Чапек Карел
Баллада о Юрае Чупе
Карел Чапек
Баллада о Юрае Чупе
-- Такое и впрямь бывает, -- заметил жандармский капитан Гавелка, -- то есть порой встречаешь у преступников этакую особую совестливость. Я много чего мог бы порассказать на сей счет, но, пожалуй, самое удивительное -- это случай с Юраем Чупом. Произошел он, когда я служил в Подкарпатье, в Ясине. Как-то январской ночью надрались мы у еврея в корчме. Пили окружной начальник, какой-то железнодорожный инспектор и прочая чистая публика. Ну и, конечно, цыгане. А знаете, что за народ эти цыгане? Хамово отродье, ей-ей. Начинают играть "на ушко", все ближе, все теснее обступают тебя, крысы проклятые, все тише водят смычком и так зачаровывают слух, что разве лишь душу из тела не вынимают; по-моему, вся эта их музыка -- одно распутство, страшное и непостижимое. Так вот, прилипли они ко мне, я и очумел, я ревел как олень, раскроил штыком стол, колотил стаканы, горланил песни, бился головой об стену и готов был не то убить кого, не то влюбиться -- не пойму: когда цыгане околдуют тебя вконец, тут уж, голубчики, такое вытворять начнешь... Помню, меня уже совсем развезло, и тут подступил ко мне еврейшинкарь да и говорит, что за дверью, перед трактиром, меня ждет какой-то руснячок.
-- Пусть себе ждет или приходит завтра! -- заорал я. -- Нынче не до него -- нынче я хороню свою молодость и оплакиваю свои надежды; я без памяти люблю одну женщину, прекрасную и неприступную -- играй же, разбойник цыган, развей мою грусть - Словом, нес я всякую околесицу -- видно, с музыкой всегда так: впадаешь в душевную тоску и жаждешь только напиться. Прошло еще какое-то время, и снова ко мне подошел шинкарь со словами, что русин на улице все еше ждет меня. Но я все еще не оплакал своей молодости и не утопил в самородном вине своей печали; я только махнул рукой, словно Чингисхан какой, -- дескать, все едино, лишь бы цыгане играли; что было дальше -- уж и не припомню, но когда под утро я выбрался из корчмы, на улице стоял трескучий мороз, снег под ногами звенел как стекло, а перед кабаком маячил русин, в белых лаптях, белых гатях и белом овчинном тулупе. Завидев меня, он низко поклонился и что-то прохрипел.
-- Чего тебе, братец? -- говорю. -- Будешь задерживать, получишь в зубы.
-- Ясновельможный пан, -- отвечает русин, -- послал меня сюда староста Воловой Леготы. Там Марину Матейову убили.
Я малость протрезвел; Волова Легота -- это село или, скажем, горный хутор о тринадцати хатах, километрах в тридцати от нас; словом, в зимнюю пору пройтись оттуда -- изрядное удовольствие.
-- Господи! -- воскликнул я. -- Да кто же ее убил-то?
-- Я и убил, ясновельможный пан, -- покорно признался русин. -- Юрай Чуп меня прозывают, Димитра Чупа сын.
-- И сам идешь на себя доносить? -- напустился я на него.
-- Староста велел, -- смиренно произнес Юрай Чуп. -- Юрай, наказал, иди заяви жандарму, что убил Марину Матейову.
-- А за что ты ее убил? -- заорал я.
-- Бог повелел, -- объяснил Юрай, как будто это разумелось само собой. -- Бог повелел -- убей Марину Матейову, родную сестру, одержимую бесом.
-- Паралик тебя расшиби, -- выругался я, -- да как же ты из своей Воловой Леготы добрался?
-- С божьей помощью, -- благочестиво ответствовал Юрай Чуп. -- Господь меня хранил, чтоб я в снегу не сгинул. Да святится имя его!
Если бы вы только знали, что такое метель в Карпатах, если бы могли представить себе двухметровые сугробы -- тогда бы вы поняли, каково это хилому, тщедушному человечку шесть часов проторчать перед корчмой на страшном морозе, чтобы сообщить, что он, Юрай Чуп, убил недостойную рабу божью Марину Матейову. Не знаю, что вы сделали бы на моем месте, но я осенил себя крестом; перекрестился и Юрай, а потом я его арестовал; умылся снегом, надел лыжи, и мы с одним жандармом, по фамилии Кроупа, помчали вверх, в горы, в Волову Леготу. И если бы сам жандармский полковник остановил меня увешевапием: "Гавелка, дурья башка, никуда ты не поедешь, ведь в таком снегу не трудно и жизни лишиться", -- я бы отдал честь и ответил: "Осмелюсь доложить, господин полковник, на то воля господня". И поехал бы дальше. И Кроупа тоже поехал бы, потому как родился он в районе Жижкова, а я еще не встречал жижковца, упустившего случай, хвастовства ради, побывать там, где пахнет приключением либо глупостью. Словом, поехали.
Не буду описывать наш путь; скажу только, что под конец Кроупа от страха и усталости рыдал, словно малое дитя, и раз двадцать у нас появлялась мысль: дескать, дело -- труба, нам отсюда не выбраться; короче, тридцать километров мы шли одиннадцать часов, от темна до темна; я говорю об этом просто для того, чтоб вы вообразили себе, каково нам пришлось. Жандарм -что конь: если уж он тычется лицом в снег и хнычет, дальше, мол, нет сил идти, то дело дрянь, хуже не бывает. Я двигался словно во сне и твердил одно: "Этот путь преодолел Юрай Чуп, человечек худенький, как щепа, а он еще шесть часов простоял на морозе, потому как выполнял наказ старосты; Юрай Чуп с мокрыми лаптями на ногах, Юрай Чуп, застигнутый снежной метелью; Юрай Чуп, не оставленный промыслом божьим". Послушайте, если бы вы увидели, что камень катится вверх, а не вниз, то наверняка решили бы, что это чудо; но никто не сочтет чудом крестный путь Юрая Чупа, который шел донести на самого себя; а ведь это было куда более веское доказательство некой могущественной силы, чем камень, катящийся по горе вверх. Погодите, не прерывайте меня... так вот, коли кому охота видеть чудо, надо смотреть на людей, а не на каменья.
Когда мы добрались до Воловой Леготы, то больше походили на призраков и не знали, на каком мы свете. Стучимся к старосте; все спят, потом староста вылез с ружьем в руках, бородатый такой великан. Увидел, кто мы, стал на колени и принялся снимать с нас лыжи, храня полное молчание. Когда я теперь вспоминаю об этом, все мне представляется дивным видением, торжественным и простым; ни слова не говоря, староста повел нас к одной из хат; в горнице горели две свечи; перед образом молилась женщина, вся в черном; на постели в белой рубахе лежала мертвая Марина Матейова, шея у нее была располосована чуть ли не до позвонков; страшная и притом удивительно чистая рана, словно мясник разделывал порося; и лицо было нечеловечески белое, такими лица бывают, когда кровь вытекла вся до последней капли.
Потом -- также в полном безмолвии -- староста повел нас к себе; но в его избу уже набилось одиннадцать мужиков в кожухах -- не знаю, помните ли вы, как воняют эти кожухи из овчин: как-то щемяще и ветхозаветно. Староста усадил нас за стол, откашлялся, поклонился и сказал:
-- Во имя господа нашего печалуемся о кончине рабы божьей Марины Матейовой. Да смилуется над ней господь.
-- Аминь, -- произнесли одиннадцать мужиков и перекрестились.
А староста продолжал:
-- Два дня назад ночью слышу я: у порога тихонько скребется кто-то. Думал, лисица, взял ружье и пошел к двери. Отворил, а на пороге -- женщина. Поднял ее, а голова-то у нее назад и запрокинулась. Это была Марина Матейова с перерезанной глоткой. Оттого она ничего и сказать не могла.
Староста внес Марину в избу и положил на постель; потом велел пастуху трубить и сзывать к нему всех хозяев Воловой Леготы. Когда все собрались, обратился к Марине и сказал:
-- Марина Матейова, пока ты жива, дай нам свидетельство, кто тебя убил. Марина Матейова, не я ли убил тебя?
Марина не могла показать головой, лишь глаза прикрыла.
-- Марина, не был ли это сосед твой Влага, сын Василя? Марина прикрыла свои страдальческие очи.
-- Марина Матейова, а не хозяин ли Когут, по прозвищу Ванька, что стоит здесь, учинил это? Не Мартин ли Дудаш, твой сосед? Марина, не Баран ли это был, по имени Шандор? Марина, стоит тут Андрей Воробец, не он ли содеял зло? Марина, вот теперь перед тобой Климко Безухий, не он ли? И не этот ли мужик, не Штепан ли Бобот? Марина, а может, сотворил беду Татка, лесник, сын Михала Татки? Марина...
В эту минуту распахнулась дверь, и вошел Юрай Чуп, брат Марины Матейовой. Марина вздрогнула, глаза у нее полезли из орбит.
-- Марина, -- продолжал староста, -- кто же убил тебя? Не приходил ли сюда Федор, по имени Терентик? Но Марина уже не отвечала.
-- Молитесь! -- сказал Юрай Чуп, и все мужчины опустились на колени.
Наконец староста поднялся и сказал:
-- Впустите сюда женщин!
-- Рано еще, -- вмешался старый Дудаш. -- Усопшая раба божия, Марина Матейова, во имя бога, дай знак: не убил ли тебя Дюро, пастух? Наступила тишина.
-- Марина Матейова, душа, представшая перед господом, не Иван ли Тот, Иванов сын, убил тебя? У всех перехватило дыхание.
-- Марина Матейова, во имя бога живого, ведь выходит, что убил тебя родной брат, Юрай Чуп?
-- Я убил, -- сказал Юрай Чуп. -- Господь повелел мне: убей Марину, в нее вселился злой дух.
-- Закройте ей глаза, -- приказал староста. -- А ты, Юрай, пойдешь теперь в Ясиню и явишься к жандармам. Убил, скажешь, Марину Матейову. И до той поры не присядешь и крошки в рот не возьмешь. Иди, Юрай!
После этих слов староста отворил дверь и впустил в избу женщин, чтоб они оплакали покойницу.
Знаете, я до сих пор не пойму, от этих ли овчинных кожухов, от утомления ли, но в том, что я видел и слышал, было так много поразительной красоты, а может -- величия! Я должен был выйти на мороз, потому что у меня закружилась голова, ей-богу, что-то росло в душе, словно долг велел мне подняться и сказать: "Люди божьи, божьи люди! Мы будем судить Юрая Чупа светским судом, но в вас живет закон божий". Я готов был поклониться им в пояс; но жандарму это делать не положено; потому я вышел вон и так долго себя костерил, пока снова не обрел свою жандармскую душу.
Знаете, жандармская служба -- ремесло грубое. Утром нашел я в халупе Юрая Чупа долларовые бумажки, которые покойница Марина получала от мужа из Америки. Разумеется, пришлось об этом доложить, ну, в суде и состряпали дело об убийстве с целью ограбления. Юрая приговорили к смерти через повешение. Но лично меня никто не убедит, что тот свой крестный путь он проделал лишь своей волей. Мне хорошо известно, что в силах человеческих, а что выше человеческих сил. И думаю, теперь я немножко представляю себе, что такое суд божий.
Баллада о Юрае Чупе
-- Такое и впрямь бывает, -- заметил жандармский капитан Гавелка, -- то есть порой встречаешь у преступников этакую особую совестливость. Я много чего мог бы порассказать на сей счет, но, пожалуй, самое удивительное -- это случай с Юраем Чупом. Произошел он, когда я служил в Подкарпатье, в Ясине. Как-то январской ночью надрались мы у еврея в корчме. Пили окружной начальник, какой-то железнодорожный инспектор и прочая чистая публика. Ну и, конечно, цыгане. А знаете, что за народ эти цыгане? Хамово отродье, ей-ей. Начинают играть "на ушко", все ближе, все теснее обступают тебя, крысы проклятые, все тише водят смычком и так зачаровывают слух, что разве лишь душу из тела не вынимают; по-моему, вся эта их музыка -- одно распутство, страшное и непостижимое. Так вот, прилипли они ко мне, я и очумел, я ревел как олень, раскроил штыком стол, колотил стаканы, горланил песни, бился головой об стену и готов был не то убить кого, не то влюбиться -- не пойму: когда цыгане околдуют тебя вконец, тут уж, голубчики, такое вытворять начнешь... Помню, меня уже совсем развезло, и тут подступил ко мне еврейшинкарь да и говорит, что за дверью, перед трактиром, меня ждет какой-то руснячок.
-- Пусть себе ждет или приходит завтра! -- заорал я. -- Нынче не до него -- нынче я хороню свою молодость и оплакиваю свои надежды; я без памяти люблю одну женщину, прекрасную и неприступную -- играй же, разбойник цыган, развей мою грусть - Словом, нес я всякую околесицу -- видно, с музыкой всегда так: впадаешь в душевную тоску и жаждешь только напиться. Прошло еще какое-то время, и снова ко мне подошел шинкарь со словами, что русин на улице все еше ждет меня. Но я все еще не оплакал своей молодости и не утопил в самородном вине своей печали; я только махнул рукой, словно Чингисхан какой, -- дескать, все едино, лишь бы цыгане играли; что было дальше -- уж и не припомню, но когда под утро я выбрался из корчмы, на улице стоял трескучий мороз, снег под ногами звенел как стекло, а перед кабаком маячил русин, в белых лаптях, белых гатях и белом овчинном тулупе. Завидев меня, он низко поклонился и что-то прохрипел.
-- Чего тебе, братец? -- говорю. -- Будешь задерживать, получишь в зубы.
-- Ясновельможный пан, -- отвечает русин, -- послал меня сюда староста Воловой Леготы. Там Марину Матейову убили.
Я малость протрезвел; Волова Легота -- это село или, скажем, горный хутор о тринадцати хатах, километрах в тридцати от нас; словом, в зимнюю пору пройтись оттуда -- изрядное удовольствие.
-- Господи! -- воскликнул я. -- Да кто же ее убил-то?
-- Я и убил, ясновельможный пан, -- покорно признался русин. -- Юрай Чуп меня прозывают, Димитра Чупа сын.
-- И сам идешь на себя доносить? -- напустился я на него.
-- Староста велел, -- смиренно произнес Юрай Чуп. -- Юрай, наказал, иди заяви жандарму, что убил Марину Матейову.
-- А за что ты ее убил? -- заорал я.
-- Бог повелел, -- объяснил Юрай, как будто это разумелось само собой. -- Бог повелел -- убей Марину Матейову, родную сестру, одержимую бесом.
-- Паралик тебя расшиби, -- выругался я, -- да как же ты из своей Воловой Леготы добрался?
-- С божьей помощью, -- благочестиво ответствовал Юрай Чуп. -- Господь меня хранил, чтоб я в снегу не сгинул. Да святится имя его!
Если бы вы только знали, что такое метель в Карпатах, если бы могли представить себе двухметровые сугробы -- тогда бы вы поняли, каково это хилому, тщедушному человечку шесть часов проторчать перед корчмой на страшном морозе, чтобы сообщить, что он, Юрай Чуп, убил недостойную рабу божью Марину Матейову. Не знаю, что вы сделали бы на моем месте, но я осенил себя крестом; перекрестился и Юрай, а потом я его арестовал; умылся снегом, надел лыжи, и мы с одним жандармом, по фамилии Кроупа, помчали вверх, в горы, в Волову Леготу. И если бы сам жандармский полковник остановил меня увешевапием: "Гавелка, дурья башка, никуда ты не поедешь, ведь в таком снегу не трудно и жизни лишиться", -- я бы отдал честь и ответил: "Осмелюсь доложить, господин полковник, на то воля господня". И поехал бы дальше. И Кроупа тоже поехал бы, потому как родился он в районе Жижкова, а я еще не встречал жижковца, упустившего случай, хвастовства ради, побывать там, где пахнет приключением либо глупостью. Словом, поехали.
Не буду описывать наш путь; скажу только, что под конец Кроупа от страха и усталости рыдал, словно малое дитя, и раз двадцать у нас появлялась мысль: дескать, дело -- труба, нам отсюда не выбраться; короче, тридцать километров мы шли одиннадцать часов, от темна до темна; я говорю об этом просто для того, чтоб вы вообразили себе, каково нам пришлось. Жандарм -что конь: если уж он тычется лицом в снег и хнычет, дальше, мол, нет сил идти, то дело дрянь, хуже не бывает. Я двигался словно во сне и твердил одно: "Этот путь преодолел Юрай Чуп, человечек худенький, как щепа, а он еще шесть часов простоял на морозе, потому как выполнял наказ старосты; Юрай Чуп с мокрыми лаптями на ногах, Юрай Чуп, застигнутый снежной метелью; Юрай Чуп, не оставленный промыслом божьим". Послушайте, если бы вы увидели, что камень катится вверх, а не вниз, то наверняка решили бы, что это чудо; но никто не сочтет чудом крестный путь Юрая Чупа, который шел донести на самого себя; а ведь это было куда более веское доказательство некой могущественной силы, чем камень, катящийся по горе вверх. Погодите, не прерывайте меня... так вот, коли кому охота видеть чудо, надо смотреть на людей, а не на каменья.
Когда мы добрались до Воловой Леготы, то больше походили на призраков и не знали, на каком мы свете. Стучимся к старосте; все спят, потом староста вылез с ружьем в руках, бородатый такой великан. Увидел, кто мы, стал на колени и принялся снимать с нас лыжи, храня полное молчание. Когда я теперь вспоминаю об этом, все мне представляется дивным видением, торжественным и простым; ни слова не говоря, староста повел нас к одной из хат; в горнице горели две свечи; перед образом молилась женщина, вся в черном; на постели в белой рубахе лежала мертвая Марина Матейова, шея у нее была располосована чуть ли не до позвонков; страшная и притом удивительно чистая рана, словно мясник разделывал порося; и лицо было нечеловечески белое, такими лица бывают, когда кровь вытекла вся до последней капли.
Потом -- также в полном безмолвии -- староста повел нас к себе; но в его избу уже набилось одиннадцать мужиков в кожухах -- не знаю, помните ли вы, как воняют эти кожухи из овчин: как-то щемяще и ветхозаветно. Староста усадил нас за стол, откашлялся, поклонился и сказал:
-- Во имя господа нашего печалуемся о кончине рабы божьей Марины Матейовой. Да смилуется над ней господь.
-- Аминь, -- произнесли одиннадцать мужиков и перекрестились.
А староста продолжал:
-- Два дня назад ночью слышу я: у порога тихонько скребется кто-то. Думал, лисица, взял ружье и пошел к двери. Отворил, а на пороге -- женщина. Поднял ее, а голова-то у нее назад и запрокинулась. Это была Марина Матейова с перерезанной глоткой. Оттого она ничего и сказать не могла.
Староста внес Марину в избу и положил на постель; потом велел пастуху трубить и сзывать к нему всех хозяев Воловой Леготы. Когда все собрались, обратился к Марине и сказал:
-- Марина Матейова, пока ты жива, дай нам свидетельство, кто тебя убил. Марина Матейова, не я ли убил тебя?
Марина не могла показать головой, лишь глаза прикрыла.
-- Марина, не был ли это сосед твой Влага, сын Василя? Марина прикрыла свои страдальческие очи.
-- Марина Матейова, а не хозяин ли Когут, по прозвищу Ванька, что стоит здесь, учинил это? Не Мартин ли Дудаш, твой сосед? Марина, не Баран ли это был, по имени Шандор? Марина, стоит тут Андрей Воробец, не он ли содеял зло? Марина, вот теперь перед тобой Климко Безухий, не он ли? И не этот ли мужик, не Штепан ли Бобот? Марина, а может, сотворил беду Татка, лесник, сын Михала Татки? Марина...
В эту минуту распахнулась дверь, и вошел Юрай Чуп, брат Марины Матейовой. Марина вздрогнула, глаза у нее полезли из орбит.
-- Марина, -- продолжал староста, -- кто же убил тебя? Не приходил ли сюда Федор, по имени Терентик? Но Марина уже не отвечала.
-- Молитесь! -- сказал Юрай Чуп, и все мужчины опустились на колени.
Наконец староста поднялся и сказал:
-- Впустите сюда женщин!
-- Рано еще, -- вмешался старый Дудаш. -- Усопшая раба божия, Марина Матейова, во имя бога, дай знак: не убил ли тебя Дюро, пастух? Наступила тишина.
-- Марина Матейова, душа, представшая перед господом, не Иван ли Тот, Иванов сын, убил тебя? У всех перехватило дыхание.
-- Марина Матейова, во имя бога живого, ведь выходит, что убил тебя родной брат, Юрай Чуп?
-- Я убил, -- сказал Юрай Чуп. -- Господь повелел мне: убей Марину, в нее вселился злой дух.
-- Закройте ей глаза, -- приказал староста. -- А ты, Юрай, пойдешь теперь в Ясиню и явишься к жандармам. Убил, скажешь, Марину Матейову. И до той поры не присядешь и крошки в рот не возьмешь. Иди, Юрай!
После этих слов староста отворил дверь и впустил в избу женщин, чтоб они оплакали покойницу.
Знаете, я до сих пор не пойму, от этих ли овчинных кожухов, от утомления ли, но в том, что я видел и слышал, было так много поразительной красоты, а может -- величия! Я должен был выйти на мороз, потому что у меня закружилась голова, ей-богу, что-то росло в душе, словно долг велел мне подняться и сказать: "Люди божьи, божьи люди! Мы будем судить Юрая Чупа светским судом, но в вас живет закон божий". Я готов был поклониться им в пояс; но жандарму это делать не положено; потому я вышел вон и так долго себя костерил, пока снова не обрел свою жандармскую душу.
Знаете, жандармская служба -- ремесло грубое. Утром нашел я в халупе Юрая Чупа долларовые бумажки, которые покойница Марина получала от мужа из Америки. Разумеется, пришлось об этом доложить, ну, в суде и состряпали дело об убийстве с целью ограбления. Юрая приговорили к смерти через повешение. Но лично меня никто не убедит, что тот свой крестный путь он проделал лишь своей волей. Мне хорошо известно, что в силах человеческих, а что выше человеческих сил. И думаю, теперь я немножко представляю себе, что такое суд божий.