За всю свою жизнь я украла только три вещи: в восемь лет -- пару
розовых туфелек на шпильках для куклы Барби, в восемнадцать -- редкий
предмет искусства, в двадцать три -- женатого мужчину.
Туфельки я украла не для мрей куклы, у меня не было Барби, мама
считала, что куклы Барби безвкусны, потому что у них бюст, как у взрослой
женщины, -- крохотные розовые туфельки на шпильках я украла для себя. Я
прятала туфельки под подушкой и надевала их во сне, в моих сновидениях. Они
превращали меня в нечто упоительно пошлое, так что если бы мама меня
увидела, то обратилась бы в соляной столп. "Как это вульгарно! --
воскликнула бы она. -- Как вульгарно!"
Вульгарной считалась красная губная помада, розовая и оранжевая -- нет,
вульгарны высокие каблуки с брюками, женщины, курящие на улице,
предпочитающие черное белье, встречающиеся с мужчинами, высокая грудь под
обтягивающим пуловером тоже, по ее мнению, выглядела вульгарно.
Мама была плоская и тонкая, как доска для серфинга, и говорила, что
фигура у нее "спортивная". Я молила Бога, чтобы Он не допустил меня до
такого, и Господь меня услышал. Уже в тринадцать лет Он одарил меня двумя
большими, упругими полушариями и с тех пор, как мне казалось, они постоянно
устремлялись вперед, а я шествовала следом за ними. Я быстро привыкла к
тому, что глаза мужчин, едва коснувшись моего лица, опускались на мою грудь,
там останавливались и слегка стекленели. Кое-кто даже начинал при этом
мечтательно улыбаться и переставал слушать, что я говорю.
Я совсем не считала, что подобное поведение неуважительно, оно мне и
неприятным не казалось -- напротив, так я могла не смотреть мужчинам в
глаза, а я была крайне стеснительна.
Грудь была самой смелой частью меня, я подчеркивала ее невероятно
узкими пуловерами и за завтраком испытывала удовольствие от материнских
неодобрительных взглядов, каждое утро по-своему вновь подтверждавших, что
грудь -- не только самое во мне смелое, но и самое прекрасное.
Но женатый мужчина обожал мой бюст с таким своеобразным благоговением,
что это мне казалось уже чуть ли не смешным. В самых невероятных ситуациях
он просил меня расстегнуть блузку -- к тому времени я из "стратегических
соображений" никогда не носила бюстгальтера, -- чтобы долго разглядывать мою
грудь со
смешанным выражением восторга и недоверия, как если бы он ничего
подобного до сих пор не видел.
Возможно, причина крылась в том, что его жене было сорок пять лет --
возраст, казавшийся мне библейским, по ту сторону добра и зла. Глядя на
женатого мужчину, уставившегося на мою грудь, я с трудом могла себе
представить, что он и в самом деле живет с такой престарелой женщиной, ведь
ему было лишь немного за тридцать, а выглядел он так, будто еще не достиг
тридцатилетия. Лишь ранним утром на его лбу проступали морщинки, которые
вскоре исчезали. Часто я лежала рядом, когда он еще спал, и разглядывала эти
легкие признаки разрушения, эти три линии, делавшие его таким смертным и
таким желанным. Куда более желанным, чем мужчины моего возраста --
бессмертные и неуязвимые, как я сама.
У него было двое маленьких детей, мальчик четырех лет и шестилетняя
девочка. Иногда он приводил их с собой, если мы встречались в дневное время.
Они разглядывали меня и, как маленькие рыбки, не издавали ни звука.
Детей, по его словам, захотела иметь жена. "Они разрушают любовную
гармонию", -- добавлял он.
Однажды, когда жена и дети уехали, он привел меня к себе. Оказалось,
они жили в обшарпанном односемейном доме. Это меня очень удивило, ведь он
работал маклером по продаже недвижимости.
Повсюду валялись детские игрушки, мебель была старая и потертая, стены
в каракулях, ковровое покрытие все в пятнах, кухня заставлена немытой
посудой, продуктами и разным хламом. На холодильнике висели многочисленные
детские рисунки, все почти одинаковые: вверху справа -- солнце, внизу --
трава.
Спальню он мне не показал.
Женатый мужчина сел в гостиной на продавленный диван и развел руками.
- Ты видишь? -- спросил он. -- Теперь ты видишь?
Через три недели после нашего знакомства он оставил семью.
- Не из-за тебя, -- сказал он мне, -- точно, не из-за тебя.
Он поселился у своего друга-итальянца, торговца антиквариатом. На
второй вечер я его навестила и осталась. Все необходимое я на всякий случай
принесла с собой в пластиковом пакете: белье, две майки, вторую пару
джинсов, немного косметики, свои контактные линзы и небольшой предмет
искусства, украденный мной у лучшей подруги.
Это было крыло из голубого шелка, которое она изготовила
собственноручно. Оно висело в ее комнате над кроватью. Ни один человек из
тех, кого я знала, не мастерил по доброй воле подобные вещи, чтобы потом
повесить их над своей кроватью. Подруга носила необычную одежду, но никогда
не выглядела странной или экстравагантной, она всегда казалась элегантной
или, по меньшей мере, интересной. У нее был стиль. К тому же она была
уверена в себе, общительна, оставаясь индивидуалисткой, не любила больших
компаний, никогда не делала того, что делают другие. После школы она часами
бродила по всему кварталу в поисках подходящего материала для своих
скульптур. Из старых пластиковых канистр она мастерила огромные цепи для
неведомых гигантских богинь, за несколько километров от дома нашла большой
сук, который приволокла, чтобы вырезать из него колоссальное женское бедро,
на автомобильной стоянке ей попался меховой чехол для подголовника тигровой
расцветки, потом она всю зиму носила его на голове на манер русской меховой
шапки.
В ней было все то, чем хотелось обладать мне.
Маленькое голубое крыло я украла, когда она вышла на кухню, чтобы
сделать мне бутерброд с медом. Я запихнула крыло в трусы и потом в течение
нескольких часов прижимала руки к животу, боясь, что она его заметит. Но она
ничем себя не выдала. Я так никогда и не узнала, хватилась ли она крыла и
поняла ли, что украла его я.
Вскоре после этого мы окончили школу и разъехались в разные города,
чтобы продолжить учебу, мы пообещали друг другу писать, не терять контакта.
Я ей так и не написала, она же прислала мне одну открытку со своим
номером телефона. Еще была приписка: "Позвони как-нибудь", больше ничего.
Где бы я потом ни жила, я вешала крыло над своей кроватью и каждый раз
давала себе слово, что наконец ей позвоню, узнаю, как она теперь знаменита,
поскольку была совершенно уверена, что за прошедшие годы она стала известным
художником.
В первую же ночь, проведенную мной с женатым мужчиной в его новом
жилище, я влезла на стул -- после того как он переспал со мной -- и повесила
крыло над кроватью. Он лежал у моих ног, при слабом пламени свечи его
обнаженное тело казалось золотистым, никогда еще не видела я более
прекрасного мужчины. Он спросил, сама ли я сделала это крыло, а я только
кивнула и по его взгляду поняла, что он считает меня натурой творческой,
самобытной и удивительной, и в тот момент решила: чем меньше я буду
говорить, тем прекраснее будет наша любовь.
На следующее утро, когда я в одиночестве лежала под крылом, а он
пребывал в своем скучном мире недвижимого имущества, позвонила его жена.
- Ты украла моего мужа, -- заявила она. -- Нам надо поговорить.
Мы встретились в модном кафе, где готовили из экологически чистых
продуктов, официанты походили на посетителей и где запрещалось курить. Я
намеренно опоздала, мне хотелось, чтобы она почувствовала себя старой и
ненужной. В ближайшей подворотне я выкурила три сигареты, прежде чем вошла.
Я сразу ее узнала, хотя на расстоянии она выглядела поразительно
молодо. На ней было белое трикотажное платье и голубой шарф, гармонировавший
с ее водянистыми глазами. Эти глаза я уже видела. У ее детей были такие же.
-- Садись, -- предложила она, разозлив меня обращением на ты. --
Заказать
тебе что-нибудь?
-- Спасибо, не надо, -- ответила я, хотя мне безумно хотелось выпить
чашку
капучино. -- Не беспокойтесь.
-- Ну что ж, -- сказала она и отпила кофе. -- Нравится тебе с моим
мужем?
Я промолчала. "Он стонет и кричит "О боже, о боже", каждую ночь я делаю
это с вашим мужем не менее трех раз", -- хотелось мне ей сказать.
-- А что тебе так в нем нравится?
"Я схожу с ума от вашего мужа, потому что люблю смотреть на его руки,
лежащие на руле автомобиля, потому что он обожает мою грудь, потому что он
думает, будто я художница, потому что ему нравится мой соус к спагетти", --
хотелось мне ей сказать.
-- Ведь он женатый мужчина, -- сказала она, -- семейный человек, хоть
это ты
понимаешь?
Слова "семейный человек" звучали для меня так же, как "деловой
человек", "известный человек", "добрый человек" -- ну и что? Значит, он --
семейный человек.
-- Поначалу, -- снова заговорила она, -- поначалу он бывает весьма
очарова
телен, пленяет своими романтическими идеями и сексуальной техникой в
постели...
-- Она умолкла и принялась ложечкой помешивать кофе.
Я смотрела на складочки вокруг ее глаз, сухую кожу на щеках, увядающую
шею. Мне говорили, что с наступлением критического возраста женщина начинает
высыхать, внешне и внутренне, как слива.
-- Но потом, -- продолжала она, -- когда наступают будни, когда любовь
уже
не так легка, потому что жизнь тяжела, когда одного очарования
недостаточно, вот
тогда он становится беспощадным.
-- Что вы имеете в виду? -- спросила я, стараясь насколько возможно
оставать
ся безразличной.
-- Это ты сама увидишь, -- ответила она и пошла к выходу.
Ее зад в узком белом трикотажном платье раскачивался, как колокол, из
стороны в сторону. "Целлюлит, -- подумала я, -- ничего не поделаешь, двое
детей".
Официантка, загорелая девица в очень узких шортах, подошла к моему
столу, достала блокнот и спросила:
-- У твоей матери был обычный кофе или капучино?
Женатый мужчина продолжал оставаться очаровательным достаточно долго,
казалось, он любит меня сильнее, чем я его, он не желал оставаться без моего
общества ни секунды. Мне это льстило, я перестала ходить в институт и
валялась в кровати, так как больше делать было нечего.
Возвратившись после работы, он уже в дверях срывал с себя одежду и
забирался ко мне под одеяло. Меня он называл "сахарный горошек", "шницелек",
"моя маленькая клецка" -- словом, мы обрели рай на земле.
Спустя два месяца он привел своих детей. Они сидели на краешке кровати,
обняв своих зверушек, с которыми обычно спали.
-- Я буду их приводить на каждые вторые выходные, -- сообщил женатый
муж
чина, -- и на половину всех каникул.
Под мышкой он держал спальный мешок.
-- Это для тебя, -- сказал он, -- когда они здесь, ты будешь спать в
передней.
Когда я обиделась, он сказал:
-- Право первенства в моей постели принадлежит детям.
Когда я заплакала, он сказал:
-- Ты же взрослая, перестань.
Когда я спросила, любит ли он еще меня, он сказал:
-- Иначе бы тебя здесь не было.
Его друг-итальянец каждый раз качал головой, когда ему приходилось в
передней переступать через меня, чтобы попасть в ванную.
-- Почему ты позволяешь так с собой поступать? -- спросил он.
-- Потому что я его люблю.
-- Мадонна! -- воскликнул он, воздев руки. -- Ведь он, это дерьмо,
женатый
мужчина.
-- Моя мама говорит, что ты украла нашего папу, -- заявила девочка.
-- Мы тебя ненавидим, -- добавил мальчик.
Я позвонила своей лучшей подруге, которую по-прежнему называла лучшей
подругой, хоть мы и не виделись уже четыре года. Она услышала голоса детей и
спросила:
-- И что из тебя получилось? Мама?
-- Нет, -- ответила я и ногой дотронулась до висящего надо мной
голубого кры
ла, -- я всего лишь влюбилась в мужчину, у которого есть дети, это все.
-- Разведенный? -- поинтересовалась подруга.
-- Еще нет, -- сказала я.
-- А что ты вообще делаешь? -- спросила она.
-- Ничего, -- ответила я, -- просто влюблена -- разве этого не
достаточно?
-- Не знаю, -- сказала она, -- на этот счет у меня есть сомнения. А я
замужем,
уже два года, в июле жду ребенка.
-- От души поздравляю, -- сказала я.
-- Спасибо, -- сказала она, -- большое спасибо. Иногда у меня возникает
жела
ние выпрыгнуть из окна. Я боюсь.
- Чего?
-- Я представляю, как мы сидим в автомобиле, -- сказала она, -- ребенок
на
заднем сиденье, мы молча едем по прекрасной местности, и все ненавидят
друг друга.
-- Вот посмотришь, -- заверила я ее, -- все будет здорово.
Его жена утверждала, что я дурно влияю на детей и потому она не желает
моего присутствия, когда дети навещают своего отца.
-- Ты хочешь, чтобы я уходила? -- спросила я его, а он пожал плечами и
спро
сил у детей:
-- Вы хотите, чтобы она уходила?
Девочка кивнула, мальчик отрицательно покачал головой, соответственно
мне нравился мальчик и я ненавидела девочку. И понимала, как это по-детски.
Однажды утром я проснулась в слезах, они неудержимо струились из моих
глаз, а я при этом ничего не чувствовала, просто не могла их остановить.
-- Извини, -- сказала я, -- сама не знаю, что со мной.
Женатый мужчина озабоченно покачал головой, через несколько дней он дал
мне адрес врача.
Врач, любезный пожилой человек, спросил, какие у меня недомогания.
-- Никаких, -- ответила я, -- просто я не могу перестать плакать.
Он прописал мне таблетки, на упаковке я прочитала: "...также при
послеродовой депрессии и депрессивных состояниях в период климакса".
Таблетки вызывали у меня сонливость, но слез не остановили. Когда я по
утрам открывала глаза, слезы тут же начинали литься, как из водопроводного
крана. Мои веки распухли, на верхней губе появилось раздражение, он перестал
меня целовать.
- Твой голос звучит так странно, -- заметила моя мать.
-- Это аллергический насморк, -- ответила я.
-- Глупости, -- отрезала мать, -- я же слышу, у тебя что-то не так.
- Что, по-твоему, у меня не так?
-- Этого я не могу сказать, ты сама должна выяснить, -- сказала мать.
Я повесила трубку.
Психотерапевтом оказалась хорошенькая молодая женщина с длинными
белокурыми волосами и ртом, накрашенным вишнево-красной помадой.
-- Опишите мне картину того, что вы чувствуете, -- попросила она.
Я увидела женщину под водой, очень глубоко, у темного, илистого дна. Из
ее рта поднимались пузырьки воздуха. Над ней, на самой поверхности, там, где
солнце отражалось в воде золотыми дрожащими зигзагами, плавал мужчина и двое
детей. Они смотрели вниз, на женщину, и смеялись.
-- Хм, -- сказала психотерапевт и скривила вишнево-красный рот, -- а
вам не
приходило в голову оставить этого мужчину?
Я встала и ушла. На лестнице она крикнула мне вслед, что очень
сожалеет, если сказала что-то неуместное, я -- только вторая ее пациентка.
- Ты меня любишь? -- спрашивала я его посреди ночи, ранним утром, после
полудня.
-- Иначе бы тебя здесь не было, -- отвечал он.
-- Иначе бы меня здесь не было, иначе бы меня здесь не было.
-- Почему бы тебе не поискать какую-нибудь работу? -- предложил он.
Я стала искать работу и нашла в конце концов место в булочной. Я
перестала плакать и принялась есть. Круассаны, бриоши, багеты, американские
булки, пышки, булочки с мюсли, "душечки" -- тонкие длинные булочки,
посыпанные тмином и солью. Больше всего мне нравились "душечки".
Он уехал с детьми на каникулы, мальчик прислал мне открытку, на которой
нарисовал вверху справа солнце и внизу траву. Девочка тоже подписалась
каракулями, от женатого мужчины -- ни слова.
Лето стояло жаркое, спрос на пирожные и хлеб был невелик. Долгими
часами я оставалась в булочной одна.
Как-то раз в виде эксперимента я легла в постель с итальянцем
антикваром, но посреди объятий снова заплакала.
Они вернулись с отдыха раньше, чем планировалось, -- мальчик плохо себя
почувствовал. Каждое утро его тошнило, и он жаловался на головокружение.
-- Ребенок совершенно здоров, -- заверил женатый мужчина по телефону
свою
жену, -- просто он плохо переносит разлуку с тобой, это все.
-- Старая корова, -- сказал он, положив трубку, -- всегда и во всем
виноват один
я. -- Потом он обнял меня, от него пахло морем и пляжем. Выглядел он
прекрасно, сильно загорел и постройнел, я же стояла рядом с ним белая, как
пшеничный хлеб, и растолстевшая от "душечек", поедаемых целыми днями.
Мальчик был рад встрече со мной. Он просунул свою маленькую пухлую
теплую ладошку в мою руку, в самый последний раз. И подарил мне рисунок.
Вверху справа -- солнце, внизу -- трава, посередине семья -- муж, жена, двое
детей. Все с черными точками в головах.
-- Что это за черные точки? -- спросила я его.
- У них кружится голова, -- пояснил он.
Я повесила рисунок над кроватью, рядом с крылом, мальчик за мной
наблюдал.
-- Если человек умер, он уже может летать?
-- Конечно, -- ответила я. -- Ему тогда больше нечего делать.
В день, на который у женатого мужчины был назначен развод, у мальчика в
голове обнаружили опухоль размером с куриное яйцо.
Развод перенесли, он вернулся домой, оставаясь по-прежнему женатым
мужчиной, в его руке был пакет с рентгеновскими снимками.
Я не могла поверить, что маленькое серое облачко на снимках было мозгом
мальчика, что из этой расплывчатой туманности исходили его четкие вопросы и
убежденность, что солнце расположено в правом верхнем углу, а трава внизу в
виде толстой зеленой полосы.
Его отвезли в больницу в другой город, но надежды было мало. Родители
поехали с ним -- женатый мужчина и замужняя женщина. Они не знали, куда
пристроить свою маленькую дочку, и потому оставили ее со мной.
Мы мало разговаривали. Я готовила для нее еду, чистила ей зубы и
разрешала сколько угодно смотреть телевизор. Она принесла с собой три куклы
Барби, которых попеременно одевала и раздевала.
По ночам мы обе плохо спали. Она металась в кровати возле меня и
зарывалась головой в подушку. А мне было страшно, будто кто-то надел на меня
мешок. Я очень хотела дать какой-нибудь обет, но не знала, что предложить
Богу.
-- Расскажи мне что-нибудь, -- попросила девочка.
- Когда мне было столько лет, сколько тебе, я украла пару туфель от
куклы
Барби, -- начала я, и мой рассказ казался мне неправдой, так давно это
было. -- Туфли
принадлежали одной девочке, которая жила по соседству, она ходила в
лаковых туф
лях и платьях с рюшами. Ее Барби жила в домике с душем и телевизором.
Но меня
интересовали только туфельки Барби, крохотные розовые туфельки на
шпильках,
меньше моего ногтя. Я не могла думать ни о чем другом, как только об
этих туфлях,
и мне представлялось, что, стоит мне их заполучить, я стану счастлива
навсегда.
-- А дальше? -- прошептала девочка.
-- Сейчас мне уже трудно вспомнить, как я их украла. Просто в один
прекрас
ный день они очутились у меня, и я спрятала их в наволочку своей
подушки. Каж
дый вечер, ложась в кровать, я уже с радостью предвкушала встречу с
ними. Я сразу
протягивала руку и ощупывала на своей подушке две горошины, гладила их
пальца
ми и постепенно засыпала. Я никогда не вынимала туфельки, опасаясь, что
меня могут
застать врасплох, мне было достаточно знать, что две горошины -- это и
есть розо
вые туфельки на шпильках. Однажды моя мама сменила на постели белье, и
туфель
ки исчезли. Я выплакала себе все глаза, и когда мама спросила, что со
мной случи
лось, я соврала, будто плачу из-за того, что жизнь такая жестокая и
паршивая шту
ка. Мама очень любит рассказывать, как я, маленькая девочка, сказала
такое, и каж
дый раз все ужасно смеются.
- У моего брата голова болит из-за того, что он говорил неправду, --
сказала
девочка. -- Я точно знаю.
Мы играли с Барби, когда позвонил ее отец. Она взяла трубку и
заулыбалась. И я поняла, что у мальчика все хорошо.
Больше я его не видела. Когда вернулся отец мальчика, он не стал ничего
рассказывать, а сразу же попросил меня снять рубашку. Он смотрел на мои
груди, но его взгляд был беспокойным и неуверенным. Он переспал со мной, а
потом спросил: "Что с тобой, ты трахаешься, как сестра милосердия". Так он
выразился.
Когда он отправился за пивом, я собрала свои вещи. Сняла со стены
крыло, рисунок с черными точками в головах у изображенных на нем людей и
ушла от женатого мужчины.
розовых туфелек на шпильках для куклы Барби, в восемнадцать -- редкий
предмет искусства, в двадцать три -- женатого мужчину.
Туфельки я украла не для мрей куклы, у меня не было Барби, мама
считала, что куклы Барби безвкусны, потому что у них бюст, как у взрослой
женщины, -- крохотные розовые туфельки на шпильках я украла для себя. Я
прятала туфельки под подушкой и надевала их во сне, в моих сновидениях. Они
превращали меня в нечто упоительно пошлое, так что если бы мама меня
увидела, то обратилась бы в соляной столп. "Как это вульгарно! --
воскликнула бы она. -- Как вульгарно!"
Вульгарной считалась красная губная помада, розовая и оранжевая -- нет,
вульгарны высокие каблуки с брюками, женщины, курящие на улице,
предпочитающие черное белье, встречающиеся с мужчинами, высокая грудь под
обтягивающим пуловером тоже, по ее мнению, выглядела вульгарно.
Мама была плоская и тонкая, как доска для серфинга, и говорила, что
фигура у нее "спортивная". Я молила Бога, чтобы Он не допустил меня до
такого, и Господь меня услышал. Уже в тринадцать лет Он одарил меня двумя
большими, упругими полушариями и с тех пор, как мне казалось, они постоянно
устремлялись вперед, а я шествовала следом за ними. Я быстро привыкла к
тому, что глаза мужчин, едва коснувшись моего лица, опускались на мою грудь,
там останавливались и слегка стекленели. Кое-кто даже начинал при этом
мечтательно улыбаться и переставал слушать, что я говорю.
Я совсем не считала, что подобное поведение неуважительно, оно мне и
неприятным не казалось -- напротив, так я могла не смотреть мужчинам в
глаза, а я была крайне стеснительна.
Грудь была самой смелой частью меня, я подчеркивала ее невероятно
узкими пуловерами и за завтраком испытывала удовольствие от материнских
неодобрительных взглядов, каждое утро по-своему вновь подтверждавших, что
грудь -- не только самое во мне смелое, но и самое прекрасное.
Но женатый мужчина обожал мой бюст с таким своеобразным благоговением,
что это мне казалось уже чуть ли не смешным. В самых невероятных ситуациях
он просил меня расстегнуть блузку -- к тому времени я из "стратегических
соображений" никогда не носила бюстгальтера, -- чтобы долго разглядывать мою
грудь со
смешанным выражением восторга и недоверия, как если бы он ничего
подобного до сих пор не видел.
Возможно, причина крылась в том, что его жене было сорок пять лет --
возраст, казавшийся мне библейским, по ту сторону добра и зла. Глядя на
женатого мужчину, уставившегося на мою грудь, я с трудом могла себе
представить, что он и в самом деле живет с такой престарелой женщиной, ведь
ему было лишь немного за тридцать, а выглядел он так, будто еще не достиг
тридцатилетия. Лишь ранним утром на его лбу проступали морщинки, которые
вскоре исчезали. Часто я лежала рядом, когда он еще спал, и разглядывала эти
легкие признаки разрушения, эти три линии, делавшие его таким смертным и
таким желанным. Куда более желанным, чем мужчины моего возраста --
бессмертные и неуязвимые, как я сама.
У него было двое маленьких детей, мальчик четырех лет и шестилетняя
девочка. Иногда он приводил их с собой, если мы встречались в дневное время.
Они разглядывали меня и, как маленькие рыбки, не издавали ни звука.
Детей, по его словам, захотела иметь жена. "Они разрушают любовную
гармонию", -- добавлял он.
Однажды, когда жена и дети уехали, он привел меня к себе. Оказалось,
они жили в обшарпанном односемейном доме. Это меня очень удивило, ведь он
работал маклером по продаже недвижимости.
Повсюду валялись детские игрушки, мебель была старая и потертая, стены
в каракулях, ковровое покрытие все в пятнах, кухня заставлена немытой
посудой, продуктами и разным хламом. На холодильнике висели многочисленные
детские рисунки, все почти одинаковые: вверху справа -- солнце, внизу --
трава.
Спальню он мне не показал.
Женатый мужчина сел в гостиной на продавленный диван и развел руками.
- Ты видишь? -- спросил он. -- Теперь ты видишь?
Через три недели после нашего знакомства он оставил семью.
- Не из-за тебя, -- сказал он мне, -- точно, не из-за тебя.
Он поселился у своего друга-итальянца, торговца антиквариатом. На
второй вечер я его навестила и осталась. Все необходимое я на всякий случай
принесла с собой в пластиковом пакете: белье, две майки, вторую пару
джинсов, немного косметики, свои контактные линзы и небольшой предмет
искусства, украденный мной у лучшей подруги.
Это было крыло из голубого шелка, которое она изготовила
собственноручно. Оно висело в ее комнате над кроватью. Ни один человек из
тех, кого я знала, не мастерил по доброй воле подобные вещи, чтобы потом
повесить их над своей кроватью. Подруга носила необычную одежду, но никогда
не выглядела странной или экстравагантной, она всегда казалась элегантной
или, по меньшей мере, интересной. У нее был стиль. К тому же она была
уверена в себе, общительна, оставаясь индивидуалисткой, не любила больших
компаний, никогда не делала того, что делают другие. После школы она часами
бродила по всему кварталу в поисках подходящего материала для своих
скульптур. Из старых пластиковых канистр она мастерила огромные цепи для
неведомых гигантских богинь, за несколько километров от дома нашла большой
сук, который приволокла, чтобы вырезать из него колоссальное женское бедро,
на автомобильной стоянке ей попался меховой чехол для подголовника тигровой
расцветки, потом она всю зиму носила его на голове на манер русской меховой
шапки.
В ней было все то, чем хотелось обладать мне.
Маленькое голубое крыло я украла, когда она вышла на кухню, чтобы
сделать мне бутерброд с медом. Я запихнула крыло в трусы и потом в течение
нескольких часов прижимала руки к животу, боясь, что она его заметит. Но она
ничем себя не выдала. Я так никогда и не узнала, хватилась ли она крыла и
поняла ли, что украла его я.
Вскоре после этого мы окончили школу и разъехались в разные города,
чтобы продолжить учебу, мы пообещали друг другу писать, не терять контакта.
Я ей так и не написала, она же прислала мне одну открытку со своим
номером телефона. Еще была приписка: "Позвони как-нибудь", больше ничего.
Где бы я потом ни жила, я вешала крыло над своей кроватью и каждый раз
давала себе слово, что наконец ей позвоню, узнаю, как она теперь знаменита,
поскольку была совершенно уверена, что за прошедшие годы она стала известным
художником.
В первую же ночь, проведенную мной с женатым мужчиной в его новом
жилище, я влезла на стул -- после того как он переспал со мной -- и повесила
крыло над кроватью. Он лежал у моих ног, при слабом пламени свечи его
обнаженное тело казалось золотистым, никогда еще не видела я более
прекрасного мужчины. Он спросил, сама ли я сделала это крыло, а я только
кивнула и по его взгляду поняла, что он считает меня натурой творческой,
самобытной и удивительной, и в тот момент решила: чем меньше я буду
говорить, тем прекраснее будет наша любовь.
На следующее утро, когда я в одиночестве лежала под крылом, а он
пребывал в своем скучном мире недвижимого имущества, позвонила его жена.
- Ты украла моего мужа, -- заявила она. -- Нам надо поговорить.
Мы встретились в модном кафе, где готовили из экологически чистых
продуктов, официанты походили на посетителей и где запрещалось курить. Я
намеренно опоздала, мне хотелось, чтобы она почувствовала себя старой и
ненужной. В ближайшей подворотне я выкурила три сигареты, прежде чем вошла.
Я сразу ее узнала, хотя на расстоянии она выглядела поразительно
молодо. На ней было белое трикотажное платье и голубой шарф, гармонировавший
с ее водянистыми глазами. Эти глаза я уже видела. У ее детей были такие же.
-- Садись, -- предложила она, разозлив меня обращением на ты. --
Заказать
тебе что-нибудь?
-- Спасибо, не надо, -- ответила я, хотя мне безумно хотелось выпить
чашку
капучино. -- Не беспокойтесь.
-- Ну что ж, -- сказала она и отпила кофе. -- Нравится тебе с моим
мужем?
Я промолчала. "Он стонет и кричит "О боже, о боже", каждую ночь я делаю
это с вашим мужем не менее трех раз", -- хотелось мне ей сказать.
-- А что тебе так в нем нравится?
"Я схожу с ума от вашего мужа, потому что люблю смотреть на его руки,
лежащие на руле автомобиля, потому что он обожает мою грудь, потому что он
думает, будто я художница, потому что ему нравится мой соус к спагетти", --
хотелось мне ей сказать.
-- Ведь он женатый мужчина, -- сказала она, -- семейный человек, хоть
это ты
понимаешь?
Слова "семейный человек" звучали для меня так же, как "деловой
человек", "известный человек", "добрый человек" -- ну и что? Значит, он --
семейный человек.
-- Поначалу, -- снова заговорила она, -- поначалу он бывает весьма
очарова
телен, пленяет своими романтическими идеями и сексуальной техникой в
постели...
-- Она умолкла и принялась ложечкой помешивать кофе.
Я смотрела на складочки вокруг ее глаз, сухую кожу на щеках, увядающую
шею. Мне говорили, что с наступлением критического возраста женщина начинает
высыхать, внешне и внутренне, как слива.
-- Но потом, -- продолжала она, -- когда наступают будни, когда любовь
уже
не так легка, потому что жизнь тяжела, когда одного очарования
недостаточно, вот
тогда он становится беспощадным.
-- Что вы имеете в виду? -- спросила я, стараясь насколько возможно
оставать
ся безразличной.
-- Это ты сама увидишь, -- ответила она и пошла к выходу.
Ее зад в узком белом трикотажном платье раскачивался, как колокол, из
стороны в сторону. "Целлюлит, -- подумала я, -- ничего не поделаешь, двое
детей".
Официантка, загорелая девица в очень узких шортах, подошла к моему
столу, достала блокнот и спросила:
-- У твоей матери был обычный кофе или капучино?
Женатый мужчина продолжал оставаться очаровательным достаточно долго,
казалось, он любит меня сильнее, чем я его, он не желал оставаться без моего
общества ни секунды. Мне это льстило, я перестала ходить в институт и
валялась в кровати, так как больше делать было нечего.
Возвратившись после работы, он уже в дверях срывал с себя одежду и
забирался ко мне под одеяло. Меня он называл "сахарный горошек", "шницелек",
"моя маленькая клецка" -- словом, мы обрели рай на земле.
Спустя два месяца он привел своих детей. Они сидели на краешке кровати,
обняв своих зверушек, с которыми обычно спали.
-- Я буду их приводить на каждые вторые выходные, -- сообщил женатый
муж
чина, -- и на половину всех каникул.
Под мышкой он держал спальный мешок.
-- Это для тебя, -- сказал он, -- когда они здесь, ты будешь спать в
передней.
Когда я обиделась, он сказал:
-- Право первенства в моей постели принадлежит детям.
Когда я заплакала, он сказал:
-- Ты же взрослая, перестань.
Когда я спросила, любит ли он еще меня, он сказал:
-- Иначе бы тебя здесь не было.
Его друг-итальянец каждый раз качал головой, когда ему приходилось в
передней переступать через меня, чтобы попасть в ванную.
-- Почему ты позволяешь так с собой поступать? -- спросил он.
-- Потому что я его люблю.
-- Мадонна! -- воскликнул он, воздев руки. -- Ведь он, это дерьмо,
женатый
мужчина.
-- Моя мама говорит, что ты украла нашего папу, -- заявила девочка.
-- Мы тебя ненавидим, -- добавил мальчик.
Я позвонила своей лучшей подруге, которую по-прежнему называла лучшей
подругой, хоть мы и не виделись уже четыре года. Она услышала голоса детей и
спросила:
-- И что из тебя получилось? Мама?
-- Нет, -- ответила я и ногой дотронулась до висящего надо мной
голубого кры
ла, -- я всего лишь влюбилась в мужчину, у которого есть дети, это все.
-- Разведенный? -- поинтересовалась подруга.
-- Еще нет, -- сказала я.
-- А что ты вообще делаешь? -- спросила она.
-- Ничего, -- ответила я, -- просто влюблена -- разве этого не
достаточно?
-- Не знаю, -- сказала она, -- на этот счет у меня есть сомнения. А я
замужем,
уже два года, в июле жду ребенка.
-- От души поздравляю, -- сказала я.
-- Спасибо, -- сказала она, -- большое спасибо. Иногда у меня возникает
жела
ние выпрыгнуть из окна. Я боюсь.
- Чего?
-- Я представляю, как мы сидим в автомобиле, -- сказала она, -- ребенок
на
заднем сиденье, мы молча едем по прекрасной местности, и все ненавидят
друг друга.
-- Вот посмотришь, -- заверила я ее, -- все будет здорово.
Его жена утверждала, что я дурно влияю на детей и потому она не желает
моего присутствия, когда дети навещают своего отца.
-- Ты хочешь, чтобы я уходила? -- спросила я его, а он пожал плечами и
спро
сил у детей:
-- Вы хотите, чтобы она уходила?
Девочка кивнула, мальчик отрицательно покачал головой, соответственно
мне нравился мальчик и я ненавидела девочку. И понимала, как это по-детски.
Однажды утром я проснулась в слезах, они неудержимо струились из моих
глаз, а я при этом ничего не чувствовала, просто не могла их остановить.
-- Извини, -- сказала я, -- сама не знаю, что со мной.
Женатый мужчина озабоченно покачал головой, через несколько дней он дал
мне адрес врача.
Врач, любезный пожилой человек, спросил, какие у меня недомогания.
-- Никаких, -- ответила я, -- просто я не могу перестать плакать.
Он прописал мне таблетки, на упаковке я прочитала: "...также при
послеродовой депрессии и депрессивных состояниях в период климакса".
Таблетки вызывали у меня сонливость, но слез не остановили. Когда я по
утрам открывала глаза, слезы тут же начинали литься, как из водопроводного
крана. Мои веки распухли, на верхней губе появилось раздражение, он перестал
меня целовать.
- Твой голос звучит так странно, -- заметила моя мать.
-- Это аллергический насморк, -- ответила я.
-- Глупости, -- отрезала мать, -- я же слышу, у тебя что-то не так.
- Что, по-твоему, у меня не так?
-- Этого я не могу сказать, ты сама должна выяснить, -- сказала мать.
Я повесила трубку.
Психотерапевтом оказалась хорошенькая молодая женщина с длинными
белокурыми волосами и ртом, накрашенным вишнево-красной помадой.
-- Опишите мне картину того, что вы чувствуете, -- попросила она.
Я увидела женщину под водой, очень глубоко, у темного, илистого дна. Из
ее рта поднимались пузырьки воздуха. Над ней, на самой поверхности, там, где
солнце отражалось в воде золотыми дрожащими зигзагами, плавал мужчина и двое
детей. Они смотрели вниз, на женщину, и смеялись.
-- Хм, -- сказала психотерапевт и скривила вишнево-красный рот, -- а
вам не
приходило в голову оставить этого мужчину?
Я встала и ушла. На лестнице она крикнула мне вслед, что очень
сожалеет, если сказала что-то неуместное, я -- только вторая ее пациентка.
- Ты меня любишь? -- спрашивала я его посреди ночи, ранним утром, после
полудня.
-- Иначе бы тебя здесь не было, -- отвечал он.
-- Иначе бы меня здесь не было, иначе бы меня здесь не было.
-- Почему бы тебе не поискать какую-нибудь работу? -- предложил он.
Я стала искать работу и нашла в конце концов место в булочной. Я
перестала плакать и принялась есть. Круассаны, бриоши, багеты, американские
булки, пышки, булочки с мюсли, "душечки" -- тонкие длинные булочки,
посыпанные тмином и солью. Больше всего мне нравились "душечки".
Он уехал с детьми на каникулы, мальчик прислал мне открытку, на которой
нарисовал вверху справа солнце и внизу траву. Девочка тоже подписалась
каракулями, от женатого мужчины -- ни слова.
Лето стояло жаркое, спрос на пирожные и хлеб был невелик. Долгими
часами я оставалась в булочной одна.
Как-то раз в виде эксперимента я легла в постель с итальянцем
антикваром, но посреди объятий снова заплакала.
Они вернулись с отдыха раньше, чем планировалось, -- мальчик плохо себя
почувствовал. Каждое утро его тошнило, и он жаловался на головокружение.
-- Ребенок совершенно здоров, -- заверил женатый мужчина по телефону
свою
жену, -- просто он плохо переносит разлуку с тобой, это все.
-- Старая корова, -- сказал он, положив трубку, -- всегда и во всем
виноват один
я. -- Потом он обнял меня, от него пахло морем и пляжем. Выглядел он
прекрасно, сильно загорел и постройнел, я же стояла рядом с ним белая, как
пшеничный хлеб, и растолстевшая от "душечек", поедаемых целыми днями.
Мальчик был рад встрече со мной. Он просунул свою маленькую пухлую
теплую ладошку в мою руку, в самый последний раз. И подарил мне рисунок.
Вверху справа -- солнце, внизу -- трава, посередине семья -- муж, жена, двое
детей. Все с черными точками в головах.
-- Что это за черные точки? -- спросила я его.
- У них кружится голова, -- пояснил он.
Я повесила рисунок над кроватью, рядом с крылом, мальчик за мной
наблюдал.
-- Если человек умер, он уже может летать?
-- Конечно, -- ответила я. -- Ему тогда больше нечего делать.
В день, на который у женатого мужчины был назначен развод, у мальчика в
голове обнаружили опухоль размером с куриное яйцо.
Развод перенесли, он вернулся домой, оставаясь по-прежнему женатым
мужчиной, в его руке был пакет с рентгеновскими снимками.
Я не могла поверить, что маленькое серое облачко на снимках было мозгом
мальчика, что из этой расплывчатой туманности исходили его четкие вопросы и
убежденность, что солнце расположено в правом верхнем углу, а трава внизу в
виде толстой зеленой полосы.
Его отвезли в больницу в другой город, но надежды было мало. Родители
поехали с ним -- женатый мужчина и замужняя женщина. Они не знали, куда
пристроить свою маленькую дочку, и потому оставили ее со мной.
Мы мало разговаривали. Я готовила для нее еду, чистила ей зубы и
разрешала сколько угодно смотреть телевизор. Она принесла с собой три куклы
Барби, которых попеременно одевала и раздевала.
По ночам мы обе плохо спали. Она металась в кровати возле меня и
зарывалась головой в подушку. А мне было страшно, будто кто-то надел на меня
мешок. Я очень хотела дать какой-нибудь обет, но не знала, что предложить
Богу.
-- Расскажи мне что-нибудь, -- попросила девочка.
- Когда мне было столько лет, сколько тебе, я украла пару туфель от
куклы
Барби, -- начала я, и мой рассказ казался мне неправдой, так давно это
было. -- Туфли
принадлежали одной девочке, которая жила по соседству, она ходила в
лаковых туф
лях и платьях с рюшами. Ее Барби жила в домике с душем и телевизором.
Но меня
интересовали только туфельки Барби, крохотные розовые туфельки на
шпильках,
меньше моего ногтя. Я не могла думать ни о чем другом, как только об
этих туфлях,
и мне представлялось, что, стоит мне их заполучить, я стану счастлива
навсегда.
-- А дальше? -- прошептала девочка.
-- Сейчас мне уже трудно вспомнить, как я их украла. Просто в один
прекрас
ный день они очутились у меня, и я спрятала их в наволочку своей
подушки. Каж
дый вечер, ложась в кровать, я уже с радостью предвкушала встречу с
ними. Я сразу
протягивала руку и ощупывала на своей подушке две горошины, гладила их
пальца
ми и постепенно засыпала. Я никогда не вынимала туфельки, опасаясь, что
меня могут
застать врасплох, мне было достаточно знать, что две горошины -- это и
есть розо
вые туфельки на шпильках. Однажды моя мама сменила на постели белье, и
туфель
ки исчезли. Я выплакала себе все глаза, и когда мама спросила, что со
мной случи
лось, я соврала, будто плачу из-за того, что жизнь такая жестокая и
паршивая шту
ка. Мама очень любит рассказывать, как я, маленькая девочка, сказала
такое, и каж
дый раз все ужасно смеются.
- У моего брата голова болит из-за того, что он говорил неправду, --
сказала
девочка. -- Я точно знаю.
Мы играли с Барби, когда позвонил ее отец. Она взяла трубку и
заулыбалась. И я поняла, что у мальчика все хорошо.
Больше я его не видела. Когда вернулся отец мальчика, он не стал ничего
рассказывать, а сразу же попросил меня снять рубашку. Он смотрел на мои
груди, но его взгляд был беспокойным и неуверенным. Он переспал со мной, а
потом спросил: "Что с тобой, ты трахаешься, как сестра милосердия". Так он
выразился.
Когда он отправился за пивом, я собрала свои вещи. Сняла со стены
крыло, рисунок с черными точками в головах у изображенных на нем людей и
ушла от женатого мужчины.