Александр Дорофеев
Одинокий рыболов
* * *
Когда мы спускались к реке, было видно – на льду сидит рыболов. Один единственный. Издали он казался черным столбиком.
– Верно, Курилов с автобазы, – размышлял Вадик Свечкин, хорошо знавший местных рыбаков. – Он стойкий – любой мороз нипочем!
На реке было холодно и ветер свистел. Тут и там во льду пробиты лунки. Иные уже заросли, затянулись. В другие мы непременно заглядывали – что там река зимой делает? Она жила, вилась тугими струями, дышала, приподнимаясь и опускаясь в проруби, будто хотела выплеснуться.
– Курилов знает, где лунку долбить, – сказал Вадик. – Курилов, он всегда с рыбой.
Средь реки, как ледяные шалаши, громоздились торосы. Меж ними было тихо, но еще холодней, чем на открытом месте, – вроде в давно покинутом доме. Толстые льдины нависали над нами. Из мутной их глубины выглядывали, казалось, какие-то торосные существа. Хорошо, Курилов неподалеку…
Заспешив, мы выскочили на простор близко от него. Прямо на снегу сидел, спиной к нам, согнувшись, как говорится, в три погибели.
– Эй! – крикнул Вадик. – Привет от юных штиблет!
Курилов вздрогнул и заворчал. Похоже, ему было не до шуток. Вадик ухватил меня за рукав:
– Клюет. Не топочи…
Мы замерли, ожидая, когда наконец потянет он леску и разогнется. Но ничего подобного – недвижим, как черная льдина, будто до весны вмерз.
– Дядя Курилов! – не выдержал Вадик. – Это я – Свечкин с другом! Поглядим только…
Курилов мрачно хрюкнул, приподнял голову. И обернулся.
У него было черное меховое лицо.
Я было подумал, что это шутка. Много мыслей неразборчивых пронеслось, покуда мы пятились. А когда побежали, то страшно медленно, еле-еле шевелились ноги. Одно сердце летело. Оно-то, верно, и домчало в два счета до поселка. Мы остановились отдышаться и немо озирались.
На крыльцо прибрежного дома вышел Петр Гамбоев, известный человек, боксер и чемпион. Нередко в клубе колотил он заезжих боксеров – канаты ходуном ходили.
– Медь! – крикнул Вадик, показывая на реку.
– Ведь! – уточнил я.
Гамбоев скрылся за дверью, толстой, пухлой, похожей на спортивный матрац. Из продранной обивки вяло смотрела серая вата.
Чего-то не понял Гамбоев. Улица была пуста. Вдали появился водовоз Колодезников – лошадь едва тащила обледенелую бочку. Отчетливо донесся звонок, вторая смена в школе. Будто ничего не случилось.
Шарахнулась дверь, и выскочил Гамбоев. Следом еще двое с ружьями. И еще один, с топором.
Мы хорошо видели с высокого берега, как бегут они к черному столбику. Скрылись средь торосов. Подкрались. Замерли. И яркие оранжевые вспышки. И тут же допрыгало – бум! буму-бум!
Когда мы подошли, медведь лежал на боку, щуплый и маленький, вытянув по-собачьи лапы. Гамбоев в тулупе выглядел куда медведистей.
– Давно сидел, – притоптывал он валенками. – Зад примерз – надо изо льда вырубать.
– Ай, кожа да кости! – плюнул дядя с топором. – Да и шкуру, баранки гну, картечью порубили. Утиной бы дроби хватило. Шатун-доходяга! Верно говорю!
– Какой шатун? – не понял Вадик. – Какой доходяга? Сидел тихо, никого не трогал.
Гамбоев нахмурился.
– Порядочный медведь в берлоге дрыхнет. А этот бродил вокруг да около, шатался там и сям, жрать хотел.
– И вас бы скушал, баранки гну, кабы сил хватило! – прибавил дядя с топором. – Верно говорю.
На медвежьей морде отблескивал, как вода в проруби, круглый глаз. Он стекленел, затягивался хрупким льдом, за которым еще можно было различить живое – что хотело дышать, двигаться, а теперь промерзало до дна.
– Ближе, ребята, не бойтесь! – Гамбоев наступил огромным белым валенком на медведя. – Михайло, синий угол, в глубоком нокауте. Считай, навсегда.
И тут раздался тяжелый медвежий рык, будто лед на реке треснул. Гамбоев отпрянул, покатился, но, моргнуть не успели, подпрыгнул, приняв боксерскую стойку.
Мужики развеселились.
– Что такое, Петушок?! В челюсть пропустил?! Или по уху? Сдуло, как пушинку!
Пнув медведя в живот, дядя с топором подмигнул:
– Последний вздох, баранки гну, кого хочешь сдует. Верно говорю? Рыком вышел!
– Рыком-брыком, – досадливо хмыкнул Гамбоев.
Они пританцовывали вокруг бездыханного медведя, толкались, согревая друг друга, – дул сильный ветер и было зверски холодно.
– Курилов – это тот, с топором, – шепнул Вадик. – Грамотный, баранки гну, всегда с добычей. Верно говорю.
Далеко, далеко прозвенел звонок – перемена.
– Верно, Курилов с автобазы, – размышлял Вадик Свечкин, хорошо знавший местных рыбаков. – Он стойкий – любой мороз нипочем!
На реке было холодно и ветер свистел. Тут и там во льду пробиты лунки. Иные уже заросли, затянулись. В другие мы непременно заглядывали – что там река зимой делает? Она жила, вилась тугими струями, дышала, приподнимаясь и опускаясь в проруби, будто хотела выплеснуться.
– Курилов знает, где лунку долбить, – сказал Вадик. – Курилов, он всегда с рыбой.
Средь реки, как ледяные шалаши, громоздились торосы. Меж ними было тихо, но еще холодней, чем на открытом месте, – вроде в давно покинутом доме. Толстые льдины нависали над нами. Из мутной их глубины выглядывали, казалось, какие-то торосные существа. Хорошо, Курилов неподалеку…
Заспешив, мы выскочили на простор близко от него. Прямо на снегу сидел, спиной к нам, согнувшись, как говорится, в три погибели.
– Эй! – крикнул Вадик. – Привет от юных штиблет!
Курилов вздрогнул и заворчал. Похоже, ему было не до шуток. Вадик ухватил меня за рукав:
– Клюет. Не топочи…
Мы замерли, ожидая, когда наконец потянет он леску и разогнется. Но ничего подобного – недвижим, как черная льдина, будто до весны вмерз.
– Дядя Курилов! – не выдержал Вадик. – Это я – Свечкин с другом! Поглядим только…
Курилов мрачно хрюкнул, приподнял голову. И обернулся.
У него было черное меховое лицо.
Я было подумал, что это шутка. Много мыслей неразборчивых пронеслось, покуда мы пятились. А когда побежали, то страшно медленно, еле-еле шевелились ноги. Одно сердце летело. Оно-то, верно, и домчало в два счета до поселка. Мы остановились отдышаться и немо озирались.
На крыльцо прибрежного дома вышел Петр Гамбоев, известный человек, боксер и чемпион. Нередко в клубе колотил он заезжих боксеров – канаты ходуном ходили.
– Медь! – крикнул Вадик, показывая на реку.
– Ведь! – уточнил я.
Гамбоев скрылся за дверью, толстой, пухлой, похожей на спортивный матрац. Из продранной обивки вяло смотрела серая вата.
Чего-то не понял Гамбоев. Улица была пуста. Вдали появился водовоз Колодезников – лошадь едва тащила обледенелую бочку. Отчетливо донесся звонок, вторая смена в школе. Будто ничего не случилось.
Шарахнулась дверь, и выскочил Гамбоев. Следом еще двое с ружьями. И еще один, с топором.
Мы хорошо видели с высокого берега, как бегут они к черному столбику. Скрылись средь торосов. Подкрались. Замерли. И яркие оранжевые вспышки. И тут же допрыгало – бум! буму-бум!
Когда мы подошли, медведь лежал на боку, щуплый и маленький, вытянув по-собачьи лапы. Гамбоев в тулупе выглядел куда медведистей.
– Давно сидел, – притоптывал он валенками. – Зад примерз – надо изо льда вырубать.
– Ай, кожа да кости! – плюнул дядя с топором. – Да и шкуру, баранки гну, картечью порубили. Утиной бы дроби хватило. Шатун-доходяга! Верно говорю!
– Какой шатун? – не понял Вадик. – Какой доходяга? Сидел тихо, никого не трогал.
Гамбоев нахмурился.
– Порядочный медведь в берлоге дрыхнет. А этот бродил вокруг да около, шатался там и сям, жрать хотел.
– И вас бы скушал, баранки гну, кабы сил хватило! – прибавил дядя с топором. – Верно говорю.
На медвежьей морде отблескивал, как вода в проруби, круглый глаз. Он стекленел, затягивался хрупким льдом, за которым еще можно было различить живое – что хотело дышать, двигаться, а теперь промерзало до дна.
– Ближе, ребята, не бойтесь! – Гамбоев наступил огромным белым валенком на медведя. – Михайло, синий угол, в глубоком нокауте. Считай, навсегда.
И тут раздался тяжелый медвежий рык, будто лед на реке треснул. Гамбоев отпрянул, покатился, но, моргнуть не успели, подпрыгнул, приняв боксерскую стойку.
Мужики развеселились.
– Что такое, Петушок?! В челюсть пропустил?! Или по уху? Сдуло, как пушинку!
Пнув медведя в живот, дядя с топором подмигнул:
– Последний вздох, баранки гну, кого хочешь сдует. Верно говорю? Рыком вышел!
– Рыком-брыком, – досадливо хмыкнул Гамбоев.
Они пританцовывали вокруг бездыханного медведя, толкались, согревая друг друга, – дул сильный ветер и было зверски холодно.
– Курилов – это тот, с топором, – шепнул Вадик. – Грамотный, баранки гну, всегда с добычей. Верно говорю.
Далеко, далеко прозвенел звонок – перемена.