Юлий Буркин
Странный способ получать удовольствие
Очень, очень не нравились центавряне представителю комиссии ООН по контактам господину Кэндзё Такахиро. Они не понравились ему сразу, как только два года назад появились в околоземном пространстве. По его ощущению они излучали угрозу, и он не мог понять, почему этого не чувствуют поголовно все остальные люди. И за работу эту он взялся именно затем, чтобы предотвратить надвигающуюся опасность, самой неприятной особенностью которой было то, что пока так и не выяснилось, в чем же она состоит.
Еще центавряне не нравились господину Такахиро тем, что напоминали ему его собственных предков. Не внешне, конечно. Хотя внешне они ему тоже не нравились. Внешне они походили на людей, которых кто-то пытался вылепить их хлебного мякиша, но бросил это занятие на полпути. Ассиметричные контуры, шершавая серая кожа, разные глаза: один основной, другой – «объёмно-вспомогательный». Все это оскорбляло эстетическое чувство господина Такахиро, хотя он и знал, что большинство людей к их облику привыкли, а кое-кто из авангарда творческой элиты провозглашает их чуть ли не идеалом красоты.
На предков же господина Такахиро, которыми его замордовали в детстве, они были похожи своей закрытостью, самоуглубленностью и декларируемым отсутствием любопытства. Когда их впрямую спрашивали, зачем тогда они прибыли, если земная жизнь, земные технологии и земные ресурсы их не интересуют, они отвечали: «Мы хотим понять, что вам дать». Но представитель комиссии ООН по контактам господин Кэндзё Такахиро в их альтруизм не верил ни на грош.
Центавряне ни разу не спускались с околоземной орбиты и никогда не ступали на земную почву, в то же время они никогда не отказывали людям в посещении собственного корабля. Это было тем более странно, что, особенно по первости, народ валил к ним валом – от официальных эмиссаров государств и конфессий до частных любопытствующих экскурсантов.
Пришельцы принимали всех. Но обмениваться ничем не желали. Это касалось и информации. Они знакомились только с художественными произведениями людей, включая литературные, и людям также предлагали только подобную продукцию. Надо сказать, их фильмы, странные фантасмагоричные и непредсказуемые, имели на Земле ошеломительный успех.
Но вот настал день, когда они заявили, что поняли, наконец, что хотят и готовы принести человечеству в дар.
Господин Кэндзё Такахиро внимательно выслушал центаврянского советника Ги, немного помолчал, а потом уточнил:
– Забудут абсолютно всё?
– Естественно, – ответил Ги без малейшего акцента, поочередно моргнул глазами, сперва основным, потом вспомогательным, и представителю по контактам как всегда показалось, что тот неумело подмигнул. – Иначе будет нарушена причинно-следственная связь. Это приведет к искривлению пространственно-временного континуума, и вселенная помрет. – Только такие характерные стилистические нелепости и выдавали, что он говорит не на родном языке.
– Вам не кажется, советник, что больше всего это похоже на онанизм? – спросил Такахиро. Он всегда разговаривал с центаврянами напористо и грубо, хотя давно уже убедился в том, что им на это наплевать. Но ему самому это доставляло удовольствие, да и повышало его рейтинг у телезрителей.
– А вам кажется? – Ги закрыл основной глаз и смерил собеседника дополнительным, что выдавало его пренебрежительное несогласие. – Почему?
– То же заведомое отсутствия результата, – пояснил господин Такахиро.
– Материального результата, – уточнил советник. – А моральное удовлетворение – на физиономию. А с ним и удовольствие.
– Вот-вот, я и говорю: чистой воды онанизм.
– Ну, если в этом смысле, то – да, похоже, – легко согласился центаврянин.
– Зачем тогда это надо?
– А зачем вы занимаетесь онанизмом?
– Кто это «вы»? – осведомился Такахиро.
– Вы все, – Ги открыл основной глаз. – Человечки.
Представитель поперхнулся, прокашлялся и сказал, тоном ниже:
– Хм. Резонно. Есть, во всяком случае, над чем подумать.
– Есть, – подтвердил центаврянин. – Особенно советую подумать о соотношении между понятиями «онанизм» и «искусство».
– И это все, чем вы хотите осчастливить человечество? – спросил Такахиро, пропустив дидактический пассаж мимо ушей.
– Мы не ставим перед собой такой задачи.
– Но люди ждут от вас многого.
– А мы от людей – ничего.
– Однако люди-то ждут! – настаивал представитель.
– Зря, – отозвался Ги. – Мы ничегошеньки не обещали.
– Кроме вас, мы больше не знаем братьев по разуму!
– А мы знаем, – Ги подмигнул.
– Нам же есть чем обменяться! – при всей неприязни, как представитель человечества, Такахиро все-таки действительно завидовал техническим достижениям центаврян.
– Спасибо, не надо, – сказал Ги. – Вам тоже не надо, но вы пока еще не опознали этого. Давайте прекратим тупоумную дискуссию. На решение, берете – не берете, у вас один день. Завтра мы в любом случае покинем Солнечную систему и не вернемся сюда больше никогда-никогда.
Это радовало. Что же касается подарка… Господин представитель предпочел бы его не принимать, но он знал заранее, что его позиция обречена. Дареному слону в хобот не смотрят. Кто же в истории человечества со времен троянцев отказывался от бесплатного сыра? Если бы он мог, он бы скрыл от общественности предложение центаврян. Но, к сожалению, с первых же контактов на корабле те настояли на их обязательной открытой телевизионной трансляции.
Все-таки службы безопасности получают свои деньги не зря: довольно долго дримбабл проверялся на предмет его вредности-полезности для человеческого организма, горючести, взрывоопасности, возможности быть управляемым извне и прочее, и прочее. Потом, когда было окончательно доказано, что для здоровья он не вреден, физически безопасен, неуправляем, легко и экологично утилизуется, советом ООН была принята резолюция о государственной монополии на него, и земные правительства принялись делать большой бизнес.
Отдельные дрим-камеры или целые дрим-станции, состоящие из десятков таких камер, наводнили мир, наверное, даже гуще, чем павильоны игровых автоматов. В конце концов, игроком становится от силы каждый десятый, а от того, чтобы хоть раз посмотреть вещий сон на заданную тему, не мог удержаться никто. Мало ли, что, проснувшись, вы не помнили увиденного, зато вы знали, что видели это. Нужно только точно сформулировать задачу. Например, по-битловски: хочу увидеть, будем ли мы вместе, когда мне будет шестьдесят четыре. Или: хочу увидеть, как закончится матч «Челси»-«Спартак», который будет проходить там-то такого-то…
Поначалу вопросы фиксировались письменно на специальных карточках и вместе с оплатой передавались оператору дрим-камеры, который их подправлял. Потом эта формальность отпала. Ведь все равно, если вопрос был сформулирован корректно, человек в дрим-камере тут же засыпал и видел заказанное, проспав ровно столько, сколько для этого было нужно, а если некорректно – не засыпал и все. Например, нельзя было увидеть сон на тему «хочу увидеть, что будет через пятьдесят лет». Где будет? С кем будет?.. Конкретизировать надо.
Письменная заявка была нужна еще и для того, чтобы проконтролировать, не собирается ли заказчик с помощью дрима выведать какие-то государственные секреты. Но когда на практике окончательно убедились в том, что дриммер НИКОГДА не помнит своего сна, и эта функция оператора тоже обессмыслилась. В то же время, нередко люди засыпали, даже и не формулируя вопрос специально. Например, иногда засыпали работники дрим-камер, коснувшись шарика дримбабла или оказавшись очень близко от него по рабочей необходимости. По-видимому, сами того не ведая, они очень хотели что-то увидеть в будущем, и это желание в их подсознании было настолько четким, что дримбабл немедленно его исполнял.
Скептиков настораживал тот факт, что половинка поделенного пополам дримбабла восстанавливала прежний объем и шарообразную форму после первого же дрима, но никакие измерения не подтверждали испуганных воплей о том, что бабл «сосет» из дриммера «жизненную энергию». В конце концов, к этому факту привыкли, и деление баблов воспринималось лишь как очень удобный способ их воспроизводства.
Дрим-камеры не пустовали. Поток желающих заглянуть в будущее не оскудевал. Молодожены шли посмотреть, верный ли они сделали выбор, мамаши – кем станет их возлюбленное чадо, политики – будет ли война, и кто победит на выборах, старики – доживут ли они до того или иного срока, художники – добьются ли успеха… И каждому верилось, что хоть что-то от увиденного в памяти да останется… Ну, хотя бы настроение. Выйдешь из камеры с хорошим настроением, значит, сон был хороший… На практике эта примета не подтверждалась, зато работала на бизнес, и государственные службы укоренению этого заблуждения не противились.
Социальные психологи заметили, что дрим играет роль, как бы, катализатора человеческого настроения. Оптимист засыпал с мыслью, что обязательно увидит подтверждение своих радужных ожиданий. Выйдя из камеры, он ничего не помнил, но ему казалось, что увиденное было именно таким, как он и предполагал. И, чтобы сказку сделать былью, он, засучив рукава, принимался за работу пуще прежнего. Пессимист же, выйдя из камеры, окончательно опускал руки. Но у всех, включая последних, по окончанию сеанса оставалось щемящие чувство причастности к некоему таинству, и хотелось когда-нибудь испытать его еще раз.
Не прекращались и попытки «остановить мгновение». То дриммер засыпал под гипнозом, и гипнотизер затем тщетно пытался заставить его рассказать увиденное. То к бедняге подключали сложнейшие приборы, но кроме факта мозговой активности, как при обычном сне, те ничего не фиксировали…
Поначалу на одиночные дрим-камеры нападали грабители, но, как правило, они тут же и засыпали. Пожалуй, в этом случае можно с уверенностью сказать, что они видели в своих вещих снах: решетку… В то же время, напуганные возможностью появления сети подпольных не облагаемых налогом дрим-станций, правительства настолько усилили охранные меры и ввели такие жесткие наказания за хранение и частное воспроизводство баблов, что попытки их похищения прекратились.
Иногда дрим длился так долго, что обеспокоенный оператор прерывал тесный контакт клиента с баблом, и тот просыпался. Как правило, тогда оказывалось, что дриммер задался идеей отследить какой-то чересчур продолжительный процесс. Время от времени в обществе волнами пробегали эпидемии суицида в дрим-камерах. Это особо чувствительные натуры, обманывая судьбу, убивали себя принятыми перед сном препаратами. Ведь если ты умрешь во сне, ты будешь помнить сновидение до самой смерти! И внявших этой логике, охватывало желание УВИДЕТЬ И УМЕРЕТЬ. Случались и «акты вандализма», когда люди громили дрим-камеры с той или иной мотивировкой своих действий: то от страха перед инопланетным вторжением, то из неких расплывчатых этико-религиозных оснований, то почему-нибудь еще… В общем, все шло нормально. Как у людей.
Господин Такахиро постарел. За прошедшие годы он, наверное, остался единственным, кто так и не побывал ни на одном сеансе дрима. Когда он, наконец, решился, ему шел уже восьмой десяток. Смерть была не за горами, и терять ему было нечего. В конце концов, именно он возглавил Межгосударственный Департамент Сна (подобные всемирные органы появились на Земле в связи с Контактом, но все, кроме этого, довольно быстро упразднились), и именно его посредничество между человечеством и центаврянами сделало одним из самых богатых и влиятельных людей на планете.
Эскорт автомобилей остановился около одной из роскошных токийских дрим-станций. Сопровождаемый свитой и родственниками, Кэндзё Такахиро проследовал мимо охраны внутрь.
– Господин Такахиро желает сразу пройти в камеру? – кланяясь, спросил его оператор. – Или сначала вы оцените нашу кухню?
– Сразу, – ответил тот. – И я хотел бы записать, что именно я хочу увидеть.
– Это ваше право, господин Такахиро, хотя, уверен, вы знаете, что сейчас это вовсе не обязательно…
– Знаю. Дайте мне ручку и карточку.
– Простите, господин Такахиро, но карточек у нас уже давно нет…
– Дайте простой листок! – раздраженно бросил бывший представитель ООН.
Служащий поспешно протянул ему белоснежный лист бумаги и капиллярную авторучку.
Господин Такахиро, не задумываясь, написал заветное: «Хочу знать, что вы, сволочи, с этого имеете» и подал листочек оператору.
– Боюсь, господин Такахиро, задача поставлена неточно. Вы не должны обращаться к кому-то…
– Знаю, – сказал старик. – Я хочу увидеть, какую все-таки получили или получат в конце концов выгоду центавряне от того, что подсунули нам.
– И в таком виде, боюсь, ваш вопрос останется без ответа.
– Посмотрим, – сказал тот и вошел в дрим-камеру.
Он уснул сразу, лишь коснувшись головой кожаной подушечки с баблом. Он проспал десять часов. Он увидел все. Во сне он смеялся и плакал одновременно. Но когда проснулся, он ничего не помнил.
– Сволочи, – сказал он, выйдя из камеры. – Проклятые обманщики.
С этими словами господин Такахиро вынул из футляра древний фамильный кинжал и, поклонившись окружавшей его свите, сделал харакири.
– И все-таки, Марк, – сказал он, развалившись в вожделенном кресле и закурив, – как ты думаешь, какого черта старик психанул?
– А ты не догадываешься? – поигрывая авторучкой, откликнулся тот.
– Прекрати свои еврейские штучки, – поморщился Шульц. – Я-то догадываюсь. Но меня интересует, что по этому поводу думаешь ты.
– Нервы, старость… – отозвался Дромберг, отводя глаза.
– Марк! – повысил голос Шульц.
Тот вздохнул и положил ручку на стол.
– О’кей, – сказал он. – Только тебе это не понравится. Думаю, старику не давал покоя «Протокол Скурски».
– Но это же форменный вздор! – всплеснул руками Шульц. – Скурски – сумасшедший! Клиника! Делать какие-либо мало-мальски серьезные выводы на основании бреда сумасшедшего?.. Старик всегда мыслил трезво и практически. Там, в этом протоколе, нет и ни малейших реальных предпосылок…
Он осекся под ироническим взглядом помощника и слегка сбавил тон:
– Хотя, честно говоря, я уже давно не заглядывал в него. А давай-ка посмотрим…
Он открыл ноутбук и ткнул пальнем в папку с грифом высшей категории секретности «Воздух». Линии отпечатков пальца были моментально считаны, и папка открылась. Шульц поискал глазами директорию «Дримбабл. Исследования», открыл ее и нашел файл «Протокол Скурски».
– Вот ты где, милый, – сказал он.
Помощник хотел встать, чтобы, чтобы, обойдя стол, тоже смотреть в монитор, но Шульц остановил его взмахом руки:
– Сиди… Сейчас.
Мгновение спустя на стене кабинета ожил большой экран.
В больничной палате стояли еще не старый, но уже очень усталый Кэндзё Такахиро и молодая, но не слишком миловидная брюнетка в белом халате, а одетый в зеленую пижаму голубоглазый мужчина средних лет восседал на кровати. Титры указали должностные регалии Такахиро и остальных: «доктор Мерседес Мендес, профессор психиатрии Йельского научно-исследовательского института сна» и «Кшиштоф Скурски, пациент клинического отделения института».
– Итак, госпожа Мендес, – раздался скрипучий голос Такахиро, – вы утверждаете, что господин, э-э-э…
– Скурски, – подсказала женщина.
Голубоглазый озадаченно посмотрел на нее.
– Да, – продолжил японец. – Что господин Скурски никогда не спит?
Женщина нахмурилась:
– Вас неверно проинформировали, господин Такахиро. Господин Скурски спит ровно столько, сколько и мы с вами.
Еле заметная невеселая усмешка шефа Департамента Сна указывала на то, что ему уже давно не удавалось выспаться, как следует.
– Ну, давайте, рассказывайте, – чуть раздраженно поторопил он. – В чем, там, с ним дело?
– Кшиштоф Скурски поступил к нам около двух лет назад. Его заболевание уникально, и прежде подобная аномалия памяти медициной зафиксирована не была ни разу.
– Ну, давайте, давайте… – нетерпеливо повторил Такахиро.
– Он живет во сне. Он помнит каждую секунду сна, а вот явь забывает напрочь.
– Вот как? – лицо японца стало непроницаемым. – Он не забывает сны?
– Никогда. Впрочем, нет. Не совсем так. Кое-что он с течением времени и забывает, точно так же, как мы забываем произошедшее с нами в реальности. Но вчерашний сон, позавчерашний и так далее, он помнит так же, как вы помните вчерашний и позавчерашний день…
– Доктор, – перебил ее больной. – Вы не про меня, случайно, говорите?
– Да, про вас, господин Скурски…
– Никакой я не Скурски! – насупился тот. – Я… Я – индеец! – его лицо просветлело. – Во всяком случае, вчера я был индейцем. Согласитесь, у индейца не может быть такой дурацкой фамилии. Меня, кстати, играл Гойка Митич, старинный венгерский актер. Мне про него рассказали киты, дней так… – больной наморщил лоб. – Неделю, да, ровно неделю назад.
– Госпожа Мендес, – обернулся Такахиро к доктору, – вы действительно считаете, что его состояние…
– Ты, японец! – перебил его Скурски сердито. – Ты почему обо мне в третьем лице говоришь? – но тут же успокоился и махнул рукой: – Хотя, какая мне разница? Вам, японцам не понять, как прекрасна жизнь, если в ней столько приключений. А в ней столько удивительных людей… Птиц и животных… К примеру, вчера я летал в Мадрид, а сегодня уже… Где я?
– В Нью-Хейвене, подсказала доктор и повернулась к Такахиро. – Да, он невменяем, но он помнит все подробности. Все два года, которые я его наблюдаю…
– Девушка, – перебил ее Скурский, – что-то вы не то говорите. Я вас в первый раз вижу.
– Естественно, – улыбнулась ему та. – А про Мадрид вы не могли бы рассказать подробнее?
– Ну. Если хотите, – пожал он плечами. – Дайте «Пепси», пить хочется.
Доктор Мендес протянула руку куда-то за пределы экрана, извлекла оттуда и протянула больному бутылку «Пепси Колы».
– Значит, дело было так, – начал он, отхлебнув. – Я полетел туда к другу, его зовут Алехо, но когда прилетел, оказалось, что он со своей девушкой Анной уехал отдыхать в какую-то деревню. Они должны были уже вернуться, но почему-то застряли, какие-то у них были сложности, проблемы, то ли с деньгами, то ли что-то еще. И я решил отправиться к ним на выручку, но это оказалось не легко сделать. Алехо работает в министерстве труда, а оно страшно засекречено, и никто не хотел говорить мне, куда он все-таки уехал… Но под министерством, под землей, прорублены шахты, такие узкие темные пыльные, и по ним люди куда угодно ездят в небольших одноместных вагонетках, сцепленных друг с другом…
– Это спонтанные сны, – вполголоса сказала доктор Мендес господину Такахиро, под монотоное бормотание больного, – а дримбабл дает сны сознательно направленного характера.
– Вы уже пробовали это с ним? – спросил японец.
– Нет. Мы…
– Эй! – возмутился Скурски, – вы меня не слушаете! Сами же просили!.. Вся загвоздка там была в том, что ехать нужно было с несколькими пересадками. А в моей голове говорил какой-то голос – издевался, шутил… И, конечно же, я из-за него запутался в маршруте, где-то не там пересел и был уже в полном отчаянии, когда в катакомбах мне встретился человек, который поздоровался со мной тем самым голосом, который был у меня в голове. И он объяснил, что это он внедряется в мое сознание с помощью специальной аппаратуры, которая находится в том самом засекреченном министерстве Алехо…
– Пропустим этот бред? – предложил Шульц. Дромберг кивнул, и Шульц провел пальцем по монитору. На большом экране промелькнули ускоренные кадры.
– Где-то здесь, – оторвав палец от экрана, сказал Шульц.
– … О! Вы не представляете, что это за золотые стрекозы! – говорил Скурски с упоением. – Они в сто раз умнее нас! В шахматы?.. Бесполезно!..
– Сейчас… – сказал Шульц и промотал еще.
– …Попробуйте запомнить, – настойчиво и терпеливо говорил Такахиро Кшиштофу Скурски. – Нас всех – и меня, и вас, и госпожу Мендес, и всех-всех остальных людей – больше всего на свете интересует то, как этот шарик, дримбабл, изменит наш мир. Это вам могли бы рассказать центавряне. Они могли бы рассказать вам, зачем они прилетали к нам. Если бы вы спросили их об этом, они обязательно рассказали бы вам. А больше ни с кем они не станут так откровенничать.
– Да! – горячо поддержал идею Скурски, – мне чертовски это интересно! Эти центавряне – занятные ребята. Я уже встречался с ними с год назад, они учили меня готовить в ресторане съедобных картин. Да, я очень хотел бы знать, зачем они прилетали, и что с нами будет из-за этого, я еще в прошлый раз хотел их об этом спросить. Но не успел. Я же говорю, моя жизнь – сплошное приключение… – сказав это, он уставился на пустую бутылку у себя в руке. Поставил ее на пол и попросил доктора: – Дайте «Пепси», пожалуйста, я же просил…
Шульц мотнул дальше. Фигурка Скурски на экране быстро запрыгнула в кровать и легла головой на пластиковую подушечку, а Мендес и Такахиро оказались сидящими на стульях рядом. Вж-жик, и Скурски уже снова уселся на край постели. Шульц убрал палец.
– Здравствуйте, – сказал больной, с опаской разглядывая японца. – Меня зовут Кшиштоф.
Такахиро озадаченно глянул на докторшу.
– Он не помнит вас, – пояснила та. – Господин Скурски, это – господин Такахиро, он хочет знать, где вы сейчас были и чем занимались.
– А ты кто такая? – подозрительно уставился Скурски на нее.
– Меня зовут госпожа Мендес, – терпеливо ответила она, – или, если вам больше так нравится, просто Мерседес.
– Мерседес. Хорошее имя. Лучше Мерседес.
– Кшиштоф, – устало вмешался Такахиро, – пожалуйста, расскажите нам, где вы сейчас были, что видели…
– Дайте «Пепси», – попросил тот.
Госпожа Мендес дала.
– Ну ладно, – сказал Скурски, отхлебывая. – Так и быть, расскажу. Уж очень скучно вы живете, а люди, вроде, хорошие… Я только что был в гостях у центаврян, ну, у тех чудиков, которые как-то прилетали на Землю.
У Такахиро вытянулось лицо, и на лбу выступили капельки пота.
– Они снова были на Земле, – продолжал Скурски. – Только это они не прилетели, а уже получились из людей. Люди мало-помалу, этак лет за миллион, превратились в центаврян.
– Каким образом? – хрипло спросил японец.
– А они так размножаются. Целыми мирами. Они мечут икру – по икринке на мир. И те, кто не отказывается, понемногу становятся точно такими, как они. Вот так и размножаются. А, кстати, никто и не отказывается.
– Почему?
– Это же размножение. Оно всегда сопровождается удовольствием. Правда, тут кайф по всему миру размазывается… Зато уж как центавряне тащатся, когда им удается куда-нибудь свою икринку закинуть! Как лягушки. Кстати, у меня была одна знакомая лягушка, я уже не помню, как ее звали, давно это было, и она мне говорила, что человеческий оргазм ни в какое сравнение не идет с тем кайфом, который испытывают они. Потому что тут все не на физиологическом уровне, а на интеллектуальном, – он глотнул из бутылки. – И стрекозы мне про это говорили. Но у них немножко по-другому…
– Господин Скурски, – почти шепотом сказал Такахиро. – Не могли бы вы вернуться к центаврянам.
– А у меня не получается, – ответил тот. – Я вообще никогда не могу никуда вернуться…
– Я имею в виду, вернуться в своем рассказе…
– А-а… А что про них рассказывать? Центавряне, как центавряне. Нормальные ребята. Только скучные какие-то. Озабоченные. Все разговоры – про размножение. Только и думают, как бы это икру свою кому-нибудь подсунуть. Нет, давайте, все-таки, я вам про лягушку расскажу, кстати, ее картины были самыми вкусными. И я вспомнил, ее звали Моника… По-моему… Или… – Он искательно обернулся к госпоже Мендес. – Как, вы сказали, вас зовут?
– Мерседес.
– Вот! Да! Возможно и Мерседес. И она говорит мне…
Шульц выключил запись.
– Вот и всё, – сказал он. – И ты всерьез думаешь, что старик свел счеты с жизнью из-за этой ерунды?
– А ты всерьез думаешь, что это ерунда?
– Ни разу больше этот псих не рассказал про центаврян ничего мало-мальски членораздельного. Но даже из-за этой его невнятицы проводилось тысяча дополнительных исследований, но все они подтвердили, что дримбабл никак, НИКАК, не воздействует на человеческий организм. И уж тем более на уровне генома.
– Ты веришь, что с баблом люди видят вещие сны?
– Вещие или не вещие, это вопрос спорный, но какие-то сны видят, это доказано.
– Значит, он взаимодействует с человеческим организмом, то есть, как-то воздействует на него. Да уже просто то, что человек засыпает, это уже воздействие.
– Марк, ты прекрасно понимаешь, о чем я. Я говорю о необратимом воздействии.
– А если оно сверхмалое и носит при том накопительный характер? Миллион лет – не шутка.
– Знаешь, что я скажу тебе, Марк. Миллион лет – такой срок, который, еще не известно, протянет ли человечество вообще. В конце концов, мы же не уничтожаем этот документ. Те, кто придет после нас, будут иметь больше возможностей для исследований, они еще многократно все проверят… Может быть, и действительно, стоит дримбабл уничтожить, пока что-то не зашло слишком далеко…
– Этого не будет никогда, – покачал головой Дромберг. – Слишком много удовольствия мы от него получаем. Дрим-индустрия сегодня – одна из ведущих, а наш департамент – местечко, от которого не так-то легко отказаться. Даже старик не мог отказаться, а уж он-то был – кремень. Но кое-что он все-таки сделал. Его вопрос обошел все газеты мира, а тот факт, что он уснул и проспал целых десять часов, говорит о многом. О том, что вопрос не праздный, и ответ на него есть…
– Такие чистоплюи, как Такахиро стоят на пути прогресса, – неожиданно посуровел Шульц. – Если бы мы прислушивались к ним, у нас не было бы ни атомной энергетики, ни химической промышленности, ни космических исследований… Но люди никогда не останавливаются на полдороги.
– Да, – кивнул головой Дромберг, – но до сих пор они следовали лишь собственному посылу, а не шли на поводу у другой расы.
– Как бы там ни было, господин Дромберг, – неожиданно официальным тоном заявил Шульц, нависнув над столом, – я не собираюсь делать скоропалительных выводов. Напротив, я намерен поднять вверенную мне отрасль на еще более высокий уровень и принести максимум пользы каждой стране в отдельности и всему человечеству в целом.
– Я в полном вашем распоряжении, – отозвался Дромберг так же сухо, – и полностью вас поддерживаю во всех ваших начинаниях.
– Так-то, – сказал Шульц, откинувшись обратно на спинку кресла. – А знаешь, Марк, почему я не хочу поднимать бучу? Если копнуть глубже. Ты думаешь, из карьерных побуждений? Нет, Марк. Признаюсь тебе. Просто он мне нравится – дримбабл.
И Шульц подмигнул помощнику сперва левым, а потом правым глазом. Эта шутка была популярна в Департаменте Сна уже несколько лет.
Еще центавряне не нравились господину Такахиро тем, что напоминали ему его собственных предков. Не внешне, конечно. Хотя внешне они ему тоже не нравились. Внешне они походили на людей, которых кто-то пытался вылепить их хлебного мякиша, но бросил это занятие на полпути. Ассиметричные контуры, шершавая серая кожа, разные глаза: один основной, другой – «объёмно-вспомогательный». Все это оскорбляло эстетическое чувство господина Такахиро, хотя он и знал, что большинство людей к их облику привыкли, а кое-кто из авангарда творческой элиты провозглашает их чуть ли не идеалом красоты.
На предков же господина Такахиро, которыми его замордовали в детстве, они были похожи своей закрытостью, самоуглубленностью и декларируемым отсутствием любопытства. Когда их впрямую спрашивали, зачем тогда они прибыли, если земная жизнь, земные технологии и земные ресурсы их не интересуют, они отвечали: «Мы хотим понять, что вам дать». Но представитель комиссии ООН по контактам господин Кэндзё Такахиро в их альтруизм не верил ни на грош.
Центавряне ни разу не спускались с околоземной орбиты и никогда не ступали на земную почву, в то же время они никогда не отказывали людям в посещении собственного корабля. Это было тем более странно, что, особенно по первости, народ валил к ним валом – от официальных эмиссаров государств и конфессий до частных любопытствующих экскурсантов.
Пришельцы принимали всех. Но обмениваться ничем не желали. Это касалось и информации. Они знакомились только с художественными произведениями людей, включая литературные, и людям также предлагали только подобную продукцию. Надо сказать, их фильмы, странные фантасмагоричные и непредсказуемые, имели на Земле ошеломительный успех.
Но вот настал день, когда они заявили, что поняли, наконец, что хотят и готовы принести человечеству в дар.
Господин Кэндзё Такахиро внимательно выслушал центаврянского советника Ги, немного помолчал, а потом уточнил:
– Забудут абсолютно всё?
– Естественно, – ответил Ги без малейшего акцента, поочередно моргнул глазами, сперва основным, потом вспомогательным, и представителю по контактам как всегда показалось, что тот неумело подмигнул. – Иначе будет нарушена причинно-следственная связь. Это приведет к искривлению пространственно-временного континуума, и вселенная помрет. – Только такие характерные стилистические нелепости и выдавали, что он говорит не на родном языке.
– Вам не кажется, советник, что больше всего это похоже на онанизм? – спросил Такахиро. Он всегда разговаривал с центаврянами напористо и грубо, хотя давно уже убедился в том, что им на это наплевать. Но ему самому это доставляло удовольствие, да и повышало его рейтинг у телезрителей.
– А вам кажется? – Ги закрыл основной глаз и смерил собеседника дополнительным, что выдавало его пренебрежительное несогласие. – Почему?
– То же заведомое отсутствия результата, – пояснил господин Такахиро.
– Материального результата, – уточнил советник. – А моральное удовлетворение – на физиономию. А с ним и удовольствие.
– Вот-вот, я и говорю: чистой воды онанизм.
– Ну, если в этом смысле, то – да, похоже, – легко согласился центаврянин.
– Зачем тогда это надо?
– А зачем вы занимаетесь онанизмом?
– Кто это «вы»? – осведомился Такахиро.
– Вы все, – Ги открыл основной глаз. – Человечки.
Представитель поперхнулся, прокашлялся и сказал, тоном ниже:
– Хм. Резонно. Есть, во всяком случае, над чем подумать.
– Есть, – подтвердил центаврянин. – Особенно советую подумать о соотношении между понятиями «онанизм» и «искусство».
– И это все, чем вы хотите осчастливить человечество? – спросил Такахиро, пропустив дидактический пассаж мимо ушей.
– Мы не ставим перед собой такой задачи.
– Но люди ждут от вас многого.
– А мы от людей – ничего.
– Однако люди-то ждут! – настаивал представитель.
– Зря, – отозвался Ги. – Мы ничегошеньки не обещали.
– Кроме вас, мы больше не знаем братьев по разуму!
– А мы знаем, – Ги подмигнул.
– Нам же есть чем обменяться! – при всей неприязни, как представитель человечества, Такахиро все-таки действительно завидовал техническим достижениям центаврян.
– Спасибо, не надо, – сказал Ги. – Вам тоже не надо, но вы пока еще не опознали этого. Давайте прекратим тупоумную дискуссию. На решение, берете – не берете, у вас один день. Завтра мы в любом случае покинем Солнечную систему и не вернемся сюда больше никогда-никогда.
Это радовало. Что же касается подарка… Господин представитель предпочел бы его не принимать, но он знал заранее, что его позиция обречена. Дареному слону в хобот не смотрят. Кто же в истории человечества со времен троянцев отказывался от бесплатного сыра? Если бы он мог, он бы скрыл от общественности предложение центаврян. Но, к сожалению, с первых же контактов на корабле те настояли на их обязательной открытой телевизионной трансляции.
Все-таки службы безопасности получают свои деньги не зря: довольно долго дримбабл проверялся на предмет его вредности-полезности для человеческого организма, горючести, взрывоопасности, возможности быть управляемым извне и прочее, и прочее. Потом, когда было окончательно доказано, что для здоровья он не вреден, физически безопасен, неуправляем, легко и экологично утилизуется, советом ООН была принята резолюция о государственной монополии на него, и земные правительства принялись делать большой бизнес.
Отдельные дрим-камеры или целые дрим-станции, состоящие из десятков таких камер, наводнили мир, наверное, даже гуще, чем павильоны игровых автоматов. В конце концов, игроком становится от силы каждый десятый, а от того, чтобы хоть раз посмотреть вещий сон на заданную тему, не мог удержаться никто. Мало ли, что, проснувшись, вы не помнили увиденного, зато вы знали, что видели это. Нужно только точно сформулировать задачу. Например, по-битловски: хочу увидеть, будем ли мы вместе, когда мне будет шестьдесят четыре. Или: хочу увидеть, как закончится матч «Челси»-«Спартак», который будет проходить там-то такого-то…
Поначалу вопросы фиксировались письменно на специальных карточках и вместе с оплатой передавались оператору дрим-камеры, который их подправлял. Потом эта формальность отпала. Ведь все равно, если вопрос был сформулирован корректно, человек в дрим-камере тут же засыпал и видел заказанное, проспав ровно столько, сколько для этого было нужно, а если некорректно – не засыпал и все. Например, нельзя было увидеть сон на тему «хочу увидеть, что будет через пятьдесят лет». Где будет? С кем будет?.. Конкретизировать надо.
Письменная заявка была нужна еще и для того, чтобы проконтролировать, не собирается ли заказчик с помощью дрима выведать какие-то государственные секреты. Но когда на практике окончательно убедились в том, что дриммер НИКОГДА не помнит своего сна, и эта функция оператора тоже обессмыслилась. В то же время, нередко люди засыпали, даже и не формулируя вопрос специально. Например, иногда засыпали работники дрим-камер, коснувшись шарика дримбабла или оказавшись очень близко от него по рабочей необходимости. По-видимому, сами того не ведая, они очень хотели что-то увидеть в будущем, и это желание в их подсознании было настолько четким, что дримбабл немедленно его исполнял.
Скептиков настораживал тот факт, что половинка поделенного пополам дримбабла восстанавливала прежний объем и шарообразную форму после первого же дрима, но никакие измерения не подтверждали испуганных воплей о том, что бабл «сосет» из дриммера «жизненную энергию». В конце концов, к этому факту привыкли, и деление баблов воспринималось лишь как очень удобный способ их воспроизводства.
Дрим-камеры не пустовали. Поток желающих заглянуть в будущее не оскудевал. Молодожены шли посмотреть, верный ли они сделали выбор, мамаши – кем станет их возлюбленное чадо, политики – будет ли война, и кто победит на выборах, старики – доживут ли они до того или иного срока, художники – добьются ли успеха… И каждому верилось, что хоть что-то от увиденного в памяти да останется… Ну, хотя бы настроение. Выйдешь из камеры с хорошим настроением, значит, сон был хороший… На практике эта примета не подтверждалась, зато работала на бизнес, и государственные службы укоренению этого заблуждения не противились.
Социальные психологи заметили, что дрим играет роль, как бы, катализатора человеческого настроения. Оптимист засыпал с мыслью, что обязательно увидит подтверждение своих радужных ожиданий. Выйдя из камеры, он ничего не помнил, но ему казалось, что увиденное было именно таким, как он и предполагал. И, чтобы сказку сделать былью, он, засучив рукава, принимался за работу пуще прежнего. Пессимист же, выйдя из камеры, окончательно опускал руки. Но у всех, включая последних, по окончанию сеанса оставалось щемящие чувство причастности к некоему таинству, и хотелось когда-нибудь испытать его еще раз.
Не прекращались и попытки «остановить мгновение». То дриммер засыпал под гипнозом, и гипнотизер затем тщетно пытался заставить его рассказать увиденное. То к бедняге подключали сложнейшие приборы, но кроме факта мозговой активности, как при обычном сне, те ничего не фиксировали…
Поначалу на одиночные дрим-камеры нападали грабители, но, как правило, они тут же и засыпали. Пожалуй, в этом случае можно с уверенностью сказать, что они видели в своих вещих снах: решетку… В то же время, напуганные возможностью появления сети подпольных не облагаемых налогом дрим-станций, правительства настолько усилили охранные меры и ввели такие жесткие наказания за хранение и частное воспроизводство баблов, что попытки их похищения прекратились.
Иногда дрим длился так долго, что обеспокоенный оператор прерывал тесный контакт клиента с баблом, и тот просыпался. Как правило, тогда оказывалось, что дриммер задался идеей отследить какой-то чересчур продолжительный процесс. Время от времени в обществе волнами пробегали эпидемии суицида в дрим-камерах. Это особо чувствительные натуры, обманывая судьбу, убивали себя принятыми перед сном препаратами. Ведь если ты умрешь во сне, ты будешь помнить сновидение до самой смерти! И внявших этой логике, охватывало желание УВИДЕТЬ И УМЕРЕТЬ. Случались и «акты вандализма», когда люди громили дрим-камеры с той или иной мотивировкой своих действий: то от страха перед инопланетным вторжением, то из неких расплывчатых этико-религиозных оснований, то почему-нибудь еще… В общем, все шло нормально. Как у людей.
Господин Такахиро постарел. За прошедшие годы он, наверное, остался единственным, кто так и не побывал ни на одном сеансе дрима. Когда он, наконец, решился, ему шел уже восьмой десяток. Смерть была не за горами, и терять ему было нечего. В конце концов, именно он возглавил Межгосударственный Департамент Сна (подобные всемирные органы появились на Земле в связи с Контактом, но все, кроме этого, довольно быстро упразднились), и именно его посредничество между человечеством и центаврянами сделало одним из самых богатых и влиятельных людей на планете.
Эскорт автомобилей остановился около одной из роскошных токийских дрим-станций. Сопровождаемый свитой и родственниками, Кэндзё Такахиро проследовал мимо охраны внутрь.
– Господин Такахиро желает сразу пройти в камеру? – кланяясь, спросил его оператор. – Или сначала вы оцените нашу кухню?
– Сразу, – ответил тот. – И я хотел бы записать, что именно я хочу увидеть.
– Это ваше право, господин Такахиро, хотя, уверен, вы знаете, что сейчас это вовсе не обязательно…
– Знаю. Дайте мне ручку и карточку.
– Простите, господин Такахиро, но карточек у нас уже давно нет…
– Дайте простой листок! – раздраженно бросил бывший представитель ООН.
Служащий поспешно протянул ему белоснежный лист бумаги и капиллярную авторучку.
Господин Такахиро, не задумываясь, написал заветное: «Хочу знать, что вы, сволочи, с этого имеете» и подал листочек оператору.
– Боюсь, господин Такахиро, задача поставлена неточно. Вы не должны обращаться к кому-то…
– Знаю, – сказал старик. – Я хочу увидеть, какую все-таки получили или получат в конце концов выгоду центавряне от того, что подсунули нам.
– И в таком виде, боюсь, ваш вопрос останется без ответа.
– Посмотрим, – сказал тот и вошел в дрим-камеру.
Он уснул сразу, лишь коснувшись головой кожаной подушечки с баблом. Он проспал десять часов. Он увидел все. Во сне он смеялся и плакал одновременно. Но когда проснулся, он ничего не помнил.
– Сволочи, – сказал он, выйдя из камеры. – Проклятые обманщики.
С этими словами господин Такахиро вынул из футляра древний фамильный кинжал и, поклонившись окружавшей его свите, сделал харакири.
* * *
Отгремели пламенные речи, дежурные соболезнования и осторожные поздравления, и слегка нетрезвый новый шеф Департамента Сна Эдвард Шульц закрылся в кабинете со своим помощником Марком Дромбергом – единственным в мире человеком, с которым он мог позволить себе почти полную искренность.– И все-таки, Марк, – сказал он, развалившись в вожделенном кресле и закурив, – как ты думаешь, какого черта старик психанул?
– А ты не догадываешься? – поигрывая авторучкой, откликнулся тот.
– Прекрати свои еврейские штучки, – поморщился Шульц. – Я-то догадываюсь. Но меня интересует, что по этому поводу думаешь ты.
– Нервы, старость… – отозвался Дромберг, отводя глаза.
– Марк! – повысил голос Шульц.
Тот вздохнул и положил ручку на стол.
– О’кей, – сказал он. – Только тебе это не понравится. Думаю, старику не давал покоя «Протокол Скурски».
– Но это же форменный вздор! – всплеснул руками Шульц. – Скурски – сумасшедший! Клиника! Делать какие-либо мало-мальски серьезные выводы на основании бреда сумасшедшего?.. Старик всегда мыслил трезво и практически. Там, в этом протоколе, нет и ни малейших реальных предпосылок…
Он осекся под ироническим взглядом помощника и слегка сбавил тон:
– Хотя, честно говоря, я уже давно не заглядывал в него. А давай-ка посмотрим…
Он открыл ноутбук и ткнул пальнем в папку с грифом высшей категории секретности «Воздух». Линии отпечатков пальца были моментально считаны, и папка открылась. Шульц поискал глазами директорию «Дримбабл. Исследования», открыл ее и нашел файл «Протокол Скурски».
– Вот ты где, милый, – сказал он.
Помощник хотел встать, чтобы, чтобы, обойдя стол, тоже смотреть в монитор, но Шульц остановил его взмахом руки:
– Сиди… Сейчас.
Мгновение спустя на стене кабинета ожил большой экран.
В больничной палате стояли еще не старый, но уже очень усталый Кэндзё Такахиро и молодая, но не слишком миловидная брюнетка в белом халате, а одетый в зеленую пижаму голубоглазый мужчина средних лет восседал на кровати. Титры указали должностные регалии Такахиро и остальных: «доктор Мерседес Мендес, профессор психиатрии Йельского научно-исследовательского института сна» и «Кшиштоф Скурски, пациент клинического отделения института».
– Итак, госпожа Мендес, – раздался скрипучий голос Такахиро, – вы утверждаете, что господин, э-э-э…
– Скурски, – подсказала женщина.
Голубоглазый озадаченно посмотрел на нее.
– Да, – продолжил японец. – Что господин Скурски никогда не спит?
Женщина нахмурилась:
– Вас неверно проинформировали, господин Такахиро. Господин Скурски спит ровно столько, сколько и мы с вами.
Еле заметная невеселая усмешка шефа Департамента Сна указывала на то, что ему уже давно не удавалось выспаться, как следует.
– Ну, давайте, рассказывайте, – чуть раздраженно поторопил он. – В чем, там, с ним дело?
– Кшиштоф Скурски поступил к нам около двух лет назад. Его заболевание уникально, и прежде подобная аномалия памяти медициной зафиксирована не была ни разу.
– Ну, давайте, давайте… – нетерпеливо повторил Такахиро.
– Он живет во сне. Он помнит каждую секунду сна, а вот явь забывает напрочь.
– Вот как? – лицо японца стало непроницаемым. – Он не забывает сны?
– Никогда. Впрочем, нет. Не совсем так. Кое-что он с течением времени и забывает, точно так же, как мы забываем произошедшее с нами в реальности. Но вчерашний сон, позавчерашний и так далее, он помнит так же, как вы помните вчерашний и позавчерашний день…
– Доктор, – перебил ее больной. – Вы не про меня, случайно, говорите?
– Да, про вас, господин Скурски…
– Никакой я не Скурски! – насупился тот. – Я… Я – индеец! – его лицо просветлело. – Во всяком случае, вчера я был индейцем. Согласитесь, у индейца не может быть такой дурацкой фамилии. Меня, кстати, играл Гойка Митич, старинный венгерский актер. Мне про него рассказали киты, дней так… – больной наморщил лоб. – Неделю, да, ровно неделю назад.
– Госпожа Мендес, – обернулся Такахиро к доктору, – вы действительно считаете, что его состояние…
– Ты, японец! – перебил его Скурски сердито. – Ты почему обо мне в третьем лице говоришь? – но тут же успокоился и махнул рукой: – Хотя, какая мне разница? Вам, японцам не понять, как прекрасна жизнь, если в ней столько приключений. А в ней столько удивительных людей… Птиц и животных… К примеру, вчера я летал в Мадрид, а сегодня уже… Где я?
– В Нью-Хейвене, подсказала доктор и повернулась к Такахиро. – Да, он невменяем, но он помнит все подробности. Все два года, которые я его наблюдаю…
– Девушка, – перебил ее Скурский, – что-то вы не то говорите. Я вас в первый раз вижу.
– Естественно, – улыбнулась ему та. – А про Мадрид вы не могли бы рассказать подробнее?
– Ну. Если хотите, – пожал он плечами. – Дайте «Пепси», пить хочется.
Доктор Мендес протянула руку куда-то за пределы экрана, извлекла оттуда и протянула больному бутылку «Пепси Колы».
– Значит, дело было так, – начал он, отхлебнув. – Я полетел туда к другу, его зовут Алехо, но когда прилетел, оказалось, что он со своей девушкой Анной уехал отдыхать в какую-то деревню. Они должны были уже вернуться, но почему-то застряли, какие-то у них были сложности, проблемы, то ли с деньгами, то ли что-то еще. И я решил отправиться к ним на выручку, но это оказалось не легко сделать. Алехо работает в министерстве труда, а оно страшно засекречено, и никто не хотел говорить мне, куда он все-таки уехал… Но под министерством, под землей, прорублены шахты, такие узкие темные пыльные, и по ним люди куда угодно ездят в небольших одноместных вагонетках, сцепленных друг с другом…
– Это спонтанные сны, – вполголоса сказала доктор Мендес господину Такахиро, под монотоное бормотание больного, – а дримбабл дает сны сознательно направленного характера.
– Вы уже пробовали это с ним? – спросил японец.
– Нет. Мы…
– Эй! – возмутился Скурски, – вы меня не слушаете! Сами же просили!.. Вся загвоздка там была в том, что ехать нужно было с несколькими пересадками. А в моей голове говорил какой-то голос – издевался, шутил… И, конечно же, я из-за него запутался в маршруте, где-то не там пересел и был уже в полном отчаянии, когда в катакомбах мне встретился человек, который поздоровался со мной тем самым голосом, который был у меня в голове. И он объяснил, что это он внедряется в мое сознание с помощью специальной аппаратуры, которая находится в том самом засекреченном министерстве Алехо…
– Пропустим этот бред? – предложил Шульц. Дромберг кивнул, и Шульц провел пальцем по монитору. На большом экране промелькнули ускоренные кадры.
– Где-то здесь, – оторвав палец от экрана, сказал Шульц.
– … О! Вы не представляете, что это за золотые стрекозы! – говорил Скурски с упоением. – Они в сто раз умнее нас! В шахматы?.. Бесполезно!..
– Сейчас… – сказал Шульц и промотал еще.
– …Попробуйте запомнить, – настойчиво и терпеливо говорил Такахиро Кшиштофу Скурски. – Нас всех – и меня, и вас, и госпожу Мендес, и всех-всех остальных людей – больше всего на свете интересует то, как этот шарик, дримбабл, изменит наш мир. Это вам могли бы рассказать центавряне. Они могли бы рассказать вам, зачем они прилетали к нам. Если бы вы спросили их об этом, они обязательно рассказали бы вам. А больше ни с кем они не станут так откровенничать.
– Да! – горячо поддержал идею Скурски, – мне чертовски это интересно! Эти центавряне – занятные ребята. Я уже встречался с ними с год назад, они учили меня готовить в ресторане съедобных картин. Да, я очень хотел бы знать, зачем они прилетали, и что с нами будет из-за этого, я еще в прошлый раз хотел их об этом спросить. Но не успел. Я же говорю, моя жизнь – сплошное приключение… – сказав это, он уставился на пустую бутылку у себя в руке. Поставил ее на пол и попросил доктора: – Дайте «Пепси», пожалуйста, я же просил…
Шульц мотнул дальше. Фигурка Скурски на экране быстро запрыгнула в кровать и легла головой на пластиковую подушечку, а Мендес и Такахиро оказались сидящими на стульях рядом. Вж-жик, и Скурски уже снова уселся на край постели. Шульц убрал палец.
– Здравствуйте, – сказал больной, с опаской разглядывая японца. – Меня зовут Кшиштоф.
Такахиро озадаченно глянул на докторшу.
– Он не помнит вас, – пояснила та. – Господин Скурски, это – господин Такахиро, он хочет знать, где вы сейчас были и чем занимались.
– А ты кто такая? – подозрительно уставился Скурски на нее.
– Меня зовут госпожа Мендес, – терпеливо ответила она, – или, если вам больше так нравится, просто Мерседес.
– Мерседес. Хорошее имя. Лучше Мерседес.
– Кшиштоф, – устало вмешался Такахиро, – пожалуйста, расскажите нам, где вы сейчас были, что видели…
– Дайте «Пепси», – попросил тот.
Госпожа Мендес дала.
– Ну ладно, – сказал Скурски, отхлебывая. – Так и быть, расскажу. Уж очень скучно вы живете, а люди, вроде, хорошие… Я только что был в гостях у центаврян, ну, у тех чудиков, которые как-то прилетали на Землю.
У Такахиро вытянулось лицо, и на лбу выступили капельки пота.
– Они снова были на Земле, – продолжал Скурски. – Только это они не прилетели, а уже получились из людей. Люди мало-помалу, этак лет за миллион, превратились в центаврян.
– Каким образом? – хрипло спросил японец.
– А они так размножаются. Целыми мирами. Они мечут икру – по икринке на мир. И те, кто не отказывается, понемногу становятся точно такими, как они. Вот так и размножаются. А, кстати, никто и не отказывается.
– Почему?
– Это же размножение. Оно всегда сопровождается удовольствием. Правда, тут кайф по всему миру размазывается… Зато уж как центавряне тащатся, когда им удается куда-нибудь свою икринку закинуть! Как лягушки. Кстати, у меня была одна знакомая лягушка, я уже не помню, как ее звали, давно это было, и она мне говорила, что человеческий оргазм ни в какое сравнение не идет с тем кайфом, который испытывают они. Потому что тут все не на физиологическом уровне, а на интеллектуальном, – он глотнул из бутылки. – И стрекозы мне про это говорили. Но у них немножко по-другому…
– Господин Скурски, – почти шепотом сказал Такахиро. – Не могли бы вы вернуться к центаврянам.
– А у меня не получается, – ответил тот. – Я вообще никогда не могу никуда вернуться…
– Я имею в виду, вернуться в своем рассказе…
– А-а… А что про них рассказывать? Центавряне, как центавряне. Нормальные ребята. Только скучные какие-то. Озабоченные. Все разговоры – про размножение. Только и думают, как бы это икру свою кому-нибудь подсунуть. Нет, давайте, все-таки, я вам про лягушку расскажу, кстати, ее картины были самыми вкусными. И я вспомнил, ее звали Моника… По-моему… Или… – Он искательно обернулся к госпоже Мендес. – Как, вы сказали, вас зовут?
– Мерседес.
– Вот! Да! Возможно и Мерседес. И она говорит мне…
Шульц выключил запись.
– Вот и всё, – сказал он. – И ты всерьез думаешь, что старик свел счеты с жизнью из-за этой ерунды?
– А ты всерьез думаешь, что это ерунда?
– Ни разу больше этот псих не рассказал про центаврян ничего мало-мальски членораздельного. Но даже из-за этой его невнятицы проводилось тысяча дополнительных исследований, но все они подтвердили, что дримбабл никак, НИКАК, не воздействует на человеческий организм. И уж тем более на уровне генома.
– Ты веришь, что с баблом люди видят вещие сны?
– Вещие или не вещие, это вопрос спорный, но какие-то сны видят, это доказано.
– Значит, он взаимодействует с человеческим организмом, то есть, как-то воздействует на него. Да уже просто то, что человек засыпает, это уже воздействие.
– Марк, ты прекрасно понимаешь, о чем я. Я говорю о необратимом воздействии.
– А если оно сверхмалое и носит при том накопительный характер? Миллион лет – не шутка.
– Знаешь, что я скажу тебе, Марк. Миллион лет – такой срок, который, еще не известно, протянет ли человечество вообще. В конце концов, мы же не уничтожаем этот документ. Те, кто придет после нас, будут иметь больше возможностей для исследований, они еще многократно все проверят… Может быть, и действительно, стоит дримбабл уничтожить, пока что-то не зашло слишком далеко…
– Этого не будет никогда, – покачал головой Дромберг. – Слишком много удовольствия мы от него получаем. Дрим-индустрия сегодня – одна из ведущих, а наш департамент – местечко, от которого не так-то легко отказаться. Даже старик не мог отказаться, а уж он-то был – кремень. Но кое-что он все-таки сделал. Его вопрос обошел все газеты мира, а тот факт, что он уснул и проспал целых десять часов, говорит о многом. О том, что вопрос не праздный, и ответ на него есть…
– Такие чистоплюи, как Такахиро стоят на пути прогресса, – неожиданно посуровел Шульц. – Если бы мы прислушивались к ним, у нас не было бы ни атомной энергетики, ни химической промышленности, ни космических исследований… Но люди никогда не останавливаются на полдороги.
– Да, – кивнул головой Дромберг, – но до сих пор они следовали лишь собственному посылу, а не шли на поводу у другой расы.
– Как бы там ни было, господин Дромберг, – неожиданно официальным тоном заявил Шульц, нависнув над столом, – я не собираюсь делать скоропалительных выводов. Напротив, я намерен поднять вверенную мне отрасль на еще более высокий уровень и принести максимум пользы каждой стране в отдельности и всему человечеству в целом.
– Я в полном вашем распоряжении, – отозвался Дромберг так же сухо, – и полностью вас поддерживаю во всех ваших начинаниях.
– Так-то, – сказал Шульц, откинувшись обратно на спинку кресла. – А знаешь, Марк, почему я не хочу поднимать бучу? Если копнуть глубже. Ты думаешь, из карьерных побуждений? Нет, Марк. Признаюсь тебе. Просто он мне нравится – дримбабл.
И Шульц подмигнул помощнику сперва левым, а потом правым глазом. Эта шутка была популярна в Департаменте Сна уже несколько лет.