Среди белых снегов
Охотник колхоза «Коммунизм» Данила Дарамаев вчера вернулся домой. Он целый месяц промышлял пушного зверя на берегах речки Таастаах. Вернулся с большой добычей. Мех у белок нынче хорошо выкунел, густой, пышный.
Первым делом он прочитал письмо сына, который уже второй год служил в армии.
Сын сообщал, что здоров, получил от командования благодарность. Прислал и фотокарточку. Видно, что возмужал. Пишет, математикой много приходится заниматься. Данила так понял, что он в ракетной части. Ничего удивительного, — как же человеку, окончившему десять классов, не овладеть новой техникой. А Данила на фронте стрелял из снайперской винтовки, и, хоть образование у него было в объёме ликбеза, это не помешало ему вернуться домой с орденами и медалями во всю грудь…
Утром Данила проснулся в хорошем настроении. Он сидел у окна и обдирал белок, мурлыкая себе под нос какую-то бесконечную песенку. Вдруг Данила услышал гулкие удары. Кто-то обивал рукавицей снег с торбасов. Дверь отворилась, и в дом зашёл председатель колхоза Оллонов. Откашлялся, поздоровался. Сел на тальниковый стул, стал тереть щёку кулаком.
— Слушай, — начал и замолчал.
— Ты что, язык проглотил? — улыбнулся Данила. — Опять нелады какие-нибудь? Расхлёбываешь? То-то смирный такой.
— Слушай, — сказал Оллонов сердито, — что ты за человек, слова вымолвить не даёшь. Дело такое: к нам корреспондент немец приехал.
— Немец? — переспросил Данила.
— Немец приехал, не понимаешь, что ли?
— А зачем приехал?
— Смотреть, писать.
— Ну что ж, пусть смотрит. Или у нас в колхозе есть что-нибудь такое, что скрывать надо? Ты ему всё и покажи, ты ведь руководитель. Зачем ты всё-таки ко мне пришёл?
— Слушай, Данила, немец хочет с тобой познакомиться…
— Со мной?
Нож, которым Данила скоблил шкурку белки, застыл в его руке острием кверху.
— Откуда он меня знает?
— Он тебя ещё не знает, — сказал Оллонов, не глядя на Данилу. — Но ты ему понравился. В клубе на доске Почёта твоя фотография. Волком смотришь. А как ещё узнал, что беспартийный, упёрся пальцем тебе в грудь. В гости захотел. Так что готовься. Он на ферме чёрно-бурых лисиц, а вечером к тебе придёт.
— Сам понимаешь, — сказал Данила раздумчиво, — белки-то оттаяли. Кто обдирать будет? Завтра же и в тайгу идти надо. Пушной зверь ждать не будет. Сам понимаешь…
— Ну-у, Данила, — протянул Оллонов, — и послезавтра в тайгу пойти можно. Один-то день зверь тебя подождёт, никуда не денется.
Оллонов надел шапку и рукавицы.
— Учти, из района звонили по телефону, просили уделить ему внимание. И если он тебя захотел увидеть, зачем же ему отказывать? Ещё подумает всяко… Так что вечером придём.
— Погоди, немец-то этот какой?
— Кто знает… Зовут Ганс Гюнтер.
— Он западный или восточный?
— Западный. Уже успел сфотографировать старую заброшенную юрту Джаакыпа. А новый клуб не фотографировал. Говорит, стариной интересуюсь. — Оллонов взялся за ручку двери. — Ты уж вечером малость язык попридержи. А то ты вечно ругаешься…
— А что, нельзя?
— Меня-то можно ругать. Я к этому привык. А вот с немцем — он же гость — сначала подумай, а потом скажи, а то ненароком обидеть можно…
— Погоди, а что немец, без переводчика?
Оллонов усмехнулся:
— Он по-русски не хуже нас с тобой разговаривает.
Оставшись один, Данила закурил и медленно оглядел своё жильё.
— Погоди-ка, в доме надо прибраться. Куда это моя старуха запропастилась?
Уже после того, как Данила ободрал всех оттаявших белок и распялил шкурки, пришла хозяйка.
— Э-э-э, Екелюн, к нам вечером гость придёт, иностранный корреспондент.
Екелюн ничего не ответила. Она сняла шубу, прошла во вторую комнату, и оттуда раздался её голос:
— Говорили, в лавке продают шерстяные кофты — хотела дочке купить. Только пришла — кончились. А из какой страны человек?
Данила думал удивить жену — вот всполошится-то, — а она отнеслась к этой новости так спокойно, будто человек из соседнего аласа придёт. «Какие теперь женщины! В старое время робкие были, всего боялись. Скажи, что такой гость придёт — сразу бы в коровник прятаться. А теперь… Посмотри-ка ты на эту Екелюн».
Данила подошел к жене:
— Этот гость из Германии Западной. Чем кормить будешь?
— Так вроде всё есть… управлюсь…
— Екелюн, гость, наверно, захочет попробовать нашу якутскую еду. Строганина у нас есть, конское сало тоже. Вот чохоны приготовь… Пусть вспоминает потом, что ел у охотника Дарамаева…
Дочь свою, Туяру, Даниле не пришлось предупреждать. Вернувшись из школы, Туяра с порога крикнула:
— Отец, говорят, у нас гость будет, из Германии. Правда?
— Ну да… а кто тебе сказал?
— Он что, настоящий немец?
— Ну да, настоящий немец — из Германии Западной.
— Зачем он к нам придёт? Ты его знаешь?
— Нет, не знаю, но он хочет поговорить со мной.
— А когда придёт?
— Да хоть сейчас может.
— Ой!
Туяра убежала в свою комнату и скоро вышла оттуда в белом шёлковом платье. Данила растроганно смотрел на свою дочь. Стройная, как молодая берёзка, лёгкая, словно пёрышко! Личико чистое, румяное, будто умылась до скрипа прозрачной родниковой водой. Екелюн такая была…
— Туяра, — он старался говорить строго, — ты только пришла и сразу за книгу. Помогла бы матери.
— Это, отец, учебник немецкого языка…
Кончался короткий зимний день, окна постепенно темнели. Заработала поселковая электростанция, и в доме загорелся свет.
Данила сидел у окна, прислушивался, не идут ли. Екелюн не проявляла никакого беспокойства.
Наконец Данила потерял терпение:
— Что-то они не торопятся. Придут или не придут — ужинать будем.
Только сели за стол, возле дома сильно заскрипел снег. Пришли корреспондент и Оллонов.
Стали здороваться, снимать звонкие от мороза шубы.
— Гутен абенд, — сказала, зардевшись как земляника, Туяра, когда немец протянул ей руку.
— Вы говорите по-немецки? — стянутые морозом губы корреспондента разошлись в улыбке. Он шагнул к раскалённой, малиновой от жара плите.
— У нас в школе немецкий проходят, — объяснил Оллонов.
— Холодина? — спросил хозяин, когда гость протянул к плите руки, шевеля пальцами.
— Бр-р-р! Холодно. Очень холодно! — ответил немец.
Хозяин и гость постояли немного, вглядываясь друг в друга.
«Да, это он, тот самый якут, в этой же рубахе он и фотографировался. Глаза под толстыми веками узкие, будто всё время прицеливается. Наверно, зоркий… Волосы чёрные, с проседью. Лицо обветренное, загорелое, смуглое. Морщин нет, ветер их, что ли, разглаживает. Ну что ж, так и напишу. Ноги слегка кривые, унты из оленьей шкуры подвернуты, этакие меховые ботфорты. Ноги, руки, всё тело расслаблено, как у спортсмена. Ростом невысок. В общем, настоящий якут. Теперь посмотрим, что у него внутри. Недаром же председатель не обрадовался моей просьбе, когда я на него указал. Говорил, что он в тайге». Гюнтер вспомнил слова своего редактора: «Найдите среди белых снегов простого дикого человека, который на простых житейских примерах покажет, почему ему не нравится Советская власть».
Данила в свою очередь рассматривал корреспондента. Прежде всего ему бросилась в глаза военная выправка гостя. За четыре года на фронте Данила повидал много немцев. Этого, наверно, ещё в детстве аршин заставили проглотить. «Офицер, — решил он. — Это уж факт. Да и по возрасту подходит: ему, должно быть, лет сорок пять. Виски седые. Видит, наверно, плохо — очки толстые. Ростом немного повыше меня будет, а худой — кожа да кости. А какой внутри — бог его знает. Только у птицы пестрота наружу».
— Гааныс, — сказал Данила своему гостю, — проходите, пожалуйста.
Сели за стол. На столе — большие куски жирного мяса, конские потроха, горка ноздреватых оладий, строганина из мёрзлой рыбы.
— Вот где поесть можно, — сказал Оллонов и принялся за конские потроха.
Екелюн подвинула к тарелке гостя блюдо с мясом. А сама — у самовара, положив локоть на стол и подперев щеку ладонью. Вот, оказывается, какой немец! Человек как человек. А ведь когда была война, она думала, что немцы похожи на злодеев из олонхо или из сказок. Брат её не вернулся с войны, совсем молодой погиб от немецкой пули… А сейчас она в своём доме угощает немца из Западной Германии…
Туяра сидела смирно, изредка поглядывала на гостя. Лицом он был немного похож на инспектора роно, который приезжал к ним в школу месяц назад. Но какие странные у него движения! Совсем как у человечков, которых делают ребята в школе из разных железок. А ногти как у женщины — пилкой подпиливает, наверно.
Когда гость подзакусил, Данила до краёв налил в гранёные стаканчики разведённый спирт.
— За знакомство! — провозгласил первый тост Оллонов на правах руководящего лица.
Выпили. Гость словно не знал, чем закусить, пошевелил пальцами.
— Мяса возьмите! — Оллонов поднял блюдо.
— Вот строганинка, хорошая закуска, — Данила поддел вилкой серебряную стружку мороженой рыбы.
Гюнтер сначала прикоснулся к строганине кончиком языка, потом посолил немного.
— Да, очень вкусно! Вы знаете, мне нравится ваша холодная страна.
— Нам здесь не холодно, — промолвил Оллонов.
— Мы ведь здесь родились, — объяснил Данила и снова наполнил гранёные стаканчики.
— У меня на родине сейчас утро, — снова заговорил корреспондент. — А здесь вечер.
— Земля большая, — сказал Данила.
— Вот именно, — подхватил Гюнтер. — Земля большая, и все хотят знать друг о друге. Так уж устроен человек. И поэтому нашим людям в их жизни не всё нравится. А вам всё нравится? — спросил он Данилу.
— Нет.
«Началось», — с тоской подумал Оллонов.
— Что же вам не нравится?
— Плохое под ногами у хорошего путается, — Данила пригладил свои чёрные волосы. — Ходил со мной на промысел парень Эрбэхтэй. Не каждый настоящим охотником родится. Эрбэхтэй — охотник.
Данила повернулся к председателю:
— А ты его в город учиться послал. Кто же меня в тайге сменит? Думаешь? Пока топор не опустится, бревно отдыхает…
Оллонов разв л руками.
— Эрбэхтэй парень толковый, грамотный, десятилетку кончил. Нам учёный человек на звероферме нужен.
— Да он охотник!
Оллонов мягко ударил ладонью по столу:
— К этому вопросу мы вернёмся на собрании.
— Ваше вино хорошее, — быстро сказал гость.
Данила взял бутылку и налил до краёв.
Гюнтер посмотрел, как выпили якуты, и так же запрокинул голову. Потом понюхал кусок хлеба и потянулся к строганине.
— Вы прямой человек, хороший охотник. Что же вам ещё не нравится?
— Подумать надо. Конечно, я не последний охотник. Но лучше охотники есть. Вот Онтоон…
Данила снова повернулся к Оллонову:
— Ты говорил гостю об Онтооне?
— Это наш заслуженный старый охотник, — подтвердил Оллонов.
— Постой-ка, — сказал Данила, — а почему нет Онтоона на доске Почёта? Шкур меньше меня приносит? Он меня стрелять научил, всему научил. А мы считаем, сколько он теперь шкур принёс?
— Пожалуй, ты прав, — согласился Оллонов.
Немец снял очки, протёр толстые стёкла, снова надел.
— Всё, что вы говорили, интересно, — сказал он Даниле, — но я бы хотел знать то, что касается вас, именно вас.
— А разве я не о себе говорил?
Данила потёр большим пальцем лоб.
— Нет, вы говорили о других: о молодом человеке и о старом охотнике Онтооне.
— А кто я без них? Я сам скоро стану Онтооном…
Лицо Данилы прояснилось. Он положил на стол бурый кожаный кисет.
Корреспондент смотрел, как медленно двигались его пальцы, приминая, роняя табак, как под пальцами, шурша, скручивалась толстая тугая сигарета. «Тот солдат тоже курил махорку. Только сигареты на морозе он скручивал быстрее. И лицо у него было другое — распухшее, воспалённое. Он еле шёл за мной. Он никак не мог найти, кому сдать пленного. Зачем ему это было надо? Почему он не убил меня тогда? Среди белых снегов? Странные люди всё же», — подумал Гюнтер и взглянул на Туяру.
— Сколько вам лет?
— Семнадцать, — ответила она по-немецки.
— В каком классе учитесь?
— В десятом классе.
Гюнтер выговаривал немецкие слова медленно, отчётливо, чтобы девушка поняла всё.
— Я очень рад, что, прибыв в этот суровый край, слышу здесь родную речь.
— К сожалению, я говорю по-немецки хуже, чем вы по-русски, — сказала Туяра на языке гостя.
Данила и Екелюн с гордостью смотрели на дочь.
— Сколько раз в недолю вы занимаетесь немецким? — спрашивал корреспондент. — О каких поэтах вам говорят, какие стихи вы запомнили?
— Туяра, что он говорит? — прошептала Екелюн.
— Просит почитать стихи по-немецки.
— Ну и читай. Гость же просит.
Учительница хвалила Туяру за произношение. Но ведь этот человек настоящий немец. Интересно, как на его слух? Наверно, ужасно…
Голос Туяры дрожал. Она медленно начала декламировать.
Гюнтер подался вперёд. Когда-то давно-давно, когда ему было лет шесть, он впервые узнал эти стихи, услышал их от матери.
— Браво! — Гюнтер пожал руку Туяре. — Гёте?
— Да, Гёте…
— Можно, я ещё поговорю с вашей дочерью по-немецки? — обратился Гюнтер к Даниле. — Для неё это будет полезная практика.
Корреспондент расспрашивал девушку о том, что она собирается делать после окончания школы, есть ли здесь учителя, которые родились в этом посёлке, умеет ли Туяра стрелять из ружья, ведь она дочь охотника… А между тем Данила и Оллонов заговорили по-якутски о своём, о колхозных делах. Данила всё больше распалялся. Гюнтер снова увидел, как Оллонов мягко ударил ладонью по столу.
— Вот они спорят, ваш отец и председатель, а всё равно председатель будет прав.
— Почему?
— Потому что ваш отец простой охотник.
— По-моему, — сказала Туяра, — кто говорит правду, тот и прав.
— Нет, — улыбнулся Гюнтер, — правда — понятие относительное: то, что сегодня правда, завтра может стать неправдой. А вообще, правда всегда на стороне сильного.
— Как же так? Не может быть! — Туяра покраснела, отбросила назад косу, кончик которой она тискала в пальцах. — Есть правда!
Гюнтер с интересом смотрел на неё.
«Как сразу напряглась эта застенчивая якутская девушка… Что ни говори, они умеют воспитывать… Помню, мы удивлялись, почему у них так много партизанок…»
— Я преклоняюсь перед силой вашей веры, — сказал Гюнтер. И по его голосу невозможно было определить, всерьез он это или в насмешку.
Туяра ничего не ответила, опустила глаза.
Гюнтер повернулся к Даниле и тронул его за рукав.
— Вы только что спорили со своим председателем. Вы не согласны с ним?
— Да.
— Итак, вы с ним не согласны. А он — коммунист! Вот вы и ответили на мой вопрос, что не нравится именно вам. Кто его сделал председателем? Советская власть! Значит, вы с ней не согласны…
Лицо Данилы словно окаменело. Потом на скулах у него заиграли желваки, жилы на шее вздулись. Он так посмотрел на корреспондента, что Оллонову стало не по себе: «Ой, ой, как бы он не выгнал гостя…» Но Данила вдруг зажмурил глаза и опустил голову.
Как живой предстал перед ним бай Костекин. Он стоял раскорячившись, заполнив собой почти всю их маленькую убогую юрту, юрту с заледеневшими углами, с окошком изо льда. Костекин кричал на отца Данилы, который лежал на наре больной, худой, как скелет. А потом Костекин пошёл в хотон и вывел оттуда их единственную хромую коровёнку. Когда он тащил её мимо нары к выходу из юрты, отец с трудом встал и уцепился за рога коровёнки. Костекин снова заорал и ударил отца своей толстой тростью. Отец обнял столб юрты, струи крови текли по его лицу…
Эта страшная картина исчезла, и он вспомнил, как в яркий солнечный день депутаты наслежного Совета делили покосы бая Костекина на аласе Эбэ. Дул сильный ветер, пригибал густые высокие травы, как будто волны ходили по лугу. Отец плакал, смотрел на эту красоту. «Неужели этот покос наш? — шептал он Даниле. — Запомни, сынок, хорошо запомни этот день. Начинается другое время. Теперь у нас добрая власть. Береги эту власть, защищай её. И детям своим это скажи. А забудешь то, что я сейчас говорил, я тебя из могилы прокляну…»
Много лет прошло с того дня. Прямо шёл Данила по жизни. Видел что плохое — не скрывал. Воевал за Советскую власть… и с такими, как этот…
Данила поднял голову.
— Воевал? — спросил он Гюнтера.
Корреспондент помедлил с ответом.
— Да…
— Где?
— Москва… Курск… Орёл…
— Куурускай. Сорок третий год?
— Да… да…
— Куурускай… Я тоже там воевал… — сказал Данила и, оттянув в сторону ворот рубахи, показал след раны на левой ключице. — Тогда, может, это ваша работа?
Гюнтер снял очки и, смотря холодными стальными глазами на Данилу, рывком засучил рукав, обнажив глубокий шрам на предплечье.
— Ваша пуля? — твёрдо спросил гость.
— Нет, нет, — замотал головой Данила, — это не моя пуля.
— А откуда вы знаете? Вы что, в воздух стреляли?
— Я знаю. — Данила приложил указательный палец к своему лбу: — Моя пуля сюда, в лоб. Я снайпер.
Гюнтер вздрогнул.
Оллонов снова забеспокоился: «Ну дипломат… Сейчас ещё скажет, сколько фашистов убил».
Оллонов быстро разлил спирт в стаканчики:
— Выпьем за то, чтобы не было войны!
— Выпьем, — сказал Данила, — но только сначала я отвечу на вопрос гостя. Да, я с председателем не согласен. Бывает. А что, это плохо? А с Советской властью согласен. Во всём. Советская власть у меня в сердце.
— Я вас понял, — сказал Гюнтер, не смотря на Данилу, — я вас хорошо понял…
Выпили. Гюнтер не стал закусывать. Видимо, у него пропала охота и разговаривать.
— Может быть, гость выпьет чаю? — спросила хозяйка. — Чохооны наши попробуйте. Это замороженные сливки с земляникой.
— Спасибо. — Гюнтер встал, улыбнулся. — Спасибо за угощение… — он помедлил, — за беседу…
— Ну, Данила Федорович, — промолвил Оллонов, — покажи-ка ты нам теперь свою пушнину, что нынче напромышлял. Посмотрите добычу хозяина?
— Да, да, — ответил Гюнтер безразлично.
За печкой сушились распяленные шкурки белок, горностаев, колонков.
— Видите сколько! Хороший охотник Данила. Вот только дипломат не из сильных…
— Почему не из сильных? Я думаю, сильный… А где же след пули? Капканом?
— А вот, — Оллонов показал маленькую дырочку около уха белки.
— Да, действительно, — Гюнтер посмотрел на Данилу. — Я скоро вернусь на родину. Газету, в которой я работаю, читают миллионы людей. Что бы вы хотели им передать?
— Я никогда не говорил миллионам людей, — сказал Данила, глядя на Туяру. — Мир нам нужен… Сын ещё есть у меня… Сейчас в армии… Он из другого ружья стреляет… Пусть никто с войной не приходит. Гостем пусть приходит. Гостем…
Корреспондент и Оллонов шли по самой середине улицы.
— Там, за поворотом, правление колхоза, — сказал Гюнтер. — Дальше я знаю, как идти.
Они попрощались.
Однако Гюнтер свернул на малоезжую санную дорогу.
Вокруг были снега. Он остановился.
«Найдите среди белых снегов дикого человека…» — вспомнил он слова редактора и усмехнулся.
1962
Первым делом он прочитал письмо сына, который уже второй год служил в армии.
Сын сообщал, что здоров, получил от командования благодарность. Прислал и фотокарточку. Видно, что возмужал. Пишет, математикой много приходится заниматься. Данила так понял, что он в ракетной части. Ничего удивительного, — как же человеку, окончившему десять классов, не овладеть новой техникой. А Данила на фронте стрелял из снайперской винтовки, и, хоть образование у него было в объёме ликбеза, это не помешало ему вернуться домой с орденами и медалями во всю грудь…
Утром Данила проснулся в хорошем настроении. Он сидел у окна и обдирал белок, мурлыкая себе под нос какую-то бесконечную песенку. Вдруг Данила услышал гулкие удары. Кто-то обивал рукавицей снег с торбасов. Дверь отворилась, и в дом зашёл председатель колхоза Оллонов. Откашлялся, поздоровался. Сел на тальниковый стул, стал тереть щёку кулаком.
— Слушай, — начал и замолчал.
— Ты что, язык проглотил? — улыбнулся Данила. — Опять нелады какие-нибудь? Расхлёбываешь? То-то смирный такой.
— Слушай, — сказал Оллонов сердито, — что ты за человек, слова вымолвить не даёшь. Дело такое: к нам корреспондент немец приехал.
— Немец? — переспросил Данила.
— Немец приехал, не понимаешь, что ли?
— А зачем приехал?
— Смотреть, писать.
— Ну что ж, пусть смотрит. Или у нас в колхозе есть что-нибудь такое, что скрывать надо? Ты ему всё и покажи, ты ведь руководитель. Зачем ты всё-таки ко мне пришёл?
— Слушай, Данила, немец хочет с тобой познакомиться…
— Со мной?
Нож, которым Данила скоблил шкурку белки, застыл в его руке острием кверху.
— Откуда он меня знает?
— Он тебя ещё не знает, — сказал Оллонов, не глядя на Данилу. — Но ты ему понравился. В клубе на доске Почёта твоя фотография. Волком смотришь. А как ещё узнал, что беспартийный, упёрся пальцем тебе в грудь. В гости захотел. Так что готовься. Он на ферме чёрно-бурых лисиц, а вечером к тебе придёт.
— Сам понимаешь, — сказал Данила раздумчиво, — белки-то оттаяли. Кто обдирать будет? Завтра же и в тайгу идти надо. Пушной зверь ждать не будет. Сам понимаешь…
— Ну-у, Данила, — протянул Оллонов, — и послезавтра в тайгу пойти можно. Один-то день зверь тебя подождёт, никуда не денется.
Оллонов надел шапку и рукавицы.
— Учти, из района звонили по телефону, просили уделить ему внимание. И если он тебя захотел увидеть, зачем же ему отказывать? Ещё подумает всяко… Так что вечером придём.
— Погоди, немец-то этот какой?
— Кто знает… Зовут Ганс Гюнтер.
— Он западный или восточный?
— Западный. Уже успел сфотографировать старую заброшенную юрту Джаакыпа. А новый клуб не фотографировал. Говорит, стариной интересуюсь. — Оллонов взялся за ручку двери. — Ты уж вечером малость язык попридержи. А то ты вечно ругаешься…
— А что, нельзя?
— Меня-то можно ругать. Я к этому привык. А вот с немцем — он же гость — сначала подумай, а потом скажи, а то ненароком обидеть можно…
— Погоди, а что немец, без переводчика?
Оллонов усмехнулся:
— Он по-русски не хуже нас с тобой разговаривает.
Оставшись один, Данила закурил и медленно оглядел своё жильё.
— Погоди-ка, в доме надо прибраться. Куда это моя старуха запропастилась?
Уже после того, как Данила ободрал всех оттаявших белок и распялил шкурки, пришла хозяйка.
— Э-э-э, Екелюн, к нам вечером гость придёт, иностранный корреспондент.
Екелюн ничего не ответила. Она сняла шубу, прошла во вторую комнату, и оттуда раздался её голос:
— Говорили, в лавке продают шерстяные кофты — хотела дочке купить. Только пришла — кончились. А из какой страны человек?
Данила думал удивить жену — вот всполошится-то, — а она отнеслась к этой новости так спокойно, будто человек из соседнего аласа придёт. «Какие теперь женщины! В старое время робкие были, всего боялись. Скажи, что такой гость придёт — сразу бы в коровник прятаться. А теперь… Посмотри-ка ты на эту Екелюн».
Данила подошел к жене:
— Этот гость из Германии Западной. Чем кормить будешь?
— Так вроде всё есть… управлюсь…
— Екелюн, гость, наверно, захочет попробовать нашу якутскую еду. Строганина у нас есть, конское сало тоже. Вот чохоны приготовь… Пусть вспоминает потом, что ел у охотника Дарамаева…
Дочь свою, Туяру, Даниле не пришлось предупреждать. Вернувшись из школы, Туяра с порога крикнула:
— Отец, говорят, у нас гость будет, из Германии. Правда?
— Ну да… а кто тебе сказал?
— Он что, настоящий немец?
— Ну да, настоящий немец — из Германии Западной.
— Зачем он к нам придёт? Ты его знаешь?
— Нет, не знаю, но он хочет поговорить со мной.
— А когда придёт?
— Да хоть сейчас может.
— Ой!
Туяра убежала в свою комнату и скоро вышла оттуда в белом шёлковом платье. Данила растроганно смотрел на свою дочь. Стройная, как молодая берёзка, лёгкая, словно пёрышко! Личико чистое, румяное, будто умылась до скрипа прозрачной родниковой водой. Екелюн такая была…
— Туяра, — он старался говорить строго, — ты только пришла и сразу за книгу. Помогла бы матери.
— Это, отец, учебник немецкого языка…
Кончался короткий зимний день, окна постепенно темнели. Заработала поселковая электростанция, и в доме загорелся свет.
Данила сидел у окна, прислушивался, не идут ли. Екелюн не проявляла никакого беспокойства.
Наконец Данила потерял терпение:
— Что-то они не торопятся. Придут или не придут — ужинать будем.
Только сели за стол, возле дома сильно заскрипел снег. Пришли корреспондент и Оллонов.
Стали здороваться, снимать звонкие от мороза шубы.
— Гутен абенд, — сказала, зардевшись как земляника, Туяра, когда немец протянул ей руку.
— Вы говорите по-немецки? — стянутые морозом губы корреспондента разошлись в улыбке. Он шагнул к раскалённой, малиновой от жара плите.
— У нас в школе немецкий проходят, — объяснил Оллонов.
— Холодина? — спросил хозяин, когда гость протянул к плите руки, шевеля пальцами.
— Бр-р-р! Холодно. Очень холодно! — ответил немец.
Хозяин и гость постояли немного, вглядываясь друг в друга.
«Да, это он, тот самый якут, в этой же рубахе он и фотографировался. Глаза под толстыми веками узкие, будто всё время прицеливается. Наверно, зоркий… Волосы чёрные, с проседью. Лицо обветренное, загорелое, смуглое. Морщин нет, ветер их, что ли, разглаживает. Ну что ж, так и напишу. Ноги слегка кривые, унты из оленьей шкуры подвернуты, этакие меховые ботфорты. Ноги, руки, всё тело расслаблено, как у спортсмена. Ростом невысок. В общем, настоящий якут. Теперь посмотрим, что у него внутри. Недаром же председатель не обрадовался моей просьбе, когда я на него указал. Говорил, что он в тайге». Гюнтер вспомнил слова своего редактора: «Найдите среди белых снегов простого дикого человека, который на простых житейских примерах покажет, почему ему не нравится Советская власть».
Данила в свою очередь рассматривал корреспондента. Прежде всего ему бросилась в глаза военная выправка гостя. За четыре года на фронте Данила повидал много немцев. Этого, наверно, ещё в детстве аршин заставили проглотить. «Офицер, — решил он. — Это уж факт. Да и по возрасту подходит: ему, должно быть, лет сорок пять. Виски седые. Видит, наверно, плохо — очки толстые. Ростом немного повыше меня будет, а худой — кожа да кости. А какой внутри — бог его знает. Только у птицы пестрота наружу».
— Гааныс, — сказал Данила своему гостю, — проходите, пожалуйста.
Сели за стол. На столе — большие куски жирного мяса, конские потроха, горка ноздреватых оладий, строганина из мёрзлой рыбы.
— Вот где поесть можно, — сказал Оллонов и принялся за конские потроха.
Екелюн подвинула к тарелке гостя блюдо с мясом. А сама — у самовара, положив локоть на стол и подперев щеку ладонью. Вот, оказывается, какой немец! Человек как человек. А ведь когда была война, она думала, что немцы похожи на злодеев из олонхо или из сказок. Брат её не вернулся с войны, совсем молодой погиб от немецкой пули… А сейчас она в своём доме угощает немца из Западной Германии…
Туяра сидела смирно, изредка поглядывала на гостя. Лицом он был немного похож на инспектора роно, который приезжал к ним в школу месяц назад. Но какие странные у него движения! Совсем как у человечков, которых делают ребята в школе из разных железок. А ногти как у женщины — пилкой подпиливает, наверно.
Когда гость подзакусил, Данила до краёв налил в гранёные стаканчики разведённый спирт.
— За знакомство! — провозгласил первый тост Оллонов на правах руководящего лица.
Выпили. Гость словно не знал, чем закусить, пошевелил пальцами.
— Мяса возьмите! — Оллонов поднял блюдо.
— Вот строганинка, хорошая закуска, — Данила поддел вилкой серебряную стружку мороженой рыбы.
Гюнтер сначала прикоснулся к строганине кончиком языка, потом посолил немного.
— Да, очень вкусно! Вы знаете, мне нравится ваша холодная страна.
— Нам здесь не холодно, — промолвил Оллонов.
— Мы ведь здесь родились, — объяснил Данила и снова наполнил гранёные стаканчики.
— У меня на родине сейчас утро, — снова заговорил корреспондент. — А здесь вечер.
— Земля большая, — сказал Данила.
— Вот именно, — подхватил Гюнтер. — Земля большая, и все хотят знать друг о друге. Так уж устроен человек. И поэтому нашим людям в их жизни не всё нравится. А вам всё нравится? — спросил он Данилу.
— Нет.
«Началось», — с тоской подумал Оллонов.
— Что же вам не нравится?
— Плохое под ногами у хорошего путается, — Данила пригладил свои чёрные волосы. — Ходил со мной на промысел парень Эрбэхтэй. Не каждый настоящим охотником родится. Эрбэхтэй — охотник.
Данила повернулся к председателю:
— А ты его в город учиться послал. Кто же меня в тайге сменит? Думаешь? Пока топор не опустится, бревно отдыхает…
Оллонов разв л руками.
— Эрбэхтэй парень толковый, грамотный, десятилетку кончил. Нам учёный человек на звероферме нужен.
— Да он охотник!
Оллонов мягко ударил ладонью по столу:
— К этому вопросу мы вернёмся на собрании.
— Ваше вино хорошее, — быстро сказал гость.
Данила взял бутылку и налил до краёв.
Гюнтер посмотрел, как выпили якуты, и так же запрокинул голову. Потом понюхал кусок хлеба и потянулся к строганине.
— Вы прямой человек, хороший охотник. Что же вам ещё не нравится?
— Подумать надо. Конечно, я не последний охотник. Но лучше охотники есть. Вот Онтоон…
Данила снова повернулся к Оллонову:
— Ты говорил гостю об Онтооне?
— Это наш заслуженный старый охотник, — подтвердил Оллонов.
— Постой-ка, — сказал Данила, — а почему нет Онтоона на доске Почёта? Шкур меньше меня приносит? Он меня стрелять научил, всему научил. А мы считаем, сколько он теперь шкур принёс?
— Пожалуй, ты прав, — согласился Оллонов.
Немец снял очки, протёр толстые стёкла, снова надел.
— Всё, что вы говорили, интересно, — сказал он Даниле, — но я бы хотел знать то, что касается вас, именно вас.
— А разве я не о себе говорил?
Данила потёр большим пальцем лоб.
— Нет, вы говорили о других: о молодом человеке и о старом охотнике Онтооне.
— А кто я без них? Я сам скоро стану Онтооном…
Лицо Данилы прояснилось. Он положил на стол бурый кожаный кисет.
Корреспондент смотрел, как медленно двигались его пальцы, приминая, роняя табак, как под пальцами, шурша, скручивалась толстая тугая сигарета. «Тот солдат тоже курил махорку. Только сигареты на морозе он скручивал быстрее. И лицо у него было другое — распухшее, воспалённое. Он еле шёл за мной. Он никак не мог найти, кому сдать пленного. Зачем ему это было надо? Почему он не убил меня тогда? Среди белых снегов? Странные люди всё же», — подумал Гюнтер и взглянул на Туяру.
— Сколько вам лет?
— Семнадцать, — ответила она по-немецки.
— В каком классе учитесь?
— В десятом классе.
Гюнтер выговаривал немецкие слова медленно, отчётливо, чтобы девушка поняла всё.
— Я очень рад, что, прибыв в этот суровый край, слышу здесь родную речь.
— К сожалению, я говорю по-немецки хуже, чем вы по-русски, — сказала Туяра на языке гостя.
Данила и Екелюн с гордостью смотрели на дочь.
— Сколько раз в недолю вы занимаетесь немецким? — спрашивал корреспондент. — О каких поэтах вам говорят, какие стихи вы запомнили?
— Туяра, что он говорит? — прошептала Екелюн.
— Просит почитать стихи по-немецки.
— Ну и читай. Гость же просит.
Учительница хвалила Туяру за произношение. Но ведь этот человек настоящий немец. Интересно, как на его слух? Наверно, ужасно…
Голос Туяры дрожал. Она медленно начала декламировать.
Гюнтер подался вперёд. Когда-то давно-давно, когда ему было лет шесть, он впервые узнал эти стихи, услышал их от матери.
— Браво! — Гюнтер пожал руку Туяре. — Гёте?
— Да, Гёте…
— Можно, я ещё поговорю с вашей дочерью по-немецки? — обратился Гюнтер к Даниле. — Для неё это будет полезная практика.
Корреспондент расспрашивал девушку о том, что она собирается делать после окончания школы, есть ли здесь учителя, которые родились в этом посёлке, умеет ли Туяра стрелять из ружья, ведь она дочь охотника… А между тем Данила и Оллонов заговорили по-якутски о своём, о колхозных делах. Данила всё больше распалялся. Гюнтер снова увидел, как Оллонов мягко ударил ладонью по столу.
— Вот они спорят, ваш отец и председатель, а всё равно председатель будет прав.
— Почему?
— Потому что ваш отец простой охотник.
— По-моему, — сказала Туяра, — кто говорит правду, тот и прав.
— Нет, — улыбнулся Гюнтер, — правда — понятие относительное: то, что сегодня правда, завтра может стать неправдой. А вообще, правда всегда на стороне сильного.
— Как же так? Не может быть! — Туяра покраснела, отбросила назад косу, кончик которой она тискала в пальцах. — Есть правда!
Гюнтер с интересом смотрел на неё.
«Как сразу напряглась эта застенчивая якутская девушка… Что ни говори, они умеют воспитывать… Помню, мы удивлялись, почему у них так много партизанок…»
— Я преклоняюсь перед силой вашей веры, — сказал Гюнтер. И по его голосу невозможно было определить, всерьез он это или в насмешку.
Туяра ничего не ответила, опустила глаза.
Гюнтер повернулся к Даниле и тронул его за рукав.
— Вы только что спорили со своим председателем. Вы не согласны с ним?
— Да.
— Итак, вы с ним не согласны. А он — коммунист! Вот вы и ответили на мой вопрос, что не нравится именно вам. Кто его сделал председателем? Советская власть! Значит, вы с ней не согласны…
Лицо Данилы словно окаменело. Потом на скулах у него заиграли желваки, жилы на шее вздулись. Он так посмотрел на корреспондента, что Оллонову стало не по себе: «Ой, ой, как бы он не выгнал гостя…» Но Данила вдруг зажмурил глаза и опустил голову.
Как живой предстал перед ним бай Костекин. Он стоял раскорячившись, заполнив собой почти всю их маленькую убогую юрту, юрту с заледеневшими углами, с окошком изо льда. Костекин кричал на отца Данилы, который лежал на наре больной, худой, как скелет. А потом Костекин пошёл в хотон и вывел оттуда их единственную хромую коровёнку. Когда он тащил её мимо нары к выходу из юрты, отец с трудом встал и уцепился за рога коровёнки. Костекин снова заорал и ударил отца своей толстой тростью. Отец обнял столб юрты, струи крови текли по его лицу…
Эта страшная картина исчезла, и он вспомнил, как в яркий солнечный день депутаты наслежного Совета делили покосы бая Костекина на аласе Эбэ. Дул сильный ветер, пригибал густые высокие травы, как будто волны ходили по лугу. Отец плакал, смотрел на эту красоту. «Неужели этот покос наш? — шептал он Даниле. — Запомни, сынок, хорошо запомни этот день. Начинается другое время. Теперь у нас добрая власть. Береги эту власть, защищай её. И детям своим это скажи. А забудешь то, что я сейчас говорил, я тебя из могилы прокляну…»
Много лет прошло с того дня. Прямо шёл Данила по жизни. Видел что плохое — не скрывал. Воевал за Советскую власть… и с такими, как этот…
Данила поднял голову.
— Воевал? — спросил он Гюнтера.
Корреспондент помедлил с ответом.
— Да…
— Где?
— Москва… Курск… Орёл…
— Куурускай. Сорок третий год?
— Да… да…
— Куурускай… Я тоже там воевал… — сказал Данила и, оттянув в сторону ворот рубахи, показал след раны на левой ключице. — Тогда, может, это ваша работа?
Гюнтер снял очки и, смотря холодными стальными глазами на Данилу, рывком засучил рукав, обнажив глубокий шрам на предплечье.
— Ваша пуля? — твёрдо спросил гость.
— Нет, нет, — замотал головой Данила, — это не моя пуля.
— А откуда вы знаете? Вы что, в воздух стреляли?
— Я знаю. — Данила приложил указательный палец к своему лбу: — Моя пуля сюда, в лоб. Я снайпер.
Гюнтер вздрогнул.
Оллонов снова забеспокоился: «Ну дипломат… Сейчас ещё скажет, сколько фашистов убил».
Оллонов быстро разлил спирт в стаканчики:
— Выпьем за то, чтобы не было войны!
— Выпьем, — сказал Данила, — но только сначала я отвечу на вопрос гостя. Да, я с председателем не согласен. Бывает. А что, это плохо? А с Советской властью согласен. Во всём. Советская власть у меня в сердце.
— Я вас понял, — сказал Гюнтер, не смотря на Данилу, — я вас хорошо понял…
Выпили. Гюнтер не стал закусывать. Видимо, у него пропала охота и разговаривать.
— Может быть, гость выпьет чаю? — спросила хозяйка. — Чохооны наши попробуйте. Это замороженные сливки с земляникой.
— Спасибо. — Гюнтер встал, улыбнулся. — Спасибо за угощение… — он помедлил, — за беседу…
— Ну, Данила Федорович, — промолвил Оллонов, — покажи-ка ты нам теперь свою пушнину, что нынче напромышлял. Посмотрите добычу хозяина?
— Да, да, — ответил Гюнтер безразлично.
За печкой сушились распяленные шкурки белок, горностаев, колонков.
— Видите сколько! Хороший охотник Данила. Вот только дипломат не из сильных…
— Почему не из сильных? Я думаю, сильный… А где же след пули? Капканом?
— А вот, — Оллонов показал маленькую дырочку около уха белки.
— Да, действительно, — Гюнтер посмотрел на Данилу. — Я скоро вернусь на родину. Газету, в которой я работаю, читают миллионы людей. Что бы вы хотели им передать?
— Я никогда не говорил миллионам людей, — сказал Данила, глядя на Туяру. — Мир нам нужен… Сын ещё есть у меня… Сейчас в армии… Он из другого ружья стреляет… Пусть никто с войной не приходит. Гостем пусть приходит. Гостем…
Корреспондент и Оллонов шли по самой середине улицы.
— Там, за поворотом, правление колхоза, — сказал Гюнтер. — Дальше я знаю, как идти.
Они попрощались.
Однако Гюнтер свернул на малоезжую санную дорогу.
Вокруг были снега. Он остановился.
«Найдите среди белых снегов дикого человека…» — вспомнил он слова редактора и усмехнулся.
1962