---------------------------------------------------------------
(Рассказ мальчика-эльзасца)
Перевод Н. Касаткиной
Из книги "Французская новелла XIX века" т. 2
Государственное издательство художественной литературы
"Москва-Ленинград" 1959
Ручной ввод текста А. Бахарев
---------------------------------------------------------------
В то утро я сильно опоздал в школу и очень боялся выговора, тем более
что мосье Амель собирался спрашивать у нас причастия, а я не знал ни
полслова. На миг мне пришла мысль пропустить урок и побегать на воле.
Погода стояла такая теплая, такая ясная...
Слышно было, как на опушке леса свистят дрозды и как на Рипперском
лугу, за лесопильней, немцы занимаются строевым учением. Это привлекало меня
куда больше, чем правила причастий, но я все же устоял и поспешил в школу.
Пробегая мимо мэрии, я заметил, что народ толпится у доски с
объявлениями. За последние два года оттуда к нам шли все неприятности --
проигранные сражения, реквизиции, приказы коменданта; на ходу я подумал:
"Что там еще за новости?"
Но тут кузнец Вахтер, читавший объявление вместе со своим подручным,
окликнул меня:
- Не торопись в школу, малый; все равно поспеешь.
Я решил, что он смеется надо мной, и, запыхавшись, вбежал в палисадник
перед домом мосье Амеля.
Обычно в начале занятий стоял шум, слышный даже на улице, - хлопали
крышки парт, все хором твердили уроки, затыкая уши, чтобы лучше вызубрить,
раздавался стук учительской линейки:
- Потише, потише!
Я рассчитывал незаметно прокрасться на свое место под эту возню, но
именно сегодня было тихо, как бывает в воскресное утро.
Через открытое окно я увидел, что мои товарищи уже расселись по местам,
а мосье Амель шагает взад и вперед со своей грозной линейкой под мышкой.
Каково мне было отворить дверь и войти посреди этой тишины? Представляете
себе, как я краснел и дрожал.
Но нет, ничего. Мосье Амель взглянул на меня без гнева и сказал очень
ласково:
- Ступай скорей на место, Франц, мой мальчик. Мы уже собрались начать
без тебя.
Я перешагнул через скамью и поскорее уселся за свою парту. Только тут,
оправившись от страха, я заметил, что на учителе парадный зеленый сюртук,
гофрированный галстук и вышитая черная шелковая ермолка, - так он одевался
только в те дни, когда приезжал инспектор или когда раздавались награды. Да
и весь класс поразил меня каким-то необычайным, торжественным видом. Но еще
больше удивился я, увидев, что на задних скамьях, обычно пустых, сидят и
молчат, как мы, старик Хаузер с неизменной треуголкой, рядом -- бывший мэр,
бывший почтальон и другие жители деревни. У всех у них были печальные лица;
у Хаузера на коленях лежал раскрытый истрепанный по углам букварь, а на нем
положены были огромные очки.
Пока я дивился происходящему, мосье Амель взошел на кафедру и тем же
ласковым и серьезным тоном, каким встретил меня, обратился к нам:
- Дети, сегодня я в последний раз занимаюсь с вами. Из Берлина пришел
приказ преподавать в школах Эльзаса и Лотарингии только немецкий язык...
Новый учитель приезжает завтра. Сегодня наш последний урок французского.
Прошу вас быть как можно внимательнее.
Эти несколько слов потрясли меня. Ах, негодяи! Вот о чем они объявили
на стене мэрии.
Последний урок французского!..
А я-то едва умел писать! Значит, теперь уж я никогда не выучусь!
Значит, на том все и кончится! Как я пожалел о потерянном времени, об
уроках, пропущенных ради того, чтобы искать птичьи гнезда или скользить по
замерзшему Саару! И книги, которые только что были мне скучны и оттягивали
руки, грамматика, священная история, казались теперь старыми друзьями, с
которыми очень грустно будет расставаться. А мосье Амель! При мысли, что мне
больше не придется видеть его, позабылись и наказания и удары линейкой.
Бедняга! Он надел парадный воскресный костюм в честь этого последнего
урока; понятно мне стало также, зачем пришли и уселись на задних скамьях
наши деревенские старики. Этим они как бы выражали сожаление, что не ходили
чаще сюда, в школу. Этим они на свой лад благодарили учителя за сорокалетнюю
верную службу и отдавали долг родине, уходившей от них...
На этом мои размышления были прерваны, я услышал свое имя. Настал мой
черед отвечать урок. Чего бы я не дал, чтобы громко и внятно, без единой
запинки, повторить пресловутые правила причастий; но я спутался с первых же
слов и стоят в тоске, переминаясь с ноги на ногу, за своей партой, не смея
поднять глаза. Я слышал, как мосье Амель говорил мне:
- Я не стану бранить тебя, Франц, мой мальчик, ты и так, должно быть,
достаточно наказан... То-то и есть. Так вот думаешь изо дня в день: куда мне
спешить, подучу завтра. А потом видишь, что получается? Наш Эльзас всегда
откладывал учение на завтра, и в этом его великая беда. Ведь теперь они
вправе сказать нам: как же так? Вы называете себя французами, а не умеете ни
говорить, ни писать на родном языке! И в этом ты виноват не больше других,
Франц, мой мальчик. Всем нам есть в чем упрекнуть себя. Ваши родители не
слишком пеклись о вашем образовании. Они охотнее посылали вас работать на
поле или в прядильне, чтобы получить лишний грош. А мне самому разве нечего
поставить себе в упрек? Разве не поручал я вам частенько поливать у меня в
саду цветы, вместо того чтобы учиться? А когда мне хотелось поудить форелей,
разве не отпускал я вас без зазрения совести?..
Так, от слова к слову, мосье Амель стал говорить нам о французском
языке, о том, что это прекраснейший язык в мире, самый ясный, самый стойкий,
что надо сохранить его среди нас и не забывать его никогда, потому что, пока
народ, обращенный в рабство, твердо владеет своим языком, он как бы владеет
ключом от своей темницы... Потом мосье Амель взял грамматику и прочел нам
весь урок. Я сам был удивлен, что так хорошо понимаю. Все, что говорил
учитель, было очень, очень легко. Вероятно, я никогда так внимательно не
слушал, а он никогда так терпеливо не объяснял. Бедный старик как будто
хотел, перед тем как уйти, передать нам и сразу вложить нам в голову все
свои познания.
После урока грамматики перешли к письму. Для этого дня мосье Амель
приготовил нам совсем новые, выписанные красивым закругленным почерком
примеры: "Франция, Эльзас, Франция, Эльзас". Прикрепленные к партам, они,
точно гирлянды флажков, развевались по всему классу. И до чего же каждый из
нас старался, и какая стояла тишина! Только и слышно было, что скрипение
перьев по бумаге. Невзначай в комнату влетели майские жуки, но никто не
обратил на них внимания, даже малыши, выводившие палочки с таким усердием, с
таким старанием, словно и это уже был французский язык... На крыше школы
тихонько ворковали голуби, и, слушая их, я задавал себе вопрос:
"Может, их тоже заставят петь по-немецки?"
Время от времени я отрывал глаза от страницы и видел, что мосье Амель
неподвижно сидит на кафедре, всматриваясь в окружающие предметы, как будто
желая унести во взгляде свой школьный домик. Подумайте! Целых сорок лет
сидел он на этом месте, перед ним был все тот же двор и тот же класс. Только
старые скамьи и парты обтерлись до глянца; каштановые деревья во дворе
вытянулись, а хмель, посаженный им, увивал теперь окна до самой крыши. До
чего тяжело ему было прощаться со всем этим и слушать, как топчется наверху
сестра, складывая их сундуки! Ведь завтра они уезжали, навсегда покидали
здешние края!
И все же у него хватило сил довести занятия до конца.
После письма был урок истории; затем малыши тянули: ба, бе, би, бо, бу.
И старый Хаузер на задней скамье, надев очки и держа букварь обеими руками,
вместе с ними твердил буквы. И он старался как мог: голос его дрожал от
волнения, и так потешно было слушать его, что всем нам хотелось смеяться и
плакать. О нет! Мне не забыть этот урок...
И вдруг церковные часы начали бить полдень, а затем раздался звон к
молитве. В тот же миг под окнами грянули трубы пруссаков, возвращавшихся с
учения. Мосье Амель побледнел и выпрямился на кафедре. Никогда не казался он
мне таким большим.
- Друзья мои, - начал он, - друзья мои, я... я...
Но что-то душило его, он не мог договорить. Тогда он повернулся к
доске, взял кусок мела и, нажимая изо всех сил, написал огромными буквами:
"Да здравствует Франция!"
Потом он застыл на месте, припав головой к стене, и без слов сделал нам
знак рукой:
"Теперь кончено... Уходите..."
(Рассказ мальчика-эльзасца)
Перевод Н. Касаткиной
Из книги "Французская новелла XIX века" т. 2
Государственное издательство художественной литературы
"Москва-Ленинград" 1959
Ручной ввод текста А. Бахарев
---------------------------------------------------------------
В то утро я сильно опоздал в школу и очень боялся выговора, тем более
что мосье Амель собирался спрашивать у нас причастия, а я не знал ни
полслова. На миг мне пришла мысль пропустить урок и побегать на воле.
Погода стояла такая теплая, такая ясная...
Слышно было, как на опушке леса свистят дрозды и как на Рипперском
лугу, за лесопильней, немцы занимаются строевым учением. Это привлекало меня
куда больше, чем правила причастий, но я все же устоял и поспешил в школу.
Пробегая мимо мэрии, я заметил, что народ толпится у доски с
объявлениями. За последние два года оттуда к нам шли все неприятности --
проигранные сражения, реквизиции, приказы коменданта; на ходу я подумал:
"Что там еще за новости?"
Но тут кузнец Вахтер, читавший объявление вместе со своим подручным,
окликнул меня:
- Не торопись в школу, малый; все равно поспеешь.
Я решил, что он смеется надо мной, и, запыхавшись, вбежал в палисадник
перед домом мосье Амеля.
Обычно в начале занятий стоял шум, слышный даже на улице, - хлопали
крышки парт, все хором твердили уроки, затыкая уши, чтобы лучше вызубрить,
раздавался стук учительской линейки:
- Потише, потише!
Я рассчитывал незаметно прокрасться на свое место под эту возню, но
именно сегодня было тихо, как бывает в воскресное утро.
Через открытое окно я увидел, что мои товарищи уже расселись по местам,
а мосье Амель шагает взад и вперед со своей грозной линейкой под мышкой.
Каково мне было отворить дверь и войти посреди этой тишины? Представляете
себе, как я краснел и дрожал.
Но нет, ничего. Мосье Амель взглянул на меня без гнева и сказал очень
ласково:
- Ступай скорей на место, Франц, мой мальчик. Мы уже собрались начать
без тебя.
Я перешагнул через скамью и поскорее уселся за свою парту. Только тут,
оправившись от страха, я заметил, что на учителе парадный зеленый сюртук,
гофрированный галстук и вышитая черная шелковая ермолка, - так он одевался
только в те дни, когда приезжал инспектор или когда раздавались награды. Да
и весь класс поразил меня каким-то необычайным, торжественным видом. Но еще
больше удивился я, увидев, что на задних скамьях, обычно пустых, сидят и
молчат, как мы, старик Хаузер с неизменной треуголкой, рядом -- бывший мэр,
бывший почтальон и другие жители деревни. У всех у них были печальные лица;
у Хаузера на коленях лежал раскрытый истрепанный по углам букварь, а на нем
положены были огромные очки.
Пока я дивился происходящему, мосье Амель взошел на кафедру и тем же
ласковым и серьезным тоном, каким встретил меня, обратился к нам:
- Дети, сегодня я в последний раз занимаюсь с вами. Из Берлина пришел
приказ преподавать в школах Эльзаса и Лотарингии только немецкий язык...
Новый учитель приезжает завтра. Сегодня наш последний урок французского.
Прошу вас быть как можно внимательнее.
Эти несколько слов потрясли меня. Ах, негодяи! Вот о чем они объявили
на стене мэрии.
Последний урок французского!..
А я-то едва умел писать! Значит, теперь уж я никогда не выучусь!
Значит, на том все и кончится! Как я пожалел о потерянном времени, об
уроках, пропущенных ради того, чтобы искать птичьи гнезда или скользить по
замерзшему Саару! И книги, которые только что были мне скучны и оттягивали
руки, грамматика, священная история, казались теперь старыми друзьями, с
которыми очень грустно будет расставаться. А мосье Амель! При мысли, что мне
больше не придется видеть его, позабылись и наказания и удары линейкой.
Бедняга! Он надел парадный воскресный костюм в честь этого последнего
урока; понятно мне стало также, зачем пришли и уселись на задних скамьях
наши деревенские старики. Этим они как бы выражали сожаление, что не ходили
чаще сюда, в школу. Этим они на свой лад благодарили учителя за сорокалетнюю
верную службу и отдавали долг родине, уходившей от них...
На этом мои размышления были прерваны, я услышал свое имя. Настал мой
черед отвечать урок. Чего бы я не дал, чтобы громко и внятно, без единой
запинки, повторить пресловутые правила причастий; но я спутался с первых же
слов и стоят в тоске, переминаясь с ноги на ногу, за своей партой, не смея
поднять глаза. Я слышал, как мосье Амель говорил мне:
- Я не стану бранить тебя, Франц, мой мальчик, ты и так, должно быть,
достаточно наказан... То-то и есть. Так вот думаешь изо дня в день: куда мне
спешить, подучу завтра. А потом видишь, что получается? Наш Эльзас всегда
откладывал учение на завтра, и в этом его великая беда. Ведь теперь они
вправе сказать нам: как же так? Вы называете себя французами, а не умеете ни
говорить, ни писать на родном языке! И в этом ты виноват не больше других,
Франц, мой мальчик. Всем нам есть в чем упрекнуть себя. Ваши родители не
слишком пеклись о вашем образовании. Они охотнее посылали вас работать на
поле или в прядильне, чтобы получить лишний грош. А мне самому разве нечего
поставить себе в упрек? Разве не поручал я вам частенько поливать у меня в
саду цветы, вместо того чтобы учиться? А когда мне хотелось поудить форелей,
разве не отпускал я вас без зазрения совести?..
Так, от слова к слову, мосье Амель стал говорить нам о французском
языке, о том, что это прекраснейший язык в мире, самый ясный, самый стойкий,
что надо сохранить его среди нас и не забывать его никогда, потому что, пока
народ, обращенный в рабство, твердо владеет своим языком, он как бы владеет
ключом от своей темницы... Потом мосье Амель взял грамматику и прочел нам
весь урок. Я сам был удивлен, что так хорошо понимаю. Все, что говорил
учитель, было очень, очень легко. Вероятно, я никогда так внимательно не
слушал, а он никогда так терпеливо не объяснял. Бедный старик как будто
хотел, перед тем как уйти, передать нам и сразу вложить нам в голову все
свои познания.
После урока грамматики перешли к письму. Для этого дня мосье Амель
приготовил нам совсем новые, выписанные красивым закругленным почерком
примеры: "Франция, Эльзас, Франция, Эльзас". Прикрепленные к партам, они,
точно гирлянды флажков, развевались по всему классу. И до чего же каждый из
нас старался, и какая стояла тишина! Только и слышно было, что скрипение
перьев по бумаге. Невзначай в комнату влетели майские жуки, но никто не
обратил на них внимания, даже малыши, выводившие палочки с таким усердием, с
таким старанием, словно и это уже был французский язык... На крыше школы
тихонько ворковали голуби, и, слушая их, я задавал себе вопрос:
"Может, их тоже заставят петь по-немецки?"
Время от времени я отрывал глаза от страницы и видел, что мосье Амель
неподвижно сидит на кафедре, всматриваясь в окружающие предметы, как будто
желая унести во взгляде свой школьный домик. Подумайте! Целых сорок лет
сидел он на этом месте, перед ним был все тот же двор и тот же класс. Только
старые скамьи и парты обтерлись до глянца; каштановые деревья во дворе
вытянулись, а хмель, посаженный им, увивал теперь окна до самой крыши. До
чего тяжело ему было прощаться со всем этим и слушать, как топчется наверху
сестра, складывая их сундуки! Ведь завтра они уезжали, навсегда покидали
здешние края!
И все же у него хватило сил довести занятия до конца.
После письма был урок истории; затем малыши тянули: ба, бе, би, бо, бу.
И старый Хаузер на задней скамье, надев очки и держа букварь обеими руками,
вместе с ними твердил буквы. И он старался как мог: голос его дрожал от
волнения, и так потешно было слушать его, что всем нам хотелось смеяться и
плакать. О нет! Мне не забыть этот урок...
И вдруг церковные часы начали бить полдень, а затем раздался звон к
молитве. В тот же миг под окнами грянули трубы пруссаков, возвращавшихся с
учения. Мосье Амель побледнел и выпрямился на кафедре. Никогда не казался он
мне таким большим.
- Друзья мои, - начал он, - друзья мои, я... я...
Но что-то душило его, он не мог договорить. Тогда он повернулся к
доске, взял кусок мела и, нажимая изо всех сил, написал огромными буквами:
"Да здравствует Франция!"
Потом он застыл на месте, припав головой к стене, и без слов сделал нам
знак рукой:
"Теперь кончено... Уходите..."