Быков Дмитрий
Отсрочка (стихи)
Дмитрий БЫКОВ
ОТСРОЧКА
...И чувство, блин, такое (кроме двух-трех недель), как если бы всю жизнь прождал в казенном доме решения своей судьбы.
Мой век тянулся коридором, где сейфы с кипами бумаг, где каждый стул скрипел с укором за то, что я сидел не так. Линолеум под цвет паркета, убогий стенд для стенгазет, жужжащих ламп дневного света неумолимый мертвый свет...
В поту, в смятенье, на пределе - кого я жду, чего хочу? К кому на очередь? К судье ли, к менту, к зубному ли врачу? Сижу, вытягивая шею: машинка, шорохи, возня... Но к двери сунуться не смею, пока не вызовут меня. Из прежней жизни уворован без оправданий, без причин, занумерован, замурован, от остальных неотличим, часами шорохам внимаю, часами скрипа двери жду - и все яснее понимаю: все то же будет и в аду. Ладони потны, ноги ватны, за дверью ходят и стучат... Все буду ждать: куда мне - в ад ли?
И не пойму, что вот он ад.
Жужжанье. Полдень. Три. Четыре. В желудке ледянистый ком. Курю в заплеванном сортире с каким-то тихим мужиком, в дрожащей, непонятной спешке глотаю дым, тушу бычки - и вижу по его усмешке, что я уже почти, почти, почти как он! Еще немного - и я уже достоин глаз того, невидимого Бога, не различающего нас.
Но Боже! Как душа дышала, как пела, бедная, когда мне секретарша разрешала отсрочку страшного суда! Когда майор военкоматский - с угрюмым лбом и жестким ртом уже у края бездны адской мне говорил: придешь потом!
Мой век учтен, прошит, прострочен, мой ужас сбылся наяву, конец из милости отсрочен - в отсрочке, в паузе живу. Но в первый миг, когда, бывало, отпустят на день или два - как все цвело, и оживало, и как кружилась голова, когда, благодаря за милость, взмывая к небу по прямой, душа смеялась, и молилась, и ликовала, Боже мой.
I
ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОЕ
Ты помнишь, мы сидели вчетвером.
Пустынный берег был монументален.
К Европе простирался волнолом.
За ближним лесом начинался Таллин.
Вода едва рябила. Было лень
Перемещать расслабленное тело.
Кончался день, и наползала тень.
Фигурная бутылка запотела.
Федотовы еще не развелись.
От Темы к Семе не сбежала Тома,
Чьи близнецы еще не родились
И не погнали Тому вон из дома.
Бухтин не спился. Стогов не погиб
Под колесом ненайденной машины.
Марину не увел какой-то тип.
Сергей и Леша тоже были живы.
Тень наползала. Около воды
Резвились двое с некрасивым визгом,
Казавшимся предвестием беды.
Федотов-младший радовался брызгам
И водорослям. Смех и голоса
Неслись на берег с ближней карусели.
На яхтах напрягали паруса,
Но ветер стих, и паруса висели.
Прибалтика еще не развелась
С империей. Кавказ не стал пожаром.
Две власти не оспаривали власть.
Вино и хлеб еще давали даром.
Москва не стала стрельбищем. Толпа
Не хлынула из грязи в квази-князи.
Еще не раскололась скорлупа
Земли, страны и нашей бедной связи.
Тень наползала. Маленький урод
Стоял у пирса. Жирная бабенка
В кофейне доедала бутерброд
И шлепала плаксивого ребенка.
Пилось не очень. Я смотрел туда,
Где чайка с криком волны задевала,
И взблескивала серая вода,
Поскольку тень туда не доставала.
Земля еще не треснула. Вода
Еще не закипела в котловинах.
Не брезжила хвостатая звезда.
Безумцы не плясали на руинах.
И мы с тобой, бесплотных две души,
Пылинки две без имени и крова,
Не плакали во мраке и тиши
Бескрайнего пространства ледяного
И не носились в бездне мировой,
Стремясь нащупать тщетно, запоздало
Тот поворот, тот винтик роковой,
Который положил всему начало:
Не тот ли день, когда мы вчетвером
Сидели у пустынного залива,
Помалкивали каждый о своем
И допивали таллинское пиво?
О нет, не тот. Но даже этот день,
Его необъяснимые печали,
Бесшумно наползающая тень,
Кофейня, лодки, карлик на причале,
Неясное томление, испуг,
Седой песок, пустующие дачи
Все было так ужасно, милый друг,
Что не могло бы кончиться иначе.
1993.
ЧЕТВЕРТАЯ БАЛЛАДА
Андрею Давыдову
В Москве взрывают наземный транспорт
такси, троллейбусы, все подряд.
В метро ОМОН проверяет паспорт у всех,
кто черен и бородат,
И это длится седьмые сутки. В глазах у мэра
стоит тоска.
При виде каждой забытой сумки водитель
требует взрывника.
О том, кто принял вину за взрывы,
не знают точно, но много врут.
Непостижимы его мотивы, непредсказуем его маршрут,
Как гнев Господень. И потому-то
Москву колотит такая дрожь.
Уже давно бы взыграла смута, но против
промысла не попрешь.
И чуть затлеет рассветный отблеск
на синих окнах к шести утра,
Юнец, нарочно ушедший в отпуск,
встает с постели. Ему пора.
Не обинуясь и не колеблясь, но свято веря
в свою судьбу,
Он резво прыгает в тот троллейбус,
который движется на Трубу
И дальше кружится по бульварам ("Россия"
Пушкин - Арбат - пруды)
Зане юнец обладает даром спасать попутчиков
от беды.
Плевать, что вера его наивна. Неважно,
как там его зовут.
Он любит счастливо и взаимно, и потому
его не взорвут.
Его не тронет волна возмездии, хоть выбор
жертвы необъясним.
Он это знает и ездит, ездит, храня любого,
кто рядом с ним.
И вот он едет.
Он едет мимо пятнистых скверов, где визг
играющих малышей
Ласкает уши пенсионеров и греет благостных
алкашей,
Он едет мимо лотков, киосков, собак,
собачников, стариков,
Смешно целующихся подростков, смешно
серьезных выпускников,
Он едет мимо родных идиллий, где цел
дворовый жилой уют,
Вдоль тех бульваров, где мы бродили,
не допуская, что нас убьют,
И как бы там ни трудился Хронос,
дробя асфальт и грызя гранит,
Глядишь, еще и теперь не тронут:
чужая молодость охранит.
...Едва рассвет окровавит стекла и город
высветится опять,
Во двор выходит старик, не столько
уставший жить, как уставший ждать.
Боец-изменник, солдат-предатель, навлекший
некогда гнев Творца,
Он ждет прощения, но Создатель не шлет
за ним своего гонца.
За ним не явится никакая из караулящих
нас смертей.
Он суше выветренного камня и древней
рукописи желтей.
Он смотрит тупо и безучастно
на вечно длящуюся игру,
Но то, что мучит его всечасно, впервые будет
служить добру.
И вот он едет.
Он едет мимо крикливых торгов и нищих драк
за бесплатный суп,
Он едет мимо больниц и моргов, гниющих
свалок, торчащих труб,
Вдоль улиц, прячущих хищный норов в угоду
юному лопуху,
Он едет мимо сплошных заборов
с колючей проволокой вверху,
Он едет мимо голодных сборищ, берущих
всякого в оборот,
Где каждый выкрик равно позорящ для тех,
кто слушает и орет,
Где, притворяясь чернорабочим, вниманья
требует наглый смерд,
Он едет мимо всего того, чем согласно
брезгуют жизнь и смерть:
Как ангел ада, он едет адом - аид,
спускающийся в Аид,
Храня от гибели всех, кто рядом
(хоть каждый верит, что сам хранит).
Вот так и я, примостившись между
юнцом и старцем, в июне, в шесть,
Таю отчаянную надежду на то, что все это
так и есть:
Пока я им сочиняю роли, не рухнет небо,
не ахнет взрыв,
И мир, послушный творящей воле, не канет
в бездну, пока я жив.
Ни грохот взрыва, ни вой сирены не грянут
разом, Москву глуша,
Покуда я бормочу катрены о двух личинах
твоих, душа.
И вот я еду.
26.07.96.
Артек.
БАЛЛАДА ОБ ИНДИРЕ ГАНДИ
Ясный день. Полжизни. Девятый класс.
Тротуары с тенью рябою.
Мне еще четырнадцать (ВХУТЕМАС
Так и просится сам собою).
Мы встречаем Ганди. Звучат смешки.
"Хинди-руси!" - несутся крики.
Нам раздали радужные флажки
И непахнущие гвоздики.
Бабье лето. Солнце. Нескучный сад
С проступающей желтизною,
Десять классов, выстроившихся в ряд
С подкупающей кривизною.
Наконец стремительный, словно "вжик",
Показавшись на миг единый
И в глазах размазавшись через миг,
Пролетает кортеж с Индирой.
Он летит туда, обгоняя звук,
Оставляя бензинный запах,
Где ее уже поджидает друг
Всех раскосых и чернозадых.
(Говорят, что далее был позор,
Ибо в тот же буквально вечер,
На Индиру Ганди взглянув в упор,
Он сказал ей "Маргарет Тэтчер").
Я стою с друзьями и всех люблю.
Что мне Брежнев и что Индира!
Мы купили, сбросившись по рублю,
Три "Тархуна" и три пломбира.
Вслед кортежу выкрикнув "Хинди-бхай"
И еще по полтине вынув,
Мы пошли к реке, на речной трамвай,
И доехали до трамплинов.
Я не помню счастья острей, ясней,
Чем на мусорной водной глади,
В сентябре, в присутствии двух друзей,
После встречи Индиры Ганди.
В этот день в компании трех гуляк,
От тепла разомлевших малость,
Отчего-то делалось то и так,
Что желалось и как желалось.
В равновесье дивном сходились лень,
Дружба, осень, теплынь, свобода...
Я пытался вычислить тот же день
Девяносто шестого года:
Повтори все это хоть раз, хотя,
Вероятно, забудешь дату!
Отзовись четырнадцать лет спустя
Вполовину младшему брату!
...Мы себе позволили высший шик:
Соглядатай, оставь насмешки.
О, как счастлив был я, сырой шашлык
Поедая в летней кафешке!
Утверждаю это наперекор
Всей прозападной пропаганде.
Боже мой, полжизни прошло с тех пор!
Пронеслось, как Индира Ганди.
Что ответить, милый, на твой призыв?
В мире пусто, в Отчизне худо.
Первый друг мой спился и еле жив,
А второй умотал отсюда.
Потускнели блики на глади вод,
В небесах не хватает синьки,
А Индиру Ганди в упор, в живот
Застрелили тупые сикхи.
Так и вижу рай, где второй Ильич
В генеральском своем мундире
Говорит Индире бескрайний спич
Все о мире в загробном мире.
После них явилась другая рать
И пришли времена распада,
Где уже приходится выбирать:
Либо то, либо так, как надо.
Если хочешь что-нибудь обо мне,
Отвечаю в твоем же вкусе.
Я иду как раз по той стороне,
Где кричали вы "Хинди-руси".
Я иду купить себе сигарет,
Замерзаю в облезлой шкуре,
И проспект безветренный смотрит вслед
Уходящей моей натуре.
Я иду себе, и на том мерси,
Что особо не искалечен.
Чем живу - подробностей не проси:
Все равно не скажу, что нечем.
Эта жизнь не то чтобы стала злей
И не то чтобы сразу губит,
Но черту догадок твоих о ней
Разорвет, как Лолиту Гумберт.
И когда собакою под луной
Ты развоешься до рассвета
Мол, не может этого быть со мной!
Может, милый, еще не это.
Можно сделать дырку в моем боку,
Можно выжать меня, как губку,
Можно сжечь меня, истолочь в муку,
Провернуть меня в мясорубку,
Из любого дома погнать взашей,
Затоптать, переврать безбожно
Но и это будет едва ль страшней,
Чем сознанье, что это можно.
И какой подать тебе тайный знак,
Чтоб прислушался к отголоску?
Будет все, что хочется, но не так,
Как мечталось тебе, подростку.
До свиданья, милый. Ступай в метро.
Не грусти о своем уделе.
Если б так, как хочется, но не то,
Было б хуже, на самом деле.
* * *
Лучше уж не будет.
И.А.Бунин.
Блажен, кто белой ночью после пьянки,
Гуляя со студенческой гурьбой,
На Крюковом, на Мойке, на Фонтанке
Хоть с кем-нибудь, - но лучше бы с тобой,
Целуется, пока зарею новой
Пылает ост, а старой тлеет вест
И дух сирени, белой и лиловой,
О перехлест! - свирепствует окрест.
...Век при смерти, кончается эпоха,
Я вытеснен в жалчайшую из ниш.
Воистину - все хорошо, что плохо
Кончается. Иначе с чем сравнишь?
* * *
Теплый вечер холодного дня.
Ветер, оттепель, пенье сирены.
Не дразни меня, хватит с меня,
Мы видали твои перемены!
Не смущай меня, оттепель. Не
Обольщай поворотами к лету.
Я родился в холодной стране.
Честь мала, но не трогай хоть эту.
Только трус не любил никогда
Этой пасмурной, брезжущей хмури,
Голых веток и голого льда,
Голой правды о собственной шкуре.
Я сбегу в этот холод. Зане
От соблазнов, грозящих устоям,
Мы укроемся в русской зиме:
Здесь мы стоим того, чего стоим.
Вот пространство, где всякий живой,
Словно в пику пустому простору,
Обрастает тройной кожурой,
Обращается в малую спору.
Ненавижу осеннюю дрожь
На границе надежды и стужи:
Не буди меня больше. Не трожь.
Сделай так, чтобы не было хуже.
Там, где вечный январь на дворе,
Лед по улицам, шапки по крышам,
Там мы выживем, в тесной норе,
И тепла себе сами надышим.
Как берлогу, поземку, пургу
Не любить нашей северной музе?
Дети будут играть на снегу,
Ибо детство со смертью в союзе.
Здравствуй, Родина! В дали твоей
Лучше сгинуть как можно бесследней.
Приюти меня здесь. Обогрей
Стужей гибельной, правдой последней.
Ненавистник когдатошний твой,
Сын отверженный, враг благодарный,
Только этому верю: родной
Тьме египетской, ночи полярной.
ШЕСТАЯ БАЛЛАДА
Когда бы я был царь царей
(А не запуганный еврей),
Уж я бы с жизнию своей
Разделался со свистом,
Поставив дерзостную цель:
Все то, что я вкушал досель,
Как гоголь-моголь иль коктейль,
Отведать в виде чистом,
Чтоб род занятий, и меню,
И свитера расцветку
Менять не десять раз на дню,
А раз в десятилетку.
Побывши десять лет скотом,
Я стал бы праведник потом,
Чтоб после сделаться шутом,
Живущим нараспашку;
Я б десять лет носил жилет,
А после столько же - колет;
Любил бы шлюху десять лет
И десять лет - монашку.
Я б уделил по десять лет
На основные страсти,
Как разлагают белый цвет
На составные части.
Сперва бы десять лет бухал,
Потом бы десять лет пахал,
Потом бы десять лет брехал,
Как мне пахалось славно;
Проживши десять лет в Крыму,
Я б перебрался в Чухлому,
Где так паршиво одному,
А вместе и подавно.
Я б десять лет вставал в обед
И десять - спозаранку,
Я б десять лет жевал лангет
И столько же - овсянку.
Глядишь, за десять лет в глуши,
Какую водку ни глуши,
Вкушать шашлык и беляши
Мне б показалось тяжко;
Глядишь, за десять лет в Крыму
Он превратился бы в тюрьму
(Особо если бы к нему
Добавилась монашка).
За то же время труд любой
Мне б опостылел тоже,
И даже десять лет с тобой,
С одной тобой... о Боже!
И вот тогда бы, наконец,
Я примирился бы, Творец,
С тем, что душа когда-нибудь
Покинет это тело.
Потратив ровно десять лет
На блуд, на труд, на брак, на бред,
Я мог бы искренне вздохнуть:
Мне все поднадоело.
А то ведь тащишь этот крест
Сквозь бури и ухабы
И все никак не надоест,
Хотя давно пора бы.
С утра садишься на ведро,
Потом болтаешься в метро,
Потом берешься за перо
Под хор чужих проклятий,
Полгода - власть, полгода- страсть,
Два года - воинская часть...
Не успеваешь все проклясть
За сменою занятий!
А то собаку вывожу,
А то читаю детям...
Чем дорожу? Над чем дрожу?
Да неужто над этим?
А ведь наставят пистолет
(Или кастет, или стилет)
Завоешь, клянча пару лет,
Заламывая руки...
О жизнь, клубок стоцветных змей!
Любого праздника сильней
Меня притягивало к ней
Разнообразье муки.
И оттого я до сих пор
Привязан, словно мерин,
К стране, где дачный мой забор
И тот разноразмерен.
Вот так и любишь этот ад,
Откуда все тебя теснят,
Где вечера твои темны
И ночи вряд ли краше,
В стране, что двести лет подряд
То в жар бросается, то в хлад,
И всякий житель той страны
Томится в той же каше:
Меж опостылевшей женой
И девкою жеманной,
На грани жизни нежилой
И смерти нежеланной.
* * *
Какой-нибудь великий грешник,
Любитель резать, жечь и гнуть,
Карманник, шкурник, кэгебешник,
Секир-башка какой-нибудь,
Который после ночи блудной
Доцедит сто последних грамм
И с головой, от хмеля трудной,
Пройдет сторонкой в Божий храм,
Поверит милости Господней
И отречется от ворья,
Тебе не то чтобы угодней,
Но интереснее, чем я.
Емелькой, Стенькой, Кудеяром
Он волен грабить по ночам
Москву, спаленную пожаром,
На радость местным рифмачам;
Стрелять несчастных по темницам,
Стоять на вышках лагерей,
Похабно скалиться девицам,
Терзать детей и матерей,
Но вот на плахе, на Голгофе,
В кругу семьи, за чашкой кофе
Признает истину твою
И будет нынче же в раю.
Бог созиданья, Бог поступка,
Водитель орд, меситель масс,
Извечный враг всего, что хрупко,
Помилуй, что тебе до нас?
Нас, не тянувшихся к оружью,
Игравших в тихую игру,
Почти без вылазок наружу
Сидевших в собственнном углу?
Ваятель, весь в ошметках глины,
Погонщик мулов и слонов,
Делящий мир на половины
Без никаких полутонов,
Вершитель, вешатель, насильник,
Строитель, двигатель, мастак,
С рукой шершавой, как напильник,
И лаской грубой, как наждак,
Бог не сомнений, но деяний,
Кующий сталь, пасущий скот,
К чему мне блеск твоих сияний,
На что простор твоих пустот,
Роенье матовых жемчужин,
Мерцанье раковин на дне?
И я тебе такой не нужен,
И ты такой не нужен мне.
УКАЗАТЕЛЬНОЕ
Как всякий большой поэт,
тему отношений с Богом
он разворачивает как тему
отношений с женщиной.
А.Эткинд.
Сейчас, при виде этой, дикорастущей,
И этой садовой, с цветами, как глаза,
И всех, создающих видимость райской кущи,
И всех-всех-всех, скрывающихся за,
Я думаю, ты можешь уже оставить
Свои, так сказать, ужимки и прыжки
И мне, наконец, спокойно предоставить
Не о тебе писать мои стишки.
Теперь, когда в тоннеле не больше света,
Чем духа искусства в цирке шапито,
Когда со мной успело случиться это,
И то, и из-за тебя персонально - то,
И я растратился в ругани, слишком слышной
В надежде на взгляд, на отзвук, хоть на месть,
Я знаю, что даже игры кошки с мышкой
Меня бы устроили больше, чем то, что есть.
Несчастная любовь глядится раем
Из бездны, что теперь меня влечет.
Не любит, - эка штука! Плавали, знаем.
Но ты вообще не берешь меня в расчет.
И ладно бы! Не я один на свете
Молил, ругался, плакал на крыльце,
Но эти все ловушки, приманки эти!
Чтоб все равно убить меня в конце!
Дослушай, нечего тут. И скажешь прочим,
Столь щедрым на закаты и цветы,
Что это всех касается. А впрочем,
Вы можете быть свободны - ты и ты,
Но это все. Какого адресата
Я упустил из ложного стыда?
А, вон стоит, усата и полосата,
Отчизна-мать; давай ее сюда!
Я знаю сам: особая услада
Затеять карнавал вокруг одра.
Но есть предел. Вот этого - не надо,
Сожри меня без этого добра.
Все, все, что хочешь: язва, война, комета,
Пожизненный бардак, барак чумной,
Но дай мне не любить тебя за это
И делай, что захочется, со мной.
ОДИННАДЦАТАЯ ЗАПОВЕДЬ
Опережай в игре на четверть хода,
На полный ход, на шаг, на полшага,
В мороз укройся рубищем юрода,
Роскошной жертвой превзойди врага,
Грозят тюрьмой - просись на гильотину,
Грозят изгнаньем - загодя беги,
Дай два рубля просящему полтину
И скинь ему вдогонку сапоги,
Превысь предел, спасись от ливня в море,
От вшей - в окопе. Гонят за Можай
В Норильск езжай. В мучении, в позоре,
В безумии - во всем опережай.
Я не просил бы многого. Всего-то
За час до немоты окончить речь,
Разрушить дом за сутки до налета,
За миг до наводнения - поджечь,
Проститься с девкой, прежде чем изменит,
Поскольку девка - то же, что страна,
И раньше, чем страна меня оценит,
Понять, что я не лучше, чем она;
Расквасить нос, покуда враг не тронет,
Раздать запас, покуда не крадут,
Из всех гостей уйти, пока не гонят,
И умереть, когда за мной придут.
* * *
"Кто обидит меня - тому ни часа,
Ни минуты уже не знать покоя:
Бог отметил меня и обещался
Воздавать за меня любому втрое.
Сто громов на обидчика обрушит,
Все надежды и радости отнимет,
Скорбью высушит, ужасом задушит,
Ввергнет в ад и раскаянья не примет.
Так что лучше тебя меня не трогать,
Право, лучше тебе меня не трогать".
Так он стонет, простертый на дороге,
Изувеченный, жалкий, малорослый,
Так кричит о своем разящем Боге,
Сам покрытый кровавою коростой,
Как змея, перерубленная плугом,
Извивается, бесится, ярится,
И спешат проходящие с испугом,
Не дыша, отворачивая лица.
Так что лучше тебе его не трогать,
Право, лучше тебе его не трогать.
Так-то въяве и выглядит все это
Язвы, струпья, лохмотья и каменья,
Знак избранья, особая примета,
Страшный след Твоего прикосновенья.
Знать, зачем-то потребна эта ветошь,
Ни на что не годящаяся с виду.
Так и выглядят все, кого отметишь
Чтоб уже никому не дать в обиду.
Так что лучше Тебе меня не трогать,
Право, лучше Тебе меня не трогать.
ВАРИАЦИИ
1
Говоря в упор, мне уже пора закрывать сезон.
Запереть на ключ, завязать на бантик,
Хлопнуть дверью, топнуть, терпеньем лопнуть
и выйти вон,
Как давно бы сделал поэт-романтик.
Но пройдя сквозь век роковых смешений,
подземных нор,
Костяной тоски и кровавой скуки,
Я вобрал в себя всех рабов терпенье,
всех войск напор,
И со мной не проходят такие штуки.
Я отвык бояться палящих в грудь и носящих плеть
Молодцов погромных в проулках темных.
Я умею ждать, вымогать, грозить, подкупать,
терпеть,
Я могу часами сидеть в приемных,
Я хитрец, я пуганый ясный финист, спутник-шпион,
Хладнокожий гад из породы змеев,
Бесконечно-длинный, ползуче-гибкий гиперпеон,
Что открыл в тюрьме Даниил Андреев.
О, как ты хотел, чтобы я был прежний,
как испокон,
Ратоборец, рыцарь, первопроходец!
Сам готов на все, не беря в закон никакой закон,
О, как ты хотел навязать мне кодекс!
Но теперь не то. Я и сам не знаю, какой ценой,
Об одном забывши, в другом изверясь,
Перенял твое, передумал двигаться по прямой:
Я ползу кругами. Мой путь извилист.
Слишком дорог груз, чтоб швыряться жизнью,
такой, сякой,
Чтобы верить лучшим, "Умри!" кричащим.
Оттого, где прежде твердел кристалл
под твоей рукой,
Нынче я, вода, что течет кратчайшим.
Я вода, вода. Я меняю форму, но суть - отнюдь,
Берегу себя, подбираю крохи,
Я текуч, как ртуть, но живуч, как Русь, и упрям,
как Жмудь:
Непростой продукт несвоей эпохи.
Я Орфей - две тыщи, пятно, бельмо на любом глазу,
Я клеймен презрением и позором,
Я прорвусь, пробьюсь, пережду в укрытии, проползу,
Прогрызу зубами, возьму измором,
Я хранитель тайны, но сам не тайна: предлог,
предзвук,
Подземельный голос, звучащий глухо,
Неусыпный сторож, змея-убийца, Седой Клобук
У сокровищниц мирового духа.
2
А. Мелихову
Степей свалявшаяся шкура,
Пейзаж нечесаного пса.
ОТСРОЧКА
...И чувство, блин, такое (кроме двух-трех недель), как если бы всю жизнь прождал в казенном доме решения своей судьбы.
Мой век тянулся коридором, где сейфы с кипами бумаг, где каждый стул скрипел с укором за то, что я сидел не так. Линолеум под цвет паркета, убогий стенд для стенгазет, жужжащих ламп дневного света неумолимый мертвый свет...
В поту, в смятенье, на пределе - кого я жду, чего хочу? К кому на очередь? К судье ли, к менту, к зубному ли врачу? Сижу, вытягивая шею: машинка, шорохи, возня... Но к двери сунуться не смею, пока не вызовут меня. Из прежней жизни уворован без оправданий, без причин, занумерован, замурован, от остальных неотличим, часами шорохам внимаю, часами скрипа двери жду - и все яснее понимаю: все то же будет и в аду. Ладони потны, ноги ватны, за дверью ходят и стучат... Все буду ждать: куда мне - в ад ли?
И не пойму, что вот он ад.
Жужжанье. Полдень. Три. Четыре. В желудке ледянистый ком. Курю в заплеванном сортире с каким-то тихим мужиком, в дрожащей, непонятной спешке глотаю дым, тушу бычки - и вижу по его усмешке, что я уже почти, почти, почти как он! Еще немного - и я уже достоин глаз того, невидимого Бога, не различающего нас.
Но Боже! Как душа дышала, как пела, бедная, когда мне секретарша разрешала отсрочку страшного суда! Когда майор военкоматский - с угрюмым лбом и жестким ртом уже у края бездны адской мне говорил: придешь потом!
Мой век учтен, прошит, прострочен, мой ужас сбылся наяву, конец из милости отсрочен - в отсрочке, в паузе живу. Но в первый миг, когда, бывало, отпустят на день или два - как все цвело, и оживало, и как кружилась голова, когда, благодаря за милость, взмывая к небу по прямой, душа смеялась, и молилась, и ликовала, Боже мой.
I
ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОЕ
Ты помнишь, мы сидели вчетвером.
Пустынный берег был монументален.
К Европе простирался волнолом.
За ближним лесом начинался Таллин.
Вода едва рябила. Было лень
Перемещать расслабленное тело.
Кончался день, и наползала тень.
Фигурная бутылка запотела.
Федотовы еще не развелись.
От Темы к Семе не сбежала Тома,
Чьи близнецы еще не родились
И не погнали Тому вон из дома.
Бухтин не спился. Стогов не погиб
Под колесом ненайденной машины.
Марину не увел какой-то тип.
Сергей и Леша тоже были живы.
Тень наползала. Около воды
Резвились двое с некрасивым визгом,
Казавшимся предвестием беды.
Федотов-младший радовался брызгам
И водорослям. Смех и голоса
Неслись на берег с ближней карусели.
На яхтах напрягали паруса,
Но ветер стих, и паруса висели.
Прибалтика еще не развелась
С империей. Кавказ не стал пожаром.
Две власти не оспаривали власть.
Вино и хлеб еще давали даром.
Москва не стала стрельбищем. Толпа
Не хлынула из грязи в квази-князи.
Еще не раскололась скорлупа
Земли, страны и нашей бедной связи.
Тень наползала. Маленький урод
Стоял у пирса. Жирная бабенка
В кофейне доедала бутерброд
И шлепала плаксивого ребенка.
Пилось не очень. Я смотрел туда,
Где чайка с криком волны задевала,
И взблескивала серая вода,
Поскольку тень туда не доставала.
Земля еще не треснула. Вода
Еще не закипела в котловинах.
Не брезжила хвостатая звезда.
Безумцы не плясали на руинах.
И мы с тобой, бесплотных две души,
Пылинки две без имени и крова,
Не плакали во мраке и тиши
Бескрайнего пространства ледяного
И не носились в бездне мировой,
Стремясь нащупать тщетно, запоздало
Тот поворот, тот винтик роковой,
Который положил всему начало:
Не тот ли день, когда мы вчетвером
Сидели у пустынного залива,
Помалкивали каждый о своем
И допивали таллинское пиво?
О нет, не тот. Но даже этот день,
Его необъяснимые печали,
Бесшумно наползающая тень,
Кофейня, лодки, карлик на причале,
Неясное томление, испуг,
Седой песок, пустующие дачи
Все было так ужасно, милый друг,
Что не могло бы кончиться иначе.
1993.
ЧЕТВЕРТАЯ БАЛЛАДА
Андрею Давыдову
В Москве взрывают наземный транспорт
такси, троллейбусы, все подряд.
В метро ОМОН проверяет паспорт у всех,
кто черен и бородат,
И это длится седьмые сутки. В глазах у мэра
стоит тоска.
При виде каждой забытой сумки водитель
требует взрывника.
О том, кто принял вину за взрывы,
не знают точно, но много врут.
Непостижимы его мотивы, непредсказуем его маршрут,
Как гнев Господень. И потому-то
Москву колотит такая дрожь.
Уже давно бы взыграла смута, но против
промысла не попрешь.
И чуть затлеет рассветный отблеск
на синих окнах к шести утра,
Юнец, нарочно ушедший в отпуск,
встает с постели. Ему пора.
Не обинуясь и не колеблясь, но свято веря
в свою судьбу,
Он резво прыгает в тот троллейбус,
который движется на Трубу
И дальше кружится по бульварам ("Россия"
Пушкин - Арбат - пруды)
Зане юнец обладает даром спасать попутчиков
от беды.
Плевать, что вера его наивна. Неважно,
как там его зовут.
Он любит счастливо и взаимно, и потому
его не взорвут.
Его не тронет волна возмездии, хоть выбор
жертвы необъясним.
Он это знает и ездит, ездит, храня любого,
кто рядом с ним.
И вот он едет.
Он едет мимо пятнистых скверов, где визг
играющих малышей
Ласкает уши пенсионеров и греет благостных
алкашей,
Он едет мимо лотков, киосков, собак,
собачников, стариков,
Смешно целующихся подростков, смешно
серьезных выпускников,
Он едет мимо родных идиллий, где цел
дворовый жилой уют,
Вдоль тех бульваров, где мы бродили,
не допуская, что нас убьют,
И как бы там ни трудился Хронос,
дробя асфальт и грызя гранит,
Глядишь, еще и теперь не тронут:
чужая молодость охранит.
...Едва рассвет окровавит стекла и город
высветится опять,
Во двор выходит старик, не столько
уставший жить, как уставший ждать.
Боец-изменник, солдат-предатель, навлекший
некогда гнев Творца,
Он ждет прощения, но Создатель не шлет
за ним своего гонца.
За ним не явится никакая из караулящих
нас смертей.
Он суше выветренного камня и древней
рукописи желтей.
Он смотрит тупо и безучастно
на вечно длящуюся игру,
Но то, что мучит его всечасно, впервые будет
служить добру.
И вот он едет.
Он едет мимо крикливых торгов и нищих драк
за бесплатный суп,
Он едет мимо больниц и моргов, гниющих
свалок, торчащих труб,
Вдоль улиц, прячущих хищный норов в угоду
юному лопуху,
Он едет мимо сплошных заборов
с колючей проволокой вверху,
Он едет мимо голодных сборищ, берущих
всякого в оборот,
Где каждый выкрик равно позорящ для тех,
кто слушает и орет,
Где, притворяясь чернорабочим, вниманья
требует наглый смерд,
Он едет мимо всего того, чем согласно
брезгуют жизнь и смерть:
Как ангел ада, он едет адом - аид,
спускающийся в Аид,
Храня от гибели всех, кто рядом
(хоть каждый верит, что сам хранит).
Вот так и я, примостившись между
юнцом и старцем, в июне, в шесть,
Таю отчаянную надежду на то, что все это
так и есть:
Пока я им сочиняю роли, не рухнет небо,
не ахнет взрыв,
И мир, послушный творящей воле, не канет
в бездну, пока я жив.
Ни грохот взрыва, ни вой сирены не грянут
разом, Москву глуша,
Покуда я бормочу катрены о двух личинах
твоих, душа.
И вот я еду.
26.07.96.
Артек.
БАЛЛАДА ОБ ИНДИРЕ ГАНДИ
Ясный день. Полжизни. Девятый класс.
Тротуары с тенью рябою.
Мне еще четырнадцать (ВХУТЕМАС
Так и просится сам собою).
Мы встречаем Ганди. Звучат смешки.
"Хинди-руси!" - несутся крики.
Нам раздали радужные флажки
И непахнущие гвоздики.
Бабье лето. Солнце. Нескучный сад
С проступающей желтизною,
Десять классов, выстроившихся в ряд
С подкупающей кривизною.
Наконец стремительный, словно "вжик",
Показавшись на миг единый
И в глазах размазавшись через миг,
Пролетает кортеж с Индирой.
Он летит туда, обгоняя звук,
Оставляя бензинный запах,
Где ее уже поджидает друг
Всех раскосых и чернозадых.
(Говорят, что далее был позор,
Ибо в тот же буквально вечер,
На Индиру Ганди взглянув в упор,
Он сказал ей "Маргарет Тэтчер").
Я стою с друзьями и всех люблю.
Что мне Брежнев и что Индира!
Мы купили, сбросившись по рублю,
Три "Тархуна" и три пломбира.
Вслед кортежу выкрикнув "Хинди-бхай"
И еще по полтине вынув,
Мы пошли к реке, на речной трамвай,
И доехали до трамплинов.
Я не помню счастья острей, ясней,
Чем на мусорной водной глади,
В сентябре, в присутствии двух друзей,
После встречи Индиры Ганди.
В этот день в компании трех гуляк,
От тепла разомлевших малость,
Отчего-то делалось то и так,
Что желалось и как желалось.
В равновесье дивном сходились лень,
Дружба, осень, теплынь, свобода...
Я пытался вычислить тот же день
Девяносто шестого года:
Повтори все это хоть раз, хотя,
Вероятно, забудешь дату!
Отзовись четырнадцать лет спустя
Вполовину младшему брату!
...Мы себе позволили высший шик:
Соглядатай, оставь насмешки.
О, как счастлив был я, сырой шашлык
Поедая в летней кафешке!
Утверждаю это наперекор
Всей прозападной пропаганде.
Боже мой, полжизни прошло с тех пор!
Пронеслось, как Индира Ганди.
Что ответить, милый, на твой призыв?
В мире пусто, в Отчизне худо.
Первый друг мой спился и еле жив,
А второй умотал отсюда.
Потускнели блики на глади вод,
В небесах не хватает синьки,
А Индиру Ганди в упор, в живот
Застрелили тупые сикхи.
Так и вижу рай, где второй Ильич
В генеральском своем мундире
Говорит Индире бескрайний спич
Все о мире в загробном мире.
После них явилась другая рать
И пришли времена распада,
Где уже приходится выбирать:
Либо то, либо так, как надо.
Если хочешь что-нибудь обо мне,
Отвечаю в твоем же вкусе.
Я иду как раз по той стороне,
Где кричали вы "Хинди-руси".
Я иду купить себе сигарет,
Замерзаю в облезлой шкуре,
И проспект безветренный смотрит вслед
Уходящей моей натуре.
Я иду себе, и на том мерси,
Что особо не искалечен.
Чем живу - подробностей не проси:
Все равно не скажу, что нечем.
Эта жизнь не то чтобы стала злей
И не то чтобы сразу губит,
Но черту догадок твоих о ней
Разорвет, как Лолиту Гумберт.
И когда собакою под луной
Ты развоешься до рассвета
Мол, не может этого быть со мной!
Может, милый, еще не это.
Можно сделать дырку в моем боку,
Можно выжать меня, как губку,
Можно сжечь меня, истолочь в муку,
Провернуть меня в мясорубку,
Из любого дома погнать взашей,
Затоптать, переврать безбожно
Но и это будет едва ль страшней,
Чем сознанье, что это можно.
И какой подать тебе тайный знак,
Чтоб прислушался к отголоску?
Будет все, что хочется, но не так,
Как мечталось тебе, подростку.
До свиданья, милый. Ступай в метро.
Не грусти о своем уделе.
Если б так, как хочется, но не то,
Было б хуже, на самом деле.
* * *
Лучше уж не будет.
И.А.Бунин.
Блажен, кто белой ночью после пьянки,
Гуляя со студенческой гурьбой,
На Крюковом, на Мойке, на Фонтанке
Хоть с кем-нибудь, - но лучше бы с тобой,
Целуется, пока зарею новой
Пылает ост, а старой тлеет вест
И дух сирени, белой и лиловой,
О перехлест! - свирепствует окрест.
...Век при смерти, кончается эпоха,
Я вытеснен в жалчайшую из ниш.
Воистину - все хорошо, что плохо
Кончается. Иначе с чем сравнишь?
* * *
Теплый вечер холодного дня.
Ветер, оттепель, пенье сирены.
Не дразни меня, хватит с меня,
Мы видали твои перемены!
Не смущай меня, оттепель. Не
Обольщай поворотами к лету.
Я родился в холодной стране.
Честь мала, но не трогай хоть эту.
Только трус не любил никогда
Этой пасмурной, брезжущей хмури,
Голых веток и голого льда,
Голой правды о собственной шкуре.
Я сбегу в этот холод. Зане
От соблазнов, грозящих устоям,
Мы укроемся в русской зиме:
Здесь мы стоим того, чего стоим.
Вот пространство, где всякий живой,
Словно в пику пустому простору,
Обрастает тройной кожурой,
Обращается в малую спору.
Ненавижу осеннюю дрожь
На границе надежды и стужи:
Не буди меня больше. Не трожь.
Сделай так, чтобы не было хуже.
Там, где вечный январь на дворе,
Лед по улицам, шапки по крышам,
Там мы выживем, в тесной норе,
И тепла себе сами надышим.
Как берлогу, поземку, пургу
Не любить нашей северной музе?
Дети будут играть на снегу,
Ибо детство со смертью в союзе.
Здравствуй, Родина! В дали твоей
Лучше сгинуть как можно бесследней.
Приюти меня здесь. Обогрей
Стужей гибельной, правдой последней.
Ненавистник когдатошний твой,
Сын отверженный, враг благодарный,
Только этому верю: родной
Тьме египетской, ночи полярной.
ШЕСТАЯ БАЛЛАДА
Когда бы я был царь царей
(А не запуганный еврей),
Уж я бы с жизнию своей
Разделался со свистом,
Поставив дерзостную цель:
Все то, что я вкушал досель,
Как гоголь-моголь иль коктейль,
Отведать в виде чистом,
Чтоб род занятий, и меню,
И свитера расцветку
Менять не десять раз на дню,
А раз в десятилетку.
Побывши десять лет скотом,
Я стал бы праведник потом,
Чтоб после сделаться шутом,
Живущим нараспашку;
Я б десять лет носил жилет,
А после столько же - колет;
Любил бы шлюху десять лет
И десять лет - монашку.
Я б уделил по десять лет
На основные страсти,
Как разлагают белый цвет
На составные части.
Сперва бы десять лет бухал,
Потом бы десять лет пахал,
Потом бы десять лет брехал,
Как мне пахалось славно;
Проживши десять лет в Крыму,
Я б перебрался в Чухлому,
Где так паршиво одному,
А вместе и подавно.
Я б десять лет вставал в обед
И десять - спозаранку,
Я б десять лет жевал лангет
И столько же - овсянку.
Глядишь, за десять лет в глуши,
Какую водку ни глуши,
Вкушать шашлык и беляши
Мне б показалось тяжко;
Глядишь, за десять лет в Крыму
Он превратился бы в тюрьму
(Особо если бы к нему
Добавилась монашка).
За то же время труд любой
Мне б опостылел тоже,
И даже десять лет с тобой,
С одной тобой... о Боже!
И вот тогда бы, наконец,
Я примирился бы, Творец,
С тем, что душа когда-нибудь
Покинет это тело.
Потратив ровно десять лет
На блуд, на труд, на брак, на бред,
Я мог бы искренне вздохнуть:
Мне все поднадоело.
А то ведь тащишь этот крест
Сквозь бури и ухабы
И все никак не надоест,
Хотя давно пора бы.
С утра садишься на ведро,
Потом болтаешься в метро,
Потом берешься за перо
Под хор чужих проклятий,
Полгода - власть, полгода- страсть,
Два года - воинская часть...
Не успеваешь все проклясть
За сменою занятий!
А то собаку вывожу,
А то читаю детям...
Чем дорожу? Над чем дрожу?
Да неужто над этим?
А ведь наставят пистолет
(Или кастет, или стилет)
Завоешь, клянча пару лет,
Заламывая руки...
О жизнь, клубок стоцветных змей!
Любого праздника сильней
Меня притягивало к ней
Разнообразье муки.
И оттого я до сих пор
Привязан, словно мерин,
К стране, где дачный мой забор
И тот разноразмерен.
Вот так и любишь этот ад,
Откуда все тебя теснят,
Где вечера твои темны
И ночи вряд ли краше,
В стране, что двести лет подряд
То в жар бросается, то в хлад,
И всякий житель той страны
Томится в той же каше:
Меж опостылевшей женой
И девкою жеманной,
На грани жизни нежилой
И смерти нежеланной.
* * *
Какой-нибудь великий грешник,
Любитель резать, жечь и гнуть,
Карманник, шкурник, кэгебешник,
Секир-башка какой-нибудь,
Который после ночи блудной
Доцедит сто последних грамм
И с головой, от хмеля трудной,
Пройдет сторонкой в Божий храм,
Поверит милости Господней
И отречется от ворья,
Тебе не то чтобы угодней,
Но интереснее, чем я.
Емелькой, Стенькой, Кудеяром
Он волен грабить по ночам
Москву, спаленную пожаром,
На радость местным рифмачам;
Стрелять несчастных по темницам,
Стоять на вышках лагерей,
Похабно скалиться девицам,
Терзать детей и матерей,
Но вот на плахе, на Голгофе,
В кругу семьи, за чашкой кофе
Признает истину твою
И будет нынче же в раю.
Бог созиданья, Бог поступка,
Водитель орд, меситель масс,
Извечный враг всего, что хрупко,
Помилуй, что тебе до нас?
Нас, не тянувшихся к оружью,
Игравших в тихую игру,
Почти без вылазок наружу
Сидевших в собственнном углу?
Ваятель, весь в ошметках глины,
Погонщик мулов и слонов,
Делящий мир на половины
Без никаких полутонов,
Вершитель, вешатель, насильник,
Строитель, двигатель, мастак,
С рукой шершавой, как напильник,
И лаской грубой, как наждак,
Бог не сомнений, но деяний,
Кующий сталь, пасущий скот,
К чему мне блеск твоих сияний,
На что простор твоих пустот,
Роенье матовых жемчужин,
Мерцанье раковин на дне?
И я тебе такой не нужен,
И ты такой не нужен мне.
УКАЗАТЕЛЬНОЕ
Как всякий большой поэт,
тему отношений с Богом
он разворачивает как тему
отношений с женщиной.
А.Эткинд.
Сейчас, при виде этой, дикорастущей,
И этой садовой, с цветами, как глаза,
И всех, создающих видимость райской кущи,
И всех-всех-всех, скрывающихся за,
Я думаю, ты можешь уже оставить
Свои, так сказать, ужимки и прыжки
И мне, наконец, спокойно предоставить
Не о тебе писать мои стишки.
Теперь, когда в тоннеле не больше света,
Чем духа искусства в цирке шапито,
Когда со мной успело случиться это,
И то, и из-за тебя персонально - то,
И я растратился в ругани, слишком слышной
В надежде на взгляд, на отзвук, хоть на месть,
Я знаю, что даже игры кошки с мышкой
Меня бы устроили больше, чем то, что есть.
Несчастная любовь глядится раем
Из бездны, что теперь меня влечет.
Не любит, - эка штука! Плавали, знаем.
Но ты вообще не берешь меня в расчет.
И ладно бы! Не я один на свете
Молил, ругался, плакал на крыльце,
Но эти все ловушки, приманки эти!
Чтоб все равно убить меня в конце!
Дослушай, нечего тут. И скажешь прочим,
Столь щедрым на закаты и цветы,
Что это всех касается. А впрочем,
Вы можете быть свободны - ты и ты,
Но это все. Какого адресата
Я упустил из ложного стыда?
А, вон стоит, усата и полосата,
Отчизна-мать; давай ее сюда!
Я знаю сам: особая услада
Затеять карнавал вокруг одра.
Но есть предел. Вот этого - не надо,
Сожри меня без этого добра.
Все, все, что хочешь: язва, война, комета,
Пожизненный бардак, барак чумной,
Но дай мне не любить тебя за это
И делай, что захочется, со мной.
ОДИННАДЦАТАЯ ЗАПОВЕДЬ
Опережай в игре на четверть хода,
На полный ход, на шаг, на полшага,
В мороз укройся рубищем юрода,
Роскошной жертвой превзойди врага,
Грозят тюрьмой - просись на гильотину,
Грозят изгнаньем - загодя беги,
Дай два рубля просящему полтину
И скинь ему вдогонку сапоги,
Превысь предел, спасись от ливня в море,
От вшей - в окопе. Гонят за Можай
В Норильск езжай. В мучении, в позоре,
В безумии - во всем опережай.
Я не просил бы многого. Всего-то
За час до немоты окончить речь,
Разрушить дом за сутки до налета,
За миг до наводнения - поджечь,
Проститься с девкой, прежде чем изменит,
Поскольку девка - то же, что страна,
И раньше, чем страна меня оценит,
Понять, что я не лучше, чем она;
Расквасить нос, покуда враг не тронет,
Раздать запас, покуда не крадут,
Из всех гостей уйти, пока не гонят,
И умереть, когда за мной придут.
* * *
"Кто обидит меня - тому ни часа,
Ни минуты уже не знать покоя:
Бог отметил меня и обещался
Воздавать за меня любому втрое.
Сто громов на обидчика обрушит,
Все надежды и радости отнимет,
Скорбью высушит, ужасом задушит,
Ввергнет в ад и раскаянья не примет.
Так что лучше тебя меня не трогать,
Право, лучше тебе меня не трогать".
Так он стонет, простертый на дороге,
Изувеченный, жалкий, малорослый,
Так кричит о своем разящем Боге,
Сам покрытый кровавою коростой,
Как змея, перерубленная плугом,
Извивается, бесится, ярится,
И спешат проходящие с испугом,
Не дыша, отворачивая лица.
Так что лучше тебе его не трогать,
Право, лучше тебе его не трогать.
Так-то въяве и выглядит все это
Язвы, струпья, лохмотья и каменья,
Знак избранья, особая примета,
Страшный след Твоего прикосновенья.
Знать, зачем-то потребна эта ветошь,
Ни на что не годящаяся с виду.
Так и выглядят все, кого отметишь
Чтоб уже никому не дать в обиду.
Так что лучше Тебе меня не трогать,
Право, лучше Тебе меня не трогать.
ВАРИАЦИИ
1
Говоря в упор, мне уже пора закрывать сезон.
Запереть на ключ, завязать на бантик,
Хлопнуть дверью, топнуть, терпеньем лопнуть
и выйти вон,
Как давно бы сделал поэт-романтик.
Но пройдя сквозь век роковых смешений,
подземных нор,
Костяной тоски и кровавой скуки,
Я вобрал в себя всех рабов терпенье,
всех войск напор,
И со мной не проходят такие штуки.
Я отвык бояться палящих в грудь и носящих плеть
Молодцов погромных в проулках темных.
Я умею ждать, вымогать, грозить, подкупать,
терпеть,
Я могу часами сидеть в приемных,
Я хитрец, я пуганый ясный финист, спутник-шпион,
Хладнокожий гад из породы змеев,
Бесконечно-длинный, ползуче-гибкий гиперпеон,
Что открыл в тюрьме Даниил Андреев.
О, как ты хотел, чтобы я был прежний,
как испокон,
Ратоборец, рыцарь, первопроходец!
Сам готов на все, не беря в закон никакой закон,
О, как ты хотел навязать мне кодекс!
Но теперь не то. Я и сам не знаю, какой ценой,
Об одном забывши, в другом изверясь,
Перенял твое, передумал двигаться по прямой:
Я ползу кругами. Мой путь извилист.
Слишком дорог груз, чтоб швыряться жизнью,
такой, сякой,
Чтобы верить лучшим, "Умри!" кричащим.
Оттого, где прежде твердел кристалл
под твоей рукой,
Нынче я, вода, что течет кратчайшим.
Я вода, вода. Я меняю форму, но суть - отнюдь,
Берегу себя, подбираю крохи,
Я текуч, как ртуть, но живуч, как Русь, и упрям,
как Жмудь:
Непростой продукт несвоей эпохи.
Я Орфей - две тыщи, пятно, бельмо на любом глазу,
Я клеймен презрением и позором,
Я прорвусь, пробьюсь, пережду в укрытии, проползу,
Прогрызу зубами, возьму измором,
Я хранитель тайны, но сам не тайна: предлог,
предзвук,
Подземельный голос, звучащий глухо,
Неусыпный сторож, змея-убийца, Седой Клобук
У сокровищниц мирового духа.
2
А. Мелихову
Степей свалявшаяся шкура,
Пейзаж нечесаного пса.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента