Ги де Мопассан
Брошенный
— Но, дорогая, это просто безумие! Загородная прогулка в такую жару!.. Последние два месяца у тебя вообще какие-то странные фантазии. Не спросясь моего согласия, везешь меня к морю, хотя за сорок пять лет, что мы женаты, тебе это ни разу не приходило в голову. Выбираешь почему-то такую дыру, как Фекан, а теперь из домоседки становишься бродягой и затеваешь прогулку по полям в самое летнее пекло. Нет, бери с собой д'Апреваля, благо он привык потакать твоим капризам. Я лучше полежу после завтрака.
Г-жа де Кадур повернулась к своему давнему другу:
— Вы со мной, д'Апреваль?
Улыбнувшись, он поклонился со старомодной галантностью:
— Я всегда с вами.
— Вот и доходитесь до солнечного удара! — пригрозил г-н Кадур и вернулся в отель «На водах», чтобы вздремнуть часок-другой.
Оставшись вдвоем, старая дама и старый ее кавалер сразу же двинулись в путь. Сжав ему руку, г-жа де Кадур чуть слышно шепнула:
— Наконец-то! Наконец! Он так же тихо ответил:
— Вы сошли с ума! Уверяю вас, вы сошли с ума. Подумайте, чем вы рискуете. Стоит этому человеку… Ее передернуло:
— Ах, Анри, не называйте его «этот человек»! Д'Апреваль сердито бросил:
— Извольте! Стоит нашему сыну о чем-то догадаться, хотя бы заподозрить нас, как мы у него в руках — и вы и я. Вы сорок лет жили, не видя его. Что вам теперь не терпится?
Они шли длинной улицей, ведущей из города к морю. Потом взяли вправо и стали подниматься к Этрета. Под ливнем раскаленных лучей белая дорога казалась нескончаемой.
Зной был невыносим, и они семенили мелкими шажками Г-жа де Кадур взяла спутника под руку и шла, всматриваясь в даль пристальным тоскливым взглядом.
— Вы тоже не видели его с тех пор? — спросила она.
— Ни разу.
— Но как же так?
— Дорогая моя! Не будем возвращаться к нашему извечному спору. У меня жена, дети, у вас муж; значит, надо заботиться о своей репутации.
Она промолчала. Она думала о далекой юности, о прошлом, где было столько печального.
Ее выдали замуж, как выдают всех девушек. Жениха своего, дипломата, она почти не знала, и семейная ее жизнь потекла так же, как у любой светской женщины.
Но вот д'Апреваль, молодой человек, тоже состоявший в браке, пылко влюбился в нее, и во время длительной отлучки де Кадура, посланного в Индию с миссией политического свойства, она не устояла.
Да и как ей было сопротивляться, преодолеть соблазн? Откуда взялись бы у нее сила и мужество не уступить, если она сама любила д'Апреваля? Нет, это было бы слишком трудно, слишком больно! Какая жестокая и коварная штука жизнь! Кто достаточно тверд, чтобы уйти от своей судьбы, не склониться перед неизбежностью? Способна ли одинокая бездетная женщина, не видящая ни внимания, ни ласки, без конца подавлять нахлынувшую страсть? Разве это не то же самое, что отказаться от солнца и заживо похоронить себя во мраке?
Как отчетливо вспоминаются ей все подробности — его поцелуи, улыбка, взгляд, который он бросал на нее, переступая порог! О счастливые дни! Единственные светлые дни в ее жизни, как быстро они пролетели!
Вскоре она обнаружила, что беременна. Какая ужасная минута!
А затем долгая поездка на Юг, терзания, неизбывный страх, затворничество в маленькой вилле на берегу Средиземного моря, притаившейся на отшибе, в густом саду, откуда г-жа де Кадур не смела выйти!
Как памятны ей долгие дни, которые она проводила, лежа под апельсиновым деревом и глядя на круглые красные плоды, спеющие в зеленой листве! Как хотелось ей спуститься к морю! Его свежее дыхание долетало к ней через ограду, ей слышно было, как разбиваются о берег низкие волны, она рисовала себе бескрайний голубой простор, сверкающее солнце, белые паруса, горы на горизонте — и боялась высунуть нос за калитку. Вдруг ее узнают, теперь, когда она так обезображена, когда расплывшаяся талия выдает ее позор!
А дни ожидания, последние страшные дни! Тревожные симптомы, первые схватки и, наконец, кошмарная ночь! Что она вытерпела!
Какая ночь! Как она стонала, кричала! Она до сих пор видит и бледное лицо своего любовника, поминутно целовавшего ей руку, и гладко выбритые щеки врача, и белый чепец сиделки.
А как все в ней перевернулось, когда она услышала слабый младенческий писк, этот первый мяукающий звук, издаваемый человеком!
А следующий день! Единственный день, когда она видела и целовала сына
— потом ей ни разу, даже издали, не довелось взглянуть на него.
Потом — долгое бесцельное существование с постоянной подспудной мыслью о ребенке. Она больше никогда, никогда не видела его, своего сына, маленькое существо, которому дала жизнь. Его забрали, унесли, спрятали. Она знала только, что его отдали на воспитание крестьянам-нормандцам, что он сам стал крестьянином, удачно женился и вполне обеспечен своим отцом, чье имя ему неизвестно.
Сколько раз за сорок лет она порывалась поехать к нему, увидеться с ним, обнять его! Она не в силах была представить себе, что он давно уже взрослый. Он навсегда остался для нее той человеческой личинкой, которую она день, всего один день держала на руках, прижимая к своему изболевшему лону.
Сколько раз она твердила любовнику: «Не могу больше — хочу его видеть. Поеду!» Но он не пускал ее, отговаривал. Она не удержится, не совладает с собой; парень догадается, начнет ее эксплуатировать, и она погибла.
— Какой он? — домогалась г-жа де Кадур.
— Не знаю. Я тоже его не видел.
— Как же так? Иметь сына и не знать его, бояться, отталкивать как нечто позорное… Чудовищно!
Изнуренные зноем, они брели по дороге, поднимавшейся все выше в гору.
Госпожа де Кадур вновь заговорила:
— Поверьте, это кара: не случайно у меня не было других детей. Нет, я просто не могла не повидать его — это желание преследует меня сорок лет. Вам, мужчинам, этого не понять. Подумайте, жить осталось так мало, и вдруг я умру, не повидав его! Немыслимо! Зачем я так долго медлила! Я думала о нем всю жизнь. Это превратило ее в сплошную муку. Не помню дня, ни одного дня, когда бы, проснувшись, я не подумала о нем, о своем ребенке. Какой он теперь? Ох, как я перед ним виновата! Разве в таких случаях боятся мнения света? Я должна была все бросить, уехать к нему, растить его, любить. Тогда мне жилось бы счастливей. Но я не посмела, струсила. Сколько я выстрадала! Ах, эти брошенные сироты! Как они, наверно, ненавидят своих матерей!
Задохнувшись от слез, она внезапно остановилась. Безлюдная долина притихла под тяжелым полуденным солнцем. Только в редкой жухлой траве по обеим сторонам дороги немолчно и сухо стрекотали кузнечики.
— Присядьте на минутку, — предложил д'Апреваль. Он подвел г-жу де Кадур к придорожной канаве, и, опустившись на землю, она закрыла лицо руками. Седые локоны, обрамлявшие ей лицо, рассыпались; она плакала от невыносимой душевной боли.
Д'Апреваль беспокойно топтался на месте, не зная, что сказать. Наконец пробормотал:
— Полно! Держитесь! Она поднялась.
— Постараюсь.
И, вытерев глаза, опять двинулась вперед прихрамывающей старческой походкой.
Чуть дальше шоссе ныряло в рощицу, где ютилась кучка домов. Оттуда уже отчетливо доносились равномерные звонкие удары кузнечного молота о наковальню.
Вскоре справа от дороги путники увидели низкое здание, а рядом с ним телегу и навес, под которым двое мужчин ковали лошадь Господин д'Апреваль направился к ним.
— Где ферма Пьера Бенедикта? — крикнул он. Один из кузнецов объяснил:
— Возьмете влево, дойдете до кабачка, потом прямо. Третий двор от фермы Поре. У изгороди елочка. Не ошибетесь.
Они свернули налево. Теперь дама шла совсем медленно: ноги у нее подгибались, сердце стучало так, что пресекалось дыхание.
На каждом шагу она тихо, словно молясь, повторяла:
— Господи! О господи!
Горло у нее сжималось от неудержимого волнения, она пошатывалась, словно ей подрезали поджилки.
Господин д'Апреваль побледнел — он тоже нервничал.
— Вы сразу же выдадите себя, если не справитесь с собой, — раздраженно бросил он. — Постарайтесь взять себя в руки.
Она пробормотала:
— Легко сказать!.. Мое дитя! Подумать только, я увижу свое дитя!
Они шли узким проселком, который петлял между дворами ферм, полускрытый двумя рядами буков, окаймляющих межевые рвы.
Внезапно они очутились у изгороди; рядом с ней росла елочка.
— Здесь, — выдохнул д'Апреваль. Она остановилась, как вкопанная, и огляделась. В глубине обсаженного яблонями двора стоял домик с соломенной крышей. Напротив виднелись конюшня, сарай, клев, птичник и черепичный навес, а под ним повозки — телега, двуколка, бричка. В тени деревьев четыре теленка щипали сочную зеленую траву. По двору слонялись черные куры.
Ни звука. Дверь распахнута, но нигде ни души.
Они вошли во двор. Из поваленной набок бочки под раскидистой грушей выскочила черная собачонка и отчаянно затявкала.
Вдоль дома, со стороны крыльца, выстроились на деревянных подставках четыре улья под соломенными колпаками.
Подойдя к жилью, д'Апреваль подал голос:
— Есть тут кто-нибудь?
Появилась девочка лет десяти с босыми грязными ногами, в шерстяной юбке поверх рубашки, боязливая и неприветливая. Она встала в дверях, словно преграждая вход — Вам чего? — спросила она.
— Отец дома?
— Нету.
— Где же он?
— Не знаю.
— А мама?
— Коров пошла доить.
— Скоро вернется?
— Не знаю.
Неожиданно старая дама, словно опасаясь, что ее уведут насильно, предупредила:
— Я не уйду, не повидав его.
— Мы подождем, дорогая, Они повернули было обратно, но увидели, что к дому направляется крестьянка с двумя, несомненно, тяжелыми ведрами из оцинкованного железа, на котором то и дело ослепительно вспыхивали зайчики.
На ней была линялая коричневая фуфайка в обтяжку, вымоченная дождями, побуревшая от солнца; она припадала на правую ногу и выглядела в своих обносках бедной неопрятной служанкой.
— Вот и мама, — объявила девочка.
Женщина окинула чужих недобрым подозрительным взглядом и, словно не замечая их, вошла в дом.
Выглядела она старухой: у нее было лицо истой крестьянки — худое, желтое, жесткое, словно вырубленное из дерева.
Д'Апреваль окликнул:
— Хозяйка! Мы зашли спросить, не продадите ли нам по стакану молока.
Она поставила ведра, вышла на порог и буркнула:
— Мы молоко не продаем.
— Но у нас все во рту пересохло. Эта дама уже в годах, она сильно устала. Не дадите ли нам чего-нибудь попить?
Крестьянка опасливо и мрачно поглядывала на них Наконец она согласилась.
— Ладно, уж раз пришли, будет вам молоко, — сказала она и скрылась в доме.
Затем девочка вынесла и поставила под яблоней два стула; следом за нею вышла мать с двумя чашками парного молока.
Она остановилась рядом с посетителями, наблюдая за ними и силясь угадать, что же у них на уме.
— Вы из Фекана? — спросила она.
Д'Апреваль подтвердил:
— Да, мы проводим там лето. И, помолчав, добавил:
— Вы не могли бы раз в неделю доставлять нам цыплят?
Крестьянка заколебалась, потом ответила:
— Пожалуй. Вам ведь ранних надо?
— Да, ранних.
— А сколько вы даете за них на рынке? Д'Апреваль — он, конечно, этого не знал — повернулся к своей подруге:
— Почем вы платите за птицу, дорогая? За цыплят? С глазами, полными слез, она выдавила:
— Когда четыре франка, когда четыре пятьдесят. Хозяйка удивленно покосилась на нее и поинтересовалась:
— Чего эта дама плачет? Больна, что ли? Не найдясь, что ответить, он замялся:
— Да нет… Она… Она потеряла по дороге часы, очень красивые, и расстроилась. Если кто-нибудь найдет, дайте нам знать.
Тетка Бенедикт промолчала: тут что-то не чисто, — думалось ей.
Внезапно она объявила:
— А вот и хозяин!
Она одна заметила мужа, потому что стояла лицом к калитке.
Д'Апреваль вздрогнул, г-жа де Кадур чуть не свалилась со стула — так резко она повернулась.
Шагах в десяти от них, согнувшись вдвое и отдуваясь, мужчина тащил за собой на веревке корову.
Не обращая внимания на посторонних, он выругался;
— У, падаль, будь ты проклята!
И, добравшись до хлева, скрылся в нем.
У старой дамы мгновенно высохли слезы; мысли ее смешались, и она застыла, онемев от ужаса. Сын! Это ее сын!
Д'Апреваль, почувствовав — и не менее болезненно — то же, что она, растерянно осведомился:
— Это господин Бенедикт?
Хозяйка насторожилась.
— А кто вам сказал, как его звать?
Д'Апреваль нашелся:
— Кузнец у шоссе.
Все примолкли и уставились на открытую дверь хлева, черной дырой зиявшую в стене. Внутри ничего нельзя было разглядеть — слышались только неясный шум, возня и топот, приглушенный разбросанной по земле соломой Наконец хозяин вышел на порог, утер лоб и крупными неторопливыми шагами вразвалку направился к дому.
Поравнявшись с посторонними и опять словно не заметив их, он приказал жене:
— Нацеди-ка кружку сидра — пить охота. И вошел в дом. Хозяйка исчезла в погребе, оставив парижан одних.
Госпожа де Кадур, потеряв голову, взмолилась:
— Уйдем отсюда, Анри, уйдем!
Д'Апреваль бросил на стул пять франков, подхватил спутницу под руку и повел со двора, изо всех сил прижимая к себе, он боялся, что она сейчас упадет.
Выйдя за калитку, г-жа де Кадур разрыдалась. Содрогаясь от боли, она простонала:
— О-ох! Так вот что вы из него сделали! Д'Апреваль, побелев, сухо отпарировал:
— Я сделал, что мог. Ферма его стоит восемьдесят тысяч франков. Не каждый буржуа оставляет сыну такое наследство.
Не сказав больше ни слова, старики побрели обратно. Г-жа де Кадур все никак не могла унять слезы. Они капали у нее из глаз, скатывались по щекам.
Наконец, они иссякли. Начинался Фекан.
Де Кадур ждал обоих к обеду. Завидев их, он расхохотался и крикнул:
— Вот у моей жены и солнечный удар! Очень рад! Ей-богу, с некоторых пор она лишилась рассудка.
Госпожа де Кадур и друг ее промолчали, а когда муж, потирая руки, осведомился:
— Прогулялись-то хоть хорошо?
Д'Апреваль ответил:
— Замечательно, дорогой мой, замечательно!
Г-жа де Кадур повернулась к своему давнему другу:
— Вы со мной, д'Апреваль?
Улыбнувшись, он поклонился со старомодной галантностью:
— Я всегда с вами.
— Вот и доходитесь до солнечного удара! — пригрозил г-н Кадур и вернулся в отель «На водах», чтобы вздремнуть часок-другой.
Оставшись вдвоем, старая дама и старый ее кавалер сразу же двинулись в путь. Сжав ему руку, г-жа де Кадур чуть слышно шепнула:
— Наконец-то! Наконец! Он так же тихо ответил:
— Вы сошли с ума! Уверяю вас, вы сошли с ума. Подумайте, чем вы рискуете. Стоит этому человеку… Ее передернуло:
— Ах, Анри, не называйте его «этот человек»! Д'Апреваль сердито бросил:
— Извольте! Стоит нашему сыну о чем-то догадаться, хотя бы заподозрить нас, как мы у него в руках — и вы и я. Вы сорок лет жили, не видя его. Что вам теперь не терпится?
Они шли длинной улицей, ведущей из города к морю. Потом взяли вправо и стали подниматься к Этрета. Под ливнем раскаленных лучей белая дорога казалась нескончаемой.
Зной был невыносим, и они семенили мелкими шажками Г-жа де Кадур взяла спутника под руку и шла, всматриваясь в даль пристальным тоскливым взглядом.
— Вы тоже не видели его с тех пор? — спросила она.
— Ни разу.
— Но как же так?
— Дорогая моя! Не будем возвращаться к нашему извечному спору. У меня жена, дети, у вас муж; значит, надо заботиться о своей репутации.
Она промолчала. Она думала о далекой юности, о прошлом, где было столько печального.
Ее выдали замуж, как выдают всех девушек. Жениха своего, дипломата, она почти не знала, и семейная ее жизнь потекла так же, как у любой светской женщины.
Но вот д'Апреваль, молодой человек, тоже состоявший в браке, пылко влюбился в нее, и во время длительной отлучки де Кадура, посланного в Индию с миссией политического свойства, она не устояла.
Да и как ей было сопротивляться, преодолеть соблазн? Откуда взялись бы у нее сила и мужество не уступить, если она сама любила д'Апреваля? Нет, это было бы слишком трудно, слишком больно! Какая жестокая и коварная штука жизнь! Кто достаточно тверд, чтобы уйти от своей судьбы, не склониться перед неизбежностью? Способна ли одинокая бездетная женщина, не видящая ни внимания, ни ласки, без конца подавлять нахлынувшую страсть? Разве это не то же самое, что отказаться от солнца и заживо похоронить себя во мраке?
Как отчетливо вспоминаются ей все подробности — его поцелуи, улыбка, взгляд, который он бросал на нее, переступая порог! О счастливые дни! Единственные светлые дни в ее жизни, как быстро они пролетели!
Вскоре она обнаружила, что беременна. Какая ужасная минута!
А затем долгая поездка на Юг, терзания, неизбывный страх, затворничество в маленькой вилле на берегу Средиземного моря, притаившейся на отшибе, в густом саду, откуда г-жа де Кадур не смела выйти!
Как памятны ей долгие дни, которые она проводила, лежа под апельсиновым деревом и глядя на круглые красные плоды, спеющие в зеленой листве! Как хотелось ей спуститься к морю! Его свежее дыхание долетало к ней через ограду, ей слышно было, как разбиваются о берег низкие волны, она рисовала себе бескрайний голубой простор, сверкающее солнце, белые паруса, горы на горизонте — и боялась высунуть нос за калитку. Вдруг ее узнают, теперь, когда она так обезображена, когда расплывшаяся талия выдает ее позор!
А дни ожидания, последние страшные дни! Тревожные симптомы, первые схватки и, наконец, кошмарная ночь! Что она вытерпела!
Какая ночь! Как она стонала, кричала! Она до сих пор видит и бледное лицо своего любовника, поминутно целовавшего ей руку, и гладко выбритые щеки врача, и белый чепец сиделки.
А как все в ней перевернулось, когда она услышала слабый младенческий писк, этот первый мяукающий звук, издаваемый человеком!
А следующий день! Единственный день, когда она видела и целовала сына
— потом ей ни разу, даже издали, не довелось взглянуть на него.
Потом — долгое бесцельное существование с постоянной подспудной мыслью о ребенке. Она больше никогда, никогда не видела его, своего сына, маленькое существо, которому дала жизнь. Его забрали, унесли, спрятали. Она знала только, что его отдали на воспитание крестьянам-нормандцам, что он сам стал крестьянином, удачно женился и вполне обеспечен своим отцом, чье имя ему неизвестно.
Сколько раз за сорок лет она порывалась поехать к нему, увидеться с ним, обнять его! Она не в силах была представить себе, что он давно уже взрослый. Он навсегда остался для нее той человеческой личинкой, которую она день, всего один день держала на руках, прижимая к своему изболевшему лону.
Сколько раз она твердила любовнику: «Не могу больше — хочу его видеть. Поеду!» Но он не пускал ее, отговаривал. Она не удержится, не совладает с собой; парень догадается, начнет ее эксплуатировать, и она погибла.
— Какой он? — домогалась г-жа де Кадур.
— Не знаю. Я тоже его не видел.
— Как же так? Иметь сына и не знать его, бояться, отталкивать как нечто позорное… Чудовищно!
Изнуренные зноем, они брели по дороге, поднимавшейся все выше в гору.
Госпожа де Кадур вновь заговорила:
— Поверьте, это кара: не случайно у меня не было других детей. Нет, я просто не могла не повидать его — это желание преследует меня сорок лет. Вам, мужчинам, этого не понять. Подумайте, жить осталось так мало, и вдруг я умру, не повидав его! Немыслимо! Зачем я так долго медлила! Я думала о нем всю жизнь. Это превратило ее в сплошную муку. Не помню дня, ни одного дня, когда бы, проснувшись, я не подумала о нем, о своем ребенке. Какой он теперь? Ох, как я перед ним виновата! Разве в таких случаях боятся мнения света? Я должна была все бросить, уехать к нему, растить его, любить. Тогда мне жилось бы счастливей. Но я не посмела, струсила. Сколько я выстрадала! Ах, эти брошенные сироты! Как они, наверно, ненавидят своих матерей!
Задохнувшись от слез, она внезапно остановилась. Безлюдная долина притихла под тяжелым полуденным солнцем. Только в редкой жухлой траве по обеим сторонам дороги немолчно и сухо стрекотали кузнечики.
— Присядьте на минутку, — предложил д'Апреваль. Он подвел г-жу де Кадур к придорожной канаве, и, опустившись на землю, она закрыла лицо руками. Седые локоны, обрамлявшие ей лицо, рассыпались; она плакала от невыносимой душевной боли.
Д'Апреваль беспокойно топтался на месте, не зная, что сказать. Наконец пробормотал:
— Полно! Держитесь! Она поднялась.
— Постараюсь.
И, вытерев глаза, опять двинулась вперед прихрамывающей старческой походкой.
Чуть дальше шоссе ныряло в рощицу, где ютилась кучка домов. Оттуда уже отчетливо доносились равномерные звонкие удары кузнечного молота о наковальню.
Вскоре справа от дороги путники увидели низкое здание, а рядом с ним телегу и навес, под которым двое мужчин ковали лошадь Господин д'Апреваль направился к ним.
— Где ферма Пьера Бенедикта? — крикнул он. Один из кузнецов объяснил:
— Возьмете влево, дойдете до кабачка, потом прямо. Третий двор от фермы Поре. У изгороди елочка. Не ошибетесь.
Они свернули налево. Теперь дама шла совсем медленно: ноги у нее подгибались, сердце стучало так, что пресекалось дыхание.
На каждом шагу она тихо, словно молясь, повторяла:
— Господи! О господи!
Горло у нее сжималось от неудержимого волнения, она пошатывалась, словно ей подрезали поджилки.
Господин д'Апреваль побледнел — он тоже нервничал.
— Вы сразу же выдадите себя, если не справитесь с собой, — раздраженно бросил он. — Постарайтесь взять себя в руки.
Она пробормотала:
— Легко сказать!.. Мое дитя! Подумать только, я увижу свое дитя!
Они шли узким проселком, который петлял между дворами ферм, полускрытый двумя рядами буков, окаймляющих межевые рвы.
Внезапно они очутились у изгороди; рядом с ней росла елочка.
— Здесь, — выдохнул д'Апреваль. Она остановилась, как вкопанная, и огляделась. В глубине обсаженного яблонями двора стоял домик с соломенной крышей. Напротив виднелись конюшня, сарай, клев, птичник и черепичный навес, а под ним повозки — телега, двуколка, бричка. В тени деревьев четыре теленка щипали сочную зеленую траву. По двору слонялись черные куры.
Ни звука. Дверь распахнута, но нигде ни души.
Они вошли во двор. Из поваленной набок бочки под раскидистой грушей выскочила черная собачонка и отчаянно затявкала.
Вдоль дома, со стороны крыльца, выстроились на деревянных подставках четыре улья под соломенными колпаками.
Подойдя к жилью, д'Апреваль подал голос:
— Есть тут кто-нибудь?
Появилась девочка лет десяти с босыми грязными ногами, в шерстяной юбке поверх рубашки, боязливая и неприветливая. Она встала в дверях, словно преграждая вход — Вам чего? — спросила она.
— Отец дома?
— Нету.
— Где же он?
— Не знаю.
— А мама?
— Коров пошла доить.
— Скоро вернется?
— Не знаю.
Неожиданно старая дама, словно опасаясь, что ее уведут насильно, предупредила:
— Я не уйду, не повидав его.
— Мы подождем, дорогая, Они повернули было обратно, но увидели, что к дому направляется крестьянка с двумя, несомненно, тяжелыми ведрами из оцинкованного железа, на котором то и дело ослепительно вспыхивали зайчики.
На ней была линялая коричневая фуфайка в обтяжку, вымоченная дождями, побуревшая от солнца; она припадала на правую ногу и выглядела в своих обносках бедной неопрятной служанкой.
— Вот и мама, — объявила девочка.
Женщина окинула чужих недобрым подозрительным взглядом и, словно не замечая их, вошла в дом.
Выглядела она старухой: у нее было лицо истой крестьянки — худое, желтое, жесткое, словно вырубленное из дерева.
Д'Апреваль окликнул:
— Хозяйка! Мы зашли спросить, не продадите ли нам по стакану молока.
Она поставила ведра, вышла на порог и буркнула:
— Мы молоко не продаем.
— Но у нас все во рту пересохло. Эта дама уже в годах, она сильно устала. Не дадите ли нам чего-нибудь попить?
Крестьянка опасливо и мрачно поглядывала на них Наконец она согласилась.
— Ладно, уж раз пришли, будет вам молоко, — сказала она и скрылась в доме.
Затем девочка вынесла и поставила под яблоней два стула; следом за нею вышла мать с двумя чашками парного молока.
Она остановилась рядом с посетителями, наблюдая за ними и силясь угадать, что же у них на уме.
— Вы из Фекана? — спросила она.
Д'Апреваль подтвердил:
— Да, мы проводим там лето. И, помолчав, добавил:
— Вы не могли бы раз в неделю доставлять нам цыплят?
Крестьянка заколебалась, потом ответила:
— Пожалуй. Вам ведь ранних надо?
— Да, ранних.
— А сколько вы даете за них на рынке? Д'Апреваль — он, конечно, этого не знал — повернулся к своей подруге:
— Почем вы платите за птицу, дорогая? За цыплят? С глазами, полными слез, она выдавила:
— Когда четыре франка, когда четыре пятьдесят. Хозяйка удивленно покосилась на нее и поинтересовалась:
— Чего эта дама плачет? Больна, что ли? Не найдясь, что ответить, он замялся:
— Да нет… Она… Она потеряла по дороге часы, очень красивые, и расстроилась. Если кто-нибудь найдет, дайте нам знать.
Тетка Бенедикт промолчала: тут что-то не чисто, — думалось ей.
Внезапно она объявила:
— А вот и хозяин!
Она одна заметила мужа, потому что стояла лицом к калитке.
Д'Апреваль вздрогнул, г-жа де Кадур чуть не свалилась со стула — так резко она повернулась.
Шагах в десяти от них, согнувшись вдвое и отдуваясь, мужчина тащил за собой на веревке корову.
Не обращая внимания на посторонних, он выругался;
— У, падаль, будь ты проклята!
И, добравшись до хлева, скрылся в нем.
У старой дамы мгновенно высохли слезы; мысли ее смешались, и она застыла, онемев от ужаса. Сын! Это ее сын!
Д'Апреваль, почувствовав — и не менее болезненно — то же, что она, растерянно осведомился:
— Это господин Бенедикт?
Хозяйка насторожилась.
— А кто вам сказал, как его звать?
Д'Апреваль нашелся:
— Кузнец у шоссе.
Все примолкли и уставились на открытую дверь хлева, черной дырой зиявшую в стене. Внутри ничего нельзя было разглядеть — слышались только неясный шум, возня и топот, приглушенный разбросанной по земле соломой Наконец хозяин вышел на порог, утер лоб и крупными неторопливыми шагами вразвалку направился к дому.
Поравнявшись с посторонними и опять словно не заметив их, он приказал жене:
— Нацеди-ка кружку сидра — пить охота. И вошел в дом. Хозяйка исчезла в погребе, оставив парижан одних.
Госпожа де Кадур, потеряв голову, взмолилась:
— Уйдем отсюда, Анри, уйдем!
Д'Апреваль бросил на стул пять франков, подхватил спутницу под руку и повел со двора, изо всех сил прижимая к себе, он боялся, что она сейчас упадет.
Выйдя за калитку, г-жа де Кадур разрыдалась. Содрогаясь от боли, она простонала:
— О-ох! Так вот что вы из него сделали! Д'Апреваль, побелев, сухо отпарировал:
— Я сделал, что мог. Ферма его стоит восемьдесят тысяч франков. Не каждый буржуа оставляет сыну такое наследство.
Не сказав больше ни слова, старики побрели обратно. Г-жа де Кадур все никак не могла унять слезы. Они капали у нее из глаз, скатывались по щекам.
Наконец, они иссякли. Начинался Фекан.
Де Кадур ждал обоих к обеду. Завидев их, он расхохотался и крикнул:
— Вот у моей жены и солнечный удар! Очень рад! Ей-богу, с некоторых пор она лишилась рассудка.
Госпожа де Кадур и друг ее промолчали, а когда муж, потирая руки, осведомился:
— Прогулялись-то хоть хорошо?
Д'Апреваль ответил:
— Замечательно, дорогой мой, замечательно!