Он умер близ Ницеи, возвращаясь из Галлии в Рим.
Ожидали, что новая война будет долгая, трудная и, быть может, роковая
для него: судьба была милостива к нему неизменно, но это был уже девятый
поход в его жизни, а цифре девять приписывали недобрый знак. Все же война
опять оказалась счастливой, даже еще более счастливой и короткой, чем все
предыдущие: враг был поражен ударами столь меткими, что изумлена была, при
всей своей вере в звезду своего вождя, сама победоносная армия: и прежде
один вид его, при каждом его появлении перед нею, потрясал ее восторгом;
теперь же, когда, на прощальных смотрах в Галлии, медленно двигалось вдоль
воинских рядов грозное великолепие золотого орла и шел под сенью его этот
всегда тихий и печальный человек с землистым, плохо бритым лицом, люди
смертельно бледнели, чувствовали себя как бы на краю пропасти, а затем
разражались такими страстными кликами, точно их охватывало беснование.
Кончив войну, он совершил с государственными целями путешествие в
Испанию: необыкновенная неутомимость сочеталась с его телесной немощью. И
путешествие это тоже было вполне благополучное и плодотворное. Поздней
осенью, с небольшим отрядом и несколькими приближенными, он возвращался в
Рим. Стояли прохладные, светлые дни. Шли берегом моря. Как всегда, он был
молчалив и бесстрастен, лицом сер и худ. Все же здоровье его никому не
внушало опасений во время этого мирного странствия вдоль синих заливов и
багряных прибрежий. Но вот, за один переход до Ницеи, он внезапно лишился
голоса, почувствовал такую потерю сил, что поспешили остановиться на первой
встречной вилле.
Она вполне приличествовала случаю. Это был знаменитый Очаг, известный
всему Риму, благодаря славному имени его хозяина и своей благородной
красоте. Безлюдный мыс далеко вдавался в море. Его сплошь покрывала
серебристая зелень низкорослого соснового леса. Дом же, стоявший в этом
лесу, был обширен и прост, белел мрамором стен блистал тонким стеклом
больших окон, окружен был цветниками, огненными далиями. За отъездом
хозяина, вилла была пуста, и нежданных гостей встретил только управляющий.
Учтиво попросили приюта у него.
Вскоре, приняв ванну и подкрепляющее питье, он остался один. Ложе его
стояло так, что с одной стороны был перед ним вид на море, поднимающееся за
круглыми сосновыми верхушками, а с другой на Ницейский залив и
туманно-далекую бледность Альп, безжизненно встававших к небу своими
снегами, подобно великим гробницам. Вечерело, холодно туманилось. В
пустынном просторе дремотно волнующегося моря была безнадежность,
бесцельность, печальная загадочность. Белые гребни волн мерно возникали,
падали. Верхушки сосен, чистых и холодных, ясно видных сквозь стекла, туго и
звонко шумели. Два светильника ровно дрожали возле ложа сургучным пламенем.
И под это дрожание и звенящий хвойный шум он впал в глубокий сон. Когда же
очнулся, была уже черная ночь. Море шумело в ее тишине слышней и
торжественнее, как бы приблизившись. Светильники текли и блистали; их языки,
теперь золотые, ясные, с лазурным основанием, дрожа, тянулись вверх. И,
приподнявшись, прислонясь к изголовью, он остановил свой взгляд на стеклах,
черневших перед ним. Море шумело все ближе, явственней, и с ним мешался все
усиливающийся хвойный шум. Он созерцал и слушал эту черную ночную стихию,
окружавшую его. Он понял, что час его близок. Сделав усилие, он сел немного
выше и, взяв с ночного столика все, что нужно для писания, стал медленно, но
твердо писать.
Он писал до рассвета. Он сделал последние государственные распоряжения
и выразил некоторые из своих предсмертных мыслей. Он сказал так: имя мое
переживет меня, люди будут поклоняться моим золотым и мраморным
изображениям, может быть, еще много веков, ибо в человеке великом или хотя
бы облеченном величием, мы чтим сосредоточенность тех высоких сил, что
заключены в некоторой мере в каждом из нас. Он сказал, что Сократ, призывая
человека к познанию "самого себя", имел в виду познание особенностей,
пороков или добродетелей, замключенных в человеке, но искание и пробуждение
в себе того "божественного", что есть истинная суть человека. Когда же стало
белеть за окнами, пожелтели огни светильников и сплошною белизною окружила
дом утренняя мгла, шедшая с утихающего моря, он лег и покрыл лицо своим
походным плащом, отдавшись участи всех смертных.
<1937>
Ожидали, что новая война будет долгая, трудная и, быть может, роковая
для него: судьба была милостива к нему неизменно, но это был уже девятый
поход в его жизни, а цифре девять приписывали недобрый знак. Все же война
опять оказалась счастливой, даже еще более счастливой и короткой, чем все
предыдущие: враг был поражен ударами столь меткими, что изумлена была, при
всей своей вере в звезду своего вождя, сама победоносная армия: и прежде
один вид его, при каждом его появлении перед нею, потрясал ее восторгом;
теперь же, когда, на прощальных смотрах в Галлии, медленно двигалось вдоль
воинских рядов грозное великолепие золотого орла и шел под сенью его этот
всегда тихий и печальный человек с землистым, плохо бритым лицом, люди
смертельно бледнели, чувствовали себя как бы на краю пропасти, а затем
разражались такими страстными кликами, точно их охватывало беснование.
Кончив войну, он совершил с государственными целями путешествие в
Испанию: необыкновенная неутомимость сочеталась с его телесной немощью. И
путешествие это тоже было вполне благополучное и плодотворное. Поздней
осенью, с небольшим отрядом и несколькими приближенными, он возвращался в
Рим. Стояли прохладные, светлые дни. Шли берегом моря. Как всегда, он был
молчалив и бесстрастен, лицом сер и худ. Все же здоровье его никому не
внушало опасений во время этого мирного странствия вдоль синих заливов и
багряных прибрежий. Но вот, за один переход до Ницеи, он внезапно лишился
голоса, почувствовал такую потерю сил, что поспешили остановиться на первой
встречной вилле.
Она вполне приличествовала случаю. Это был знаменитый Очаг, известный
всему Риму, благодаря славному имени его хозяина и своей благородной
красоте. Безлюдный мыс далеко вдавался в море. Его сплошь покрывала
серебристая зелень низкорослого соснового леса. Дом же, стоявший в этом
лесу, был обширен и прост, белел мрамором стен блистал тонким стеклом
больших окон, окружен был цветниками, огненными далиями. За отъездом
хозяина, вилла была пуста, и нежданных гостей встретил только управляющий.
Учтиво попросили приюта у него.
Вскоре, приняв ванну и подкрепляющее питье, он остался один. Ложе его
стояло так, что с одной стороны был перед ним вид на море, поднимающееся за
круглыми сосновыми верхушками, а с другой на Ницейский залив и
туманно-далекую бледность Альп, безжизненно встававших к небу своими
снегами, подобно великим гробницам. Вечерело, холодно туманилось. В
пустынном просторе дремотно волнующегося моря была безнадежность,
бесцельность, печальная загадочность. Белые гребни волн мерно возникали,
падали. Верхушки сосен, чистых и холодных, ясно видных сквозь стекла, туго и
звонко шумели. Два светильника ровно дрожали возле ложа сургучным пламенем.
И под это дрожание и звенящий хвойный шум он впал в глубокий сон. Когда же
очнулся, была уже черная ночь. Море шумело в ее тишине слышней и
торжественнее, как бы приблизившись. Светильники текли и блистали; их языки,
теперь золотые, ясные, с лазурным основанием, дрожа, тянулись вверх. И,
приподнявшись, прислонясь к изголовью, он остановил свой взгляд на стеклах,
черневших перед ним. Море шумело все ближе, явственней, и с ним мешался все
усиливающийся хвойный шум. Он созерцал и слушал эту черную ночную стихию,
окружавшую его. Он понял, что час его близок. Сделав усилие, он сел немного
выше и, взяв с ночного столика все, что нужно для писания, стал медленно, но
твердо писать.
Он писал до рассвета. Он сделал последние государственные распоряжения
и выразил некоторые из своих предсмертных мыслей. Он сказал так: имя мое
переживет меня, люди будут поклоняться моим золотым и мраморным
изображениям, может быть, еще много веков, ибо в человеке великом или хотя
бы облеченном величием, мы чтим сосредоточенность тех высоких сил, что
заключены в некоторой мере в каждом из нас. Он сказал, что Сократ, призывая
человека к познанию "самого себя", имел в виду познание особенностей,
пороков или добродетелей, замключенных в человеке, но искание и пробуждение
в себе того "божественного", что есть истинная суть человека. Когда же стало
белеть за окнами, пожелтели огни светильников и сплошною белизною окружила
дом утренняя мгла, шедшая с утихающего моря, он лег и покрыл лицо своим
походным плащом, отдавшись участи всех смертных.
<1937>