, что эта тьма, этот шум и гул еще ночные, полночные.
Привычно подняв руку к изголовью, я освещаю спальню, смотрю на часы: час
самый мертвый. От света все вокруг стало проще, шум и гул отдалились от
дома, и спокойно стоит освещенный куб спальни, беззвучно блестит зеркало
против меня, над камином. В зеркало углубленно уходит вторая спальня, что во
всем подобна первой, будучи только ниже и меньше ее; там тоже горит свет над
старой дубовой кроватью, на которой уже столько лет сплю я в этом старом
чужом доме, лежит на приподнятой подушке худое лицо, видны под светом,
падающим сверху, темные впадины глаз, виден белеющий лоб, косой ряд в
серебристых волосах... Потом я опять поднимаю руку - и опять только гул и
тьма, в которой всюду реет что-то как бы светящееся...
"Ты взошел на корабль, совершил плавание, достиг гавани: пора сходить".
Итак, было будто бы время, когда я "всходил на корабль", юный,
беспечный, ни о какой гавани не думающий... Где же оно, это время? Вот
только моя мысль о нем! "Ничтожна жизнь каждого. Ничтожен каждый край
земли... Немного уже осталось тебе. Живи как на горе. Как с горы обозревай
земное: сборища, походы, битвы, полевые работы, браки, рождения, смерти..."
И я мысленно вижу Прованс, по которому мчится мистраль с дикой жаждой
сокрушения всего человеческого, временного, вижу весь этот древний край,
сейчас спящий, пустой, со всеми его горами и долинами, с бледнеющими в
лихорадочном блеске звезд дорогами - все теми же, что в те легендарные дни,
когда мигом правил тот, кто в какой-то "стране Квадов", в часы своего
ночного одиночества, писал под лагерным шатром о ничтожестве всех
человеческих жизней, стран и веков... В глухих провансальских селениях,
первобытно прекрасных в своей дикости, пахнущих как бы пастушеским дымом,
въевшимся в камень и глину жилищ и очагов, народ говорит, что мул есть
создание вещее, редкое по сокровенности чувств и помыслов, по уму и чуткости
ко всему тайному и дивному, чем полон мир, и что до рассвета стоит он в
такие ночи в своем темном, холодном, насквозь продуваемом стойле с открытыми
глазами, ни на миг не ослабляя слуха и внимания к "работе" мистраля: он,
верно, тоже видит, чувствует этот пустой, бесконечный пролет в пространстве
тех римских времен, кажущихся мне и моими собственными...
Снова прихожу в себя в той же темноте, но в неожиданном глубоком
спокойствии: всюду немота, молчание, бури точно не было. Я встаю, неслышно
сбегаю в прихожую, отворяю наружную дверь: свежесть ночного воздуха, терраса
и пальмы на ней, сад по уступам внизу - и уже неподвижное в белой звездной
россыпи небо... Всюду предрассветное ничто. За домом, над темной лесистой
горой, есть уже что-то затаенное, обещающее, чуть светлеющее чем-то
прозрачным, уходящим в вогнутую высь. Но нигде еще нет ни единого признака
жизни. Округлые, от верхушки во все стороны раскинутые вайи пальм мертво
висят черными клешнями. Ниже, над садом подо мной, над его скромно сереющими
оливами, черно простираются плоские громады широковетвистых пиний. Впереди,
в далекой глубине за ними, чуть различимо сквозь сумрак ночное, печальное
лоно долин; еще дальше - сонная, холодная туманность: белесо застыло дыхание
моря. К западу тучей означаются в небе хребты Эстереля и Мор. К востоку
темнеет горб Антибского мыса. И таинственно и мерно, с промежутками, зорко
прядет там, на горбе, белый огонь маяка...
Но вот он вдруг гаснет: небо за мысом стало легкое, тонкое, бледное! И
где-то внизу подо мной, на какой-то ферме, кричит первый рассветный петух:
еще сквозь сон, несознательно, но уж задирчиво, с напрягающимся хриплым
клекотом двух разных голосов...
Еще одно мое утро на земле.
1944
"Вот ты дал мне дни как пяди, и век мой как ничто пред тобою".
Век мой, господи, ничто не только пред тобою, но и предо мною самим...
Лежа в черной тьме спальни, среди шума и гула наружи, теряешь
представление о времени. Забываясь, думаешь: "Кажется, скоро рассвет..." Но
затем опять видишь ту же черную тьму, слышишь, как жадно несется наружи
мистраль, и понимаешь, что эта тьма, этот шум и гул еще ночные, полночные.
Привычно подняв руку к изголовью, я освещаю спальню, смотрю на часы: час
самый мертвый. От света все вокруг стало проще, шум и гул отдалились от
дома, и спокойно стоит освещенный куб спальни, беззвучно блестит зеркало
против меня, над камином. В зеркало углубленно уходит вторая спальня, что во
всем подобна первой, будучи только ниже и меньше ее; там тоже горит свет над
старой дубовой кроватью, на которой уже столько лет сплю я в этом старом
чужом доме, лежит на приподнятой подушке худое лицо, видны под светом,
падающим сверху, темные впадины глаз, виден белеющий лоб, косой ряд в
серебристых волосах... Потом я опять поднимаю руку - и опять только гул и
тьма, в которой всюду реет что-то как бы светящееся...
"Ты взошел на корабль, совершил плавание, достиг гавани: пора сходить".
Итак, было будто бы время, когда я "всходил на корабль", юный,
беспечный, ни о какой гавани не думающий... Где же оно, это время? Вот
только моя мысль о нем! "Ничтожна жизнь каждого. Ничтожен каждый край
земли... Немного уже осталось тебе. Живи как на горе. Как с горы обозревай
земное: сборища, походы, битвы, полевые работы, браки, рождения, смерти..."
И я мысленно вижу Прованс, по которому мчится мистраль с дикой жаждой
сокрушения всего человеческого, временного, вижу весь этот древний край,
сейчас спящий, пустой, со всеми его горами и долинами, с бледнеющими в
лихорадочном блеске звезд дорогами - все теми же, что в те легендарные дни,
когда мигом правил тот, кто в какой-то "стране Квадов", в часы своего
ночного одиночества, писал под лагерным шатром о ничтожестве всех
человеческих жизней, стран и веков... В глухих провансальских селениях,
первобытно прекрасных в своей дикости, пахнущих как бы пастушеским дымом,
въевшимся в камень и глину жилищ и очагов, народ говорит, что мул есть
создание вещее, редкое по сокровенности чувств и помыслов, по уму и чуткости
ко всему тайному и дивному, чем полон мир, и что до рассвета стоит он в
такие ночи в своем темном, холодном, насквозь продуваемом стойле с открытыми
глазами, ни на миг не ослабляя слуха и внимания к "работе" мистраля: он,
верно, тоже видит, чувствует этот пустой, бесконечный пролет в пространстве
тех римских времен, кажущихся мне и моими собственными...
Снова прихожу в себя в той же темноте, но в неожиданном глубоком
спокойствии: всюду немота, молчание, бури точно не было. Я встаю, неслышно
сбегаю в прихожую, отворяю наружную дверь: свежесть ночного воздуха, терраса
и пальмы на ней, сад по уступам внизу - и уже неподвижное в белой звездной
россыпи небо... Всюду предрассветное ничто. За домом, над темной лесистой
горой, есть уже что-то затаенное, обещающее, чуть светлеющее чем-то
прозрачным, уходящим в вогнутую высь. Но нигде еще нет ни единого признака
жизни. Округлые, от верхушки во все стороны раскинутые вайи пальм мертво
висят черными клешнями. Ниже, над садом подо мной, над его скромно сереющими
оливами, черно простираются плоские громады широковетвистых пиний. Впереди,
в далекой глубине за ними, чуть различимо сквозь сумрак ночное, печальное
лоно долин; еще дальше - сонная, холодная туманность: белесо застыло дыхание
моря. К западу тучей означаются в небе хребты Эстереля и Мор. К востоку
темнеет горб Антибского мыса. И таинственно и мерно, с промежутками, зорко
прядет там, на горбе, белый огонь маяка...
Но вот он вдруг гаснет: небо за мысом стало легкое, тонкое, бледное! И
где-то внизу подо мной, на какой-то ферме, кричит первый рассветный петух:
еще сквозь сон, несознательно, но уж задирчиво, с напрягающимся хриплым
клекотом двух разных голосов...
Еще одно мое утро на земле.
1944