Сергей Довлатов
Старый петух, запеченный в глине
(последний рассказ С.Д.; вместе с «Виноградом» он должен был войти в задуманный сборник «Холодильник»). – Авторская машинопись с правкой из домашнего архива С.Д. в Нью-Йорке.
Моя жена проснулась и спрашивает:
– Кто может звонить в четыре утра? Даже интересно… Ты не спишь? Я сказал:
– Ничего интересного.
Раньше, еще в Союзе, лет двадцать назад, это могли быть знакомые пьяницы. Помню, дисквалифицированный боксер Литовченко кричал мне:
– Еду! Жди! Готовь закуску! Я вяло сопротивлялся:
– Сейчас ночь.
– Вечно у тебя ночь, когда я звоню.
– Да и выпивки нет. В ответ раздавалось:
– Должен тебя разочаровать: есть, и в неограниченном количестве…
Так было в Союзе.
Я встал, прикрывшись газетой. Пол был теплый. Подошел к телефону. Слышу, говорят по-английски:
– Это полиция. С вами желает беседовать…
– Кто? – не понял я.
– Мистер Страхуил, – еще раз, более отчетливо выговорил полицейский.
И тут же донеслась российская скороговорка:
– Я дико извиняюсь, гражданин начальник. Страхуил вас беспокоит. Не помните? Восемьдесят девятая статья, часть первая. Без применения технических средств.
Я все еще не мог сосредоточиться. Слышу:
– Шестой лагпункт, двенадцатая бригада, расконвоированный по кличке Страхуил.
– О, Господи, – сказал я. Страхуил повысил голос:
– Все, начальник, испекся. Припухаю у ментов в районе Двадцать первой и Бродвея. Надо срочно выкуп заплатить. А у меня тут, кроме вас, ни одного солидного знакомого. Шплинта зарезали. Володя-Рваный лечится от алкоголизма.
– Что произошло? – спрашиваю.
– Да ничего особенного. В Сирее повязали, гады. С мантелем в руках.
– Что значит – с мантелем?
– Я мантель примерял, такой каракулевый, дамский.
Тут я наконец все понял:
– Ты шубу украл?
– Какой-украл?! Пытался. А то сразу-украл. Пытался и украл – вещи разные. Это как день и ночь.
Я задумался-что происходит? Одиннадцать лет я живу в Америке. Шесть книг по-английски издал. С Джоном Апдайком лично знаком. Дача у меня на сотом выезде. Дочка-менеджер рок-группы «Хэви метал». Младший сын фактически не говорит по-русски. И вдруг среди ночи звонит какой-то полузабытый ленинградский уголовник. Из какой-то давней, фантастической, почти нереальной жизни. Просит за него выкуп уплатить – четыреста долларов.
– Иначе, – говорит, – в тюрьму отправят, к черномазым. Удовольствие ниже среднего.
Я вынес телефон на кухню. Потянулся за сигаретами. Слышу:
– Гражданин начальник, захватите четыреста пятьдесят для ровного счета. Надо же отметить это дело, выпить по такому случаю.
Тут я немного опомнился, спрашиваю:
– Который час, ты знаешь?
– По московскому времени скоро двенадцать.
– При чем тут московское время?! Но полицейский мне уже адрес диктует:
– Двадцать один, ноль три, второй этаж, сержант Барлей.
И голос Страхуила:
– Гражданин начальник, выручайте! Моя жена спросила:
– Что такое?
Я даже отвечать сначала не хотел. Ну что я ей скажу? Звонит, мол, уголовник Страхуил. Просит внести за него четыреста долларов. Бред какой-то.
– Кто это? – спрашивает жена.
– Так, – говорю, – знакомый артист.
– Что у него случилось?
– Денег просит.
– Вечно тебе звонят какие-то подонки. Почему тебе Солженицын не звонит? Или Барышников?
– Видимо, – говорю, – у Барышникова денег хватает.
Я оделся, вывел из гаража машину. Еду и думаю: ведь рассказать кому-то – не поверят. Это только с русскими бывает. Уехал человек в Америку. Шесть раз переезжал с одной квартиры на другую. Стал домовладельцем. Все забыл. Все былые телефоны, имена, названия ленинградских улиц. И вдруг – звонок.
Мне один знакомый еще в Ленинграде рассказывал. Пристали к нему два хулигана в электричке. Выкинули его на ходу из тамбура. Скатился он по насыпи в канаву. Потерял сознание, естественно. Очнулся ночью, под дождем. Приподнялся и слышит:
– Вы случайно не знаете, кто изобрел граммофон?
Сидит мужик под зонтиком возле канавы. Кроссворд разгадывает. Да еще и мужик-то знакомый, как выяснилось, по офицерским сборам…
Еду через мост из Квинса. И вдруг начинается траффик. Причем солидный. Мили на две вперед – сплошные красные огни.
Это только в Нью-Йорке может случиться. Траффик в пять часов утра. Как он возник, из-за чего?
Минут сорок я ехал от Квинсборо-плаза до фуникулера на углу Шестидесятой и Второй. И только за мостом я понял, что случилось. Там возле бывшей железнодорожной кассы есть захламленная лужайка. Необитаемый клочок земли между двумя автострадами. Треугольная зона неуязвимости в потоке машин. Сотни раз я проезжал здесь, и все было нормально. А тут вдруг появился одинокий негр-саксофонист. Он был почти невидим в темноте. Играл самозабвенно, но плохо. Подбородком двигал, как боксер на ринге. Плоская кепка лежала у его ног.
Все тормозили, проезжая мимо. Я тоже слегка притормозил, опустив боковое стекло. Бросил в кепку несколько монет. Какая-то из них откатилась в сторону. Музыкант прихлопнул ее ногой. Затем одарил меня целым каскадом пронзительных режущих импровизаций. Могу добавить, что играл он «Рондо» Шостаковича в нелепой джазовой переработке.
Минут через сорок я был в полицейском управлении, напоминавшем римский Форум. Среди массивных псевдоионических колонн бродили живописно одетые люди. Кого-то провели в наручниках. Две ярко накрашенные и при этом ужасно бледные женщины кокетничали с молодым офицером в черной форме. Цыганское семейство расположилось на кафельном полу. Через зал проходили какие-то девицы с бумагами в руках. Наверху, у основания застекленного купола, были выбиты латинские изречения. Одно из них я с легкостью прочел:
«Бог – это справедливость».
И задумался: при такой биографии, как моя, чужой язык уже не составляет тайны.
Ко мне обратился полицейский с бакенбардами:
– Чем могу служить?
Он направил меня в канцелярию. Там я уплатил четыреста долларов, расписался и ответил на пять-шесть вопросов:
– Мистер Страхуил – ваш друг? Я кивнул.
– Что вы можете сказать о нем?
– Только хорошее.
– Где вы познакомились?
– В тюрьме.
– Когда, за что и где вы отбывали наказание?
– Я был надзирателем.
– Извините?
– Я был охранником, коллега.
– Называйте меня – сержант Барлей. За что и где мистер Страхуил отбывал наказание?
– Под Сыктывкаром.
– Пожалуйста?
– Под Сыктывкаром.
– Это в Польше?
– Нет.
– Тогда в России?
– Совершенно верно.
– За что мистер Страхуил отбывал наказание?
– В общем-то за правду.
– Что это значит?
– За антикоммунистическую деятельность.
– Ограбление, убийство?
– Не думаю.
– Вчера он пытался украсть женскую шубу.
– Полагаю, что это недоразумение. Зачем ему женская шуба?
– Вот и я так думаю – зачем? Наступила пауза. Сержант перебирал какие-то бумаги. Мне захотелось спросить:
– Скажите, я обязан был давать эти показания?
– Нет. А теперь распишитесь.
Потом меня завели в какой-то бункер. Через минуту появился Страхуил, здоровый, улыбающийся, в джинсовом костюме. Ринулся ко мне, горячо обнял и даже хотел поцеловать. При этом сильно оцарапал мне шею наручниками. Тут вышел офицер с ключами.
– Пока, – сказал он.
Мой друг выбежал на улицу, потирая запястья. Мне показалось, что я уже наблюдал эту сцену в каком-то фильме.
Я взглянул на часы – половина девятого. В ланчонете на углу жарили бекон.
– Зайдем? – спрашиваю.
– Не сюда.
– Ты же хотел позавтракать…
Становилось людно. Негры и латиноамериканцы толкали перед собой железные рамы на колесиках, увешанные одеждой. Переулки в этой части Манхэттена были забиты грузовиками. Как всегда, звучала однообразная ритмичная музыка. Из люков шел пар.
Страхуил толкнул вертящиеся двери. Я увидел вывеску – «Парижский шик». Столы были покрыты линолеумом, Над кассой гудел допотопный вентилятор. На прилавке возле блюда с фруктами дремал огромный кот.
Я сказал:
– Здесь недорого.
– Не имеет значения, – ответил Страхуил. И тут же добавил:
– Кстати, где деньги?
Я протянул ему несколько бумажек. Подошел официант. Мы заказали два куриных супа, фаршированные ножки и шашлык. Все из курицы. Страхуил поинтересовался:
– А выпивка у них есть? Я перебил его:
– Как ты сюда попал?
– В смысле – на Запад? Была у меня одна еврейка из валютного ресторана. Сошлись мы, помню, на день конституции. Утром встали, познакомились как следует, оказывается – ей грозит трояк. И у меня как раз доследование шло. Уже подписку взяли о невыезде. Значит, надо ехать и как можно дальше. Записались и уехали, примазав органы двумя кусками. А в Риме эта Беба завела себе какого-то шахматиста еврейской национальности. Уж здесь-то он вроде бы на фига ей понадобился? Видимо, любовь. А любовь – это для меня святое, гражданин начальник. Короче, дал ей на прощанье в глаз и отвалил.
Официант принес нам еду. Заиграла невидимая музыка. Страхуил нетерпеливо приподнялся:
– Я на минуту отлучусь. Надо заправиться.
– В смысле?
– В смысле горючего. Магазин за углом.
– Не стоит, – говорю, – рано.
– Что значит – рано? Мы же не в республике Коми. Здесь, гражданин начальник, всегда есть место подвигу.
– Это лишнее.
– Лишнее? – приподнял брови Страхуил. – Все у тебя лишнее, начальник! Кто знает, что в жизни главное, что лишнее. Вот я расскажу тебе историю про одного мужика. Был он королем шмена на Лиговке. И его наконец повязали. Оттягивает король что положено, возвращается домой. А у него три дочери в большом порядке. Упакованы, как сестры Федоровы. Старшая ему и говорит: «Батя, живи у меня…»
Все это стало мне надоедать. Я понял, что должен защититься от надвигающегося хаоса. Он преследовал меня в Союзе, я уехал. Теперь он настиг меня в Америке. Хаос и абсурд.
Страхуил продолжает:
– Она ему: «Живи, говорит, у меня, батя. Вот тебе койка. Вот тебе любая бацилла из холодильника: колбаска, шпроты, разные ессентуки…»
Тут я прервал его:
– Откуда ты свалился на мою голову? Страхуил не обиделся:
– Вот принесу горючего, бухнем и разберемся.
– Еще раз говорю – не стоит. Друг мой отложил вилку, задумался. Лицо его озарилось светом глубокой выстраданной правоты. Я услышал:
– По-твоему, жизнь – что? Она – калейдоскоп. Сегодня одно, завтра другое. Сегодня ты начальник, завтра я. Вспомни Чинья-Ворык. Вспомни автомобильную мойку на Конюшенной.
Господи, да я и без него все помнил. Прожитая жизнь только кажется бесконечной, воспоминания длятся одну секунду. Конечно, я все помнил.
1965 год, ноябрь. Лагерь усиленного режима на станции Чинья-Ворык. Я военнослужащий, контролер штрафного изолятора.
Праздники ощущаются даже в лагерной зоне. У заключенных – выстиранные робы, начищенные дегтем сапоги. Над канцелярией вяло полощется широкий бледно-розовый транспарант:
«Через добросовестный труд-к социализму!»
Я сижу на вахте у знакомого инструктора. Он чинит мою бляху с напайкой. Над его столом – репродукция, вырванная, очевидно, из поваренной книги: жареный цыпленок, декорированный яблоками.
Звонит телефон:
– Срочно зайдите к лейтенанту Токарю. Инструктор одалживает мне свой ремень. Я нехотя иду к зданию администрации.
– Есть дело, – говорит Токарь, – собирайтесь. Берите конвоира. Выводите бригаду из двух человек на отдельную точку. Хуриев вас проинструктирует.
– Что еще за дело?! – говорю. – Сегодня праздник!
Токарь приподнялся, одернул гимнастерку и сказал:
– Канализационная труба этого не знала, взяла и лопнула.
Он помолчал и добавил:
– Я ей от души сочувствую, потому что и мое терпение лопается. Ясно? Действуйте…
Через полчаса мы были на вахте: караульный и двое зэков-сантехников. Естественно, у всех дурное настроение – праздник. Хотя работы там было часа на два.
– В три будем дома, – сказал я одному из зэков. Тот в ответ:
– Ну и что хорошего? Второй добавил:
– Не дома, а в колонии усиленного режима – 1314/6.
Мы вышли из зоны, спустились к подстанции. Караульный сел на ящик из-под огурцов. Зэки разожгли костер, покурили, взяли лопаты.
День был морозный, солнечный. Дым над зоной поднимался вертикально. В поселке за ручьем играла музыка:
Зэки были тощие, мрачноватые, примерно одного роста. Такие не запоминаются. Правда, один из них без конца ходил мочиться. Он-то вдруг и подошел ко мне:
– Хорошая погода, гражданин начальник. Я спросил:
– Что надо?
Зэк подошел еще ближе – так, что караульный выкрикнул:
– Стой на месте!
Зэк остановился, доверительно подмигнул мне и сказал:
– Начальник, давай его схаваем ради праздника.
– Кого?
– Да петуха.
– Какого еще петуха?
– А вон, смотри.
Действительно, возле ручья гулял петух. Наверное, забрел сюда из Чинья-Ворыка.
– Вы что, – говорю, – совсем обнаглели?!
– В чем дело, начальник?
– Петуха не трогать. Продолжать работу.
– Начальник!
– Ни в коем случае.
Зэк молитвенно сложил на груди руки. Заговорил драматической лагерной скороговоркой:
– Начальник, кто узнает?! Я его уделаю в момент. Исполню как врага народа. А если что, ты не в курсе.
– Еще бы, – говорю.
– Он даже пикнуть не успеет. Вот и будет праздник.
– Особенно, – говорю, – для петуха. После этого я смягчился и голосом лейтенанта Токаря выговорил:
– Действуйте.
Зэк свистнул, подзывая напарника. Я помахал караульному, чтобы не стрелял. Сантехники побежали к ручью.
Петух оказался неумным. Повел себя как участник троцкистско-зиновьевского блока. То есть простодушно зашагал навстречу собственной гибели. Ему бы удрать, так нет: развинченной мультипликационной походкой он двинулся в атаку. Головою поводил, как знаменитый саксофонист Чевычелов.
Через минуту все было кончено. Я огляделся – свидетелей нет.
Зэки вырыли ямку. Ощипывать петуха не стали. Просто вымазали его глиной и забросали сучьями. А сверху разожгли костер. Так он и спекся.
Караульный счел нужным объяснить мне:
– Глина вместе с перьями отвалится. Я кивнул, дав понять, что считаю эту информацию ценной.
Зэк подошел и говорит мне:
– Отпусти в поселок.
– За водкой, что ли?
– Почему за водкой? За портвейном. А то сразу – за водкой…Водка и портвейн – большая разница. Это как день и ночь.
– Ни в коем случае.
– Начальник!
– Категорически исключено.
– Я через пять минут вернусь.
– Нельзя.
Я знал, что говорю. Культпоход в поселок мог закончиться большим скандалом. А может, и кровопролитием. Достаточно было встретить патрульных.
– Это лишнее, – повторил я твердым голосом.
– Лишнее? – переспросил он, сощурившись. – Что значит лишнее?! Кто его знает, что в жизни главное и что лишнее? Может, портвейн-это как раз самое главное…
– Кончай, – говорю, – философствовать. В поселок я тебя не отпущу.
– Начальник!
– Это лишний разговор.
Зэк презрительно оглядел меня и спрашивает:
– Хочешь, расскажу тебе историю про одного старого шмаровоза?
– Ну.
– Был он королем у себя на Лиговке, и вот его повязали. Оттянул король пятерку, возвращается домой.
А у него три дочери живут отдельно, чуть ли не за космонавтов вышедши. Старшая дочь говорит: «Живи у меня, батя. Будет тебе пайка клёвая, одежа, телевизор…» Король ей: «Телевизора мне не хватало! Я хочу портвейна и желательно „Таврического“!» А дочка ему:
«Портвейн-это лишнее, батя!» Тут он расстроился, поехал к другой. Средняя дочь говорит: «Вот тебе раскладушка, журнал „Огонек“, папиросы…» Тут я перебил его:
– Хватит. Жрите своего петуха и кончайте работу. Короче, ограничились мы петухом. Кстати, я его так и не пробовал. Не смог. Одно дело – курица из магазина. И совсем другое-птица, которой свернули шею у тебя на глазах. Да и соли, откровенно говоря, не было.
В конце зэк еще раз спросил:
– Не отпустишь в поселок?
– Нет.
– Ну, смотри. Жизнь – она длинная. Сегодня ты начальник, завтра я.
Вот, думаю, нахальная физиономия. Мало ему петуха. Я ведь и так, между прочим, рискую.
Однако поздно было ссориться. К этому времени стемнело. Надо было забросать снегом костер и возвращаться.
История не кончается.
Прошло двенадцать лет. За это время я демобилизовался и стал писателем-нонконформистом. Разумеется, меня не печатали. Тем более, что начал я с кошмарных лагерных рассказов.
Короче, я все больше пил и все меньше соблюдал осторожность.
В результате мои сочинения попали на Запад. Некоторые были там опубликованы. А я был уволен с последнего места работы. С полуразрушенной баржи, которую добросовестно охранял.
Дальнейшие события излагаю отрывисто, как бы пунктиром. Мелкое диссидентство. Встречи с перепуганными западными журналистами. Обвинения в притонодержательстве и тунеядстве. (Участковый Баенко говорил мне: «Из твоего дома выбегали полуодетые женщины». Я требовал логики: «Если у меня притон, они должны были наоборот-вбегать».) Затем – какие-то неясные побои в милиции. (Я бы воспринял их как случайность, не повторись они дважды.) И наконец Каляевский спецприемник, бывшая тюрьма на Шпалерной.
Подробности описывать не желаю. Коротко скажу – в тюрьме мне не понравилось. Курить запрещено. Читать запрещено. Питание отвратительное. Спишь на голых досках. Но самое жуткое, что я там испытал, – это было даже не хамство, а публичные физиологические отправления. Железная лохань посреди камеры внушала мне неподдельный ужас. Так выяснилось, что я – интеллигент.
Тюремная обслуга вела себя очень агрессивно. Гораздо агрессивнее, чем в лагере. И даже медики отличались странной жестокостью.
Помню, заболел один мой сокамерник. Мы вызвали фельдшера. Фельдшер спросил:
– Что у тебя болит?
– Живот и голова.
Фельдшер достал из кармана таблетку. Разломил ее пополам:
– Это тебе от живота. А это от головы. И прибавил:
– Да смотри, не перепутай…
Шесть дней меня продержали в камере. Затем вывели на работу. Мне достался гараж Управления милиции на Конюшенной площади. Нужно было вырыть довольно большую яму. Так называемую мойку для автомашин.
В гараж мы с конвоиром явились пешком. Он представил меня трем работягам, которые загорали на листах фанеры. Он сказал:
– Присматривайте за этим декадентом. Конвоир ушел. Сказал, что явится за мной к пяти. Посреди двора лежали тени от церковных куполов.
То и дело мои работяги вставали, переносили фанерные листы на солнце. Я спросил у них:
– Так что мне делать?
Тот, что повыше, откликнулся:
– Закуривай.
И кинул мне пачку «Беломора».
Второй, ухмыльнувшись, сказал:
– Правда, что от работы люди…?
– Что? – я не расслышал.
– Глохнут! – заорал он.
Оба долго, радостно посмеивались.
Так прошло около часа. В основном мы курили и беседовали, сидя на досках. Того, что был постарше, звали Генычем. Высокого – Мишаней.
Затем наступил обеденный перерыв. Работяги достали свои бутерброды. Я встал и отошел. Высокий окликнул меня:
– Але! Раздолбай Иваньга! Иди питайся.
И протянул мне куриную ногу.
Это был высокий тощий человек с усами. Кисть его руки была украшена зеленоватой надписью: «Второй раз бью по трупу!»
Его лицо показалось мне знакомым. Да и он как-то странно на меня поглядывал. Затем вдруг поинтересовался:
– Ты в армии служил?
– Естественно.
– В охране?
– Ну.
– Не в Устьвымлаге?
– В Устьвымлаге.
– Чинья-Ворык помнишь?
– Ну, допустим.
– А как мы петуха уделали?
Он встал и чопорно представился:
– Потомственный зэка Володин. Кличка – Страхуил. Последняя судимость кража.
– Предпоследняя, – исправил Геныч, – не зарекайся…
Конечно, я все помнил. Память наша – как забор, что возле Щербаковских бань. Чуть ли не каждый старается похабную надпись оставить.
Страхуил между тем возбудился:
– Помнишь, я говорил тебе, начальник: жизнь – она калейдоскоп. Сегодня ты меня охраняешь, завтра я буду в дамках. Сегодня я кайфую, завтра ты мне делаешь примочку.
– Короче, – вмешался Геныч.
– Короче, ты меня за водкой не пустил? А я тебя…
Он выждал паузу и закричал:
– Пускаю! И затем:
– Вот шесть рублей с мелочью. Магазин за троллейбусной остановкой.
Я сказал:
– Ребята, это лишнее. Нас у вахты проверяют.
– Лишнее? – его глаза округлились. – Знаешь, что лишнее в жизни, начальник? Алименты, хронический трипак и уголовный кодекс… Вот я тебе расскажу историю про одного домушника с Лиговки. Дотягивает он свой четвертной…
– Кончай, – прервал его Геныч, – магазин закроют.
– Сейчас полтретьего.
– А может, у тебя история на пять часов?! Короче, я пошел за водкой. А потом ходил один из работяг. И мы все говорили о жизни. А потом явился конвоир, и его тоже угостили водкой. Он сначала руками замахал:
– Я на службе! А затем говорит:
– Мне – полную.
Геныч долил:
– Сам люблю полненьких.
Конвоир опьянел, и я сказал ему:
– Жизнь-калейдоскоп. Сегодня ты начальник, завтра я.
А конвоир вдруг заплакал и говорит:
– Я курсы бульдозеристов чуть не окончил. Отчислен из-за сотрясения мозог…
А потом работяги вызвали такси, и Геныч объяснил шоферу:
– Улица Каляева, шесть. А шофер говорит:
– Куда их, в тюрягу, что ли?
Геныч обиделся за нас:
– Не в тюрягу, а в пенитенциарное учреждение, мудила!
И мы с конвоиром всю дорогу пели:
Я уже не слушал:
– Едет тот пахан в законе к младшей дочери. Она ему: «Располагайся, батя! Вот тебе диван, места общего пользования, напротив – красный уголок». Король ей говорит: «Не хочу я ессентуков, раскладушек и вашего общего пользования! Хочу портвейна белого, желательно „Таврического“, ясно?!» А шкура в ответ: «Это, мол, лишнее!» Он ей внушает: «Да лишнего-то мне как раз и надо, суки вы позорные!» А девки ни в какую. Знаешь, чем все это кончилось?
– Ну?
Страхуил выдержал паузу и голосом опытного рассказчика закончил:
– Дочь пошла за ряженкой, а он в сортире на ее колготках удавился.
Страхуил умолк. Как-то странно поморщился. В глазах его блеснули слезы. Я спросил:
– Ты чего?
– Пахана, – отвечает, – жалко. Мне стало все это решительно надоедать. Я приподнялся, говорю:
– Ну, мне пора.
Мне и в самом деле надо было готовить очередную передачу.
– Прощай, начальник.
– Будь здоров.
– Еще увидимся.
– Теперь уже не сомневаюсь.
– Я в смысле денег.
– Не спеши.
Я натянул плащ, толкнул вертящиеся двери. Заглянул еще раз с улицы в окно.
Около стола вертелся кот. Мой приятель кормил его из своей тарелки.
– Кто может звонить в четыре утра? Даже интересно… Ты не спишь? Я сказал:
– Ничего интересного.
Раньше, еще в Союзе, лет двадцать назад, это могли быть знакомые пьяницы. Помню, дисквалифицированный боксер Литовченко кричал мне:
– Еду! Жди! Готовь закуску! Я вяло сопротивлялся:
– Сейчас ночь.
– Вечно у тебя ночь, когда я звоню.
– Да и выпивки нет. В ответ раздавалось:
– Должен тебя разочаровать: есть, и в неограниченном количестве…
Так было в Союзе.
Я встал, прикрывшись газетой. Пол был теплый. Подошел к телефону. Слышу, говорят по-английски:
– Это полиция. С вами желает беседовать…
– Кто? – не понял я.
– Мистер Страхуил, – еще раз, более отчетливо выговорил полицейский.
И тут же донеслась российская скороговорка:
– Я дико извиняюсь, гражданин начальник. Страхуил вас беспокоит. Не помните? Восемьдесят девятая статья, часть первая. Без применения технических средств.
Я все еще не мог сосредоточиться. Слышу:
– Шестой лагпункт, двенадцатая бригада, расконвоированный по кличке Страхуил.
– О, Господи, – сказал я. Страхуил повысил голос:
– Все, начальник, испекся. Припухаю у ментов в районе Двадцать первой и Бродвея. Надо срочно выкуп заплатить. А у меня тут, кроме вас, ни одного солидного знакомого. Шплинта зарезали. Володя-Рваный лечится от алкоголизма.
– Что произошло? – спрашиваю.
– Да ничего особенного. В Сирее повязали, гады. С мантелем в руках.
– Что значит – с мантелем?
– Я мантель примерял, такой каракулевый, дамский.
Тут я наконец все понял:
– Ты шубу украл?
– Какой-украл?! Пытался. А то сразу-украл. Пытался и украл – вещи разные. Это как день и ночь.
Я задумался-что происходит? Одиннадцать лет я живу в Америке. Шесть книг по-английски издал. С Джоном Апдайком лично знаком. Дача у меня на сотом выезде. Дочка-менеджер рок-группы «Хэви метал». Младший сын фактически не говорит по-русски. И вдруг среди ночи звонит какой-то полузабытый ленинградский уголовник. Из какой-то давней, фантастической, почти нереальной жизни. Просит за него выкуп уплатить – четыреста долларов.
– Иначе, – говорит, – в тюрьму отправят, к черномазым. Удовольствие ниже среднего.
Я вынес телефон на кухню. Потянулся за сигаретами. Слышу:
– Гражданин начальник, захватите четыреста пятьдесят для ровного счета. Надо же отметить это дело, выпить по такому случаю.
Тут я немного опомнился, спрашиваю:
– Который час, ты знаешь?
– По московскому времени скоро двенадцать.
– При чем тут московское время?! Но полицейский мне уже адрес диктует:
– Двадцать один, ноль три, второй этаж, сержант Барлей.
И голос Страхуила:
– Гражданин начальник, выручайте! Моя жена спросила:
– Что такое?
Я даже отвечать сначала не хотел. Ну что я ей скажу? Звонит, мол, уголовник Страхуил. Просит внести за него четыреста долларов. Бред какой-то.
– Кто это? – спрашивает жена.
– Так, – говорю, – знакомый артист.
– Что у него случилось?
– Денег просит.
– Вечно тебе звонят какие-то подонки. Почему тебе Солженицын не звонит? Или Барышников?
– Видимо, – говорю, – у Барышникова денег хватает.
Я оделся, вывел из гаража машину. Еду и думаю: ведь рассказать кому-то – не поверят. Это только с русскими бывает. Уехал человек в Америку. Шесть раз переезжал с одной квартиры на другую. Стал домовладельцем. Все забыл. Все былые телефоны, имена, названия ленинградских улиц. И вдруг – звонок.
Мне один знакомый еще в Ленинграде рассказывал. Пристали к нему два хулигана в электричке. Выкинули его на ходу из тамбура. Скатился он по насыпи в канаву. Потерял сознание, естественно. Очнулся ночью, под дождем. Приподнялся и слышит:
– Вы случайно не знаете, кто изобрел граммофон?
Сидит мужик под зонтиком возле канавы. Кроссворд разгадывает. Да еще и мужик-то знакомый, как выяснилось, по офицерским сборам…
Еду через мост из Квинса. И вдруг начинается траффик. Причем солидный. Мили на две вперед – сплошные красные огни.
Это только в Нью-Йорке может случиться. Траффик в пять часов утра. Как он возник, из-за чего?
Минут сорок я ехал от Квинсборо-плаза до фуникулера на углу Шестидесятой и Второй. И только за мостом я понял, что случилось. Там возле бывшей железнодорожной кассы есть захламленная лужайка. Необитаемый клочок земли между двумя автострадами. Треугольная зона неуязвимости в потоке машин. Сотни раз я проезжал здесь, и все было нормально. А тут вдруг появился одинокий негр-саксофонист. Он был почти невидим в темноте. Играл самозабвенно, но плохо. Подбородком двигал, как боксер на ринге. Плоская кепка лежала у его ног.
Все тормозили, проезжая мимо. Я тоже слегка притормозил, опустив боковое стекло. Бросил в кепку несколько монет. Какая-то из них откатилась в сторону. Музыкант прихлопнул ее ногой. Затем одарил меня целым каскадом пронзительных режущих импровизаций. Могу добавить, что играл он «Рондо» Шостаковича в нелепой джазовой переработке.
Минут через сорок я был в полицейском управлении, напоминавшем римский Форум. Среди массивных псевдоионических колонн бродили живописно одетые люди. Кого-то провели в наручниках. Две ярко накрашенные и при этом ужасно бледные женщины кокетничали с молодым офицером в черной форме. Цыганское семейство расположилось на кафельном полу. Через зал проходили какие-то девицы с бумагами в руках. Наверху, у основания застекленного купола, были выбиты латинские изречения. Одно из них я с легкостью прочел:
«Бог – это справедливость».
И задумался: при такой биографии, как моя, чужой язык уже не составляет тайны.
Ко мне обратился полицейский с бакенбардами:
– Чем могу служить?
Он направил меня в канцелярию. Там я уплатил четыреста долларов, расписался и ответил на пять-шесть вопросов:
– Мистер Страхуил – ваш друг? Я кивнул.
– Что вы можете сказать о нем?
– Только хорошее.
– Где вы познакомились?
– В тюрьме.
– Когда, за что и где вы отбывали наказание?
– Я был надзирателем.
– Извините?
– Я был охранником, коллега.
– Называйте меня – сержант Барлей. За что и где мистер Страхуил отбывал наказание?
– Под Сыктывкаром.
– Пожалуйста?
– Под Сыктывкаром.
– Это в Польше?
– Нет.
– Тогда в России?
– Совершенно верно.
– За что мистер Страхуил отбывал наказание?
– В общем-то за правду.
– Что это значит?
– За антикоммунистическую деятельность.
– Ограбление, убийство?
– Не думаю.
– Вчера он пытался украсть женскую шубу.
– Полагаю, что это недоразумение. Зачем ему женская шуба?
– Вот и я так думаю – зачем? Наступила пауза. Сержант перебирал какие-то бумаги. Мне захотелось спросить:
– Скажите, я обязан был давать эти показания?
– Нет. А теперь распишитесь.
Потом меня завели в какой-то бункер. Через минуту появился Страхуил, здоровый, улыбающийся, в джинсовом костюме. Ринулся ко мне, горячо обнял и даже хотел поцеловать. При этом сильно оцарапал мне шею наручниками. Тут вышел офицер с ключами.
– Пока, – сказал он.
Мой друг выбежал на улицу, потирая запястья. Мне показалось, что я уже наблюдал эту сцену в каком-то фильме.
Я взглянул на часы – половина девятого. В ланчонете на углу жарили бекон.
– Зайдем? – спрашиваю.
– Не сюда.
– Ты же хотел позавтракать…
Становилось людно. Негры и латиноамериканцы толкали перед собой железные рамы на колесиках, увешанные одеждой. Переулки в этой части Манхэттена были забиты грузовиками. Как всегда, звучала однообразная ритмичная музыка. Из люков шел пар.
Страхуил толкнул вертящиеся двери. Я увидел вывеску – «Парижский шик». Столы были покрыты линолеумом, Над кассой гудел допотопный вентилятор. На прилавке возле блюда с фруктами дремал огромный кот.
Я сказал:
– Здесь недорого.
– Не имеет значения, – ответил Страхуил. И тут же добавил:
– Кстати, где деньги?
Я протянул ему несколько бумажек. Подошел официант. Мы заказали два куриных супа, фаршированные ножки и шашлык. Все из курицы. Страхуил поинтересовался:
– А выпивка у них есть? Я перебил его:
– Как ты сюда попал?
– В смысле – на Запад? Была у меня одна еврейка из валютного ресторана. Сошлись мы, помню, на день конституции. Утром встали, познакомились как следует, оказывается – ей грозит трояк. И у меня как раз доследование шло. Уже подписку взяли о невыезде. Значит, надо ехать и как можно дальше. Записались и уехали, примазав органы двумя кусками. А в Риме эта Беба завела себе какого-то шахматиста еврейской национальности. Уж здесь-то он вроде бы на фига ей понадобился? Видимо, любовь. А любовь – это для меня святое, гражданин начальник. Короче, дал ей на прощанье в глаз и отвалил.
Официант принес нам еду. Заиграла невидимая музыка. Страхуил нетерпеливо приподнялся:
– Я на минуту отлучусь. Надо заправиться.
– В смысле?
– В смысле горючего. Магазин за углом.
– Не стоит, – говорю, – рано.
– Что значит – рано? Мы же не в республике Коми. Здесь, гражданин начальник, всегда есть место подвигу.
– Это лишнее.
– Лишнее? – приподнял брови Страхуил. – Все у тебя лишнее, начальник! Кто знает, что в жизни главное, что лишнее. Вот я расскажу тебе историю про одного мужика. Был он королем шмена на Лиговке. И его наконец повязали. Оттягивает король что положено, возвращается домой. А у него три дочери в большом порядке. Упакованы, как сестры Федоровы. Старшая ему и говорит: «Батя, живи у меня…»
Все это стало мне надоедать. Я понял, что должен защититься от надвигающегося хаоса. Он преследовал меня в Союзе, я уехал. Теперь он настиг меня в Америке. Хаос и абсурд.
Страхуил продолжает:
– Она ему: «Живи, говорит, у меня, батя. Вот тебе койка. Вот тебе любая бацилла из холодильника: колбаска, шпроты, разные ессентуки…»
Тут я прервал его:
– Откуда ты свалился на мою голову? Страхуил не обиделся:
– Вот принесу горючего, бухнем и разберемся.
– Еще раз говорю – не стоит. Друг мой отложил вилку, задумался. Лицо его озарилось светом глубокой выстраданной правоты. Я услышал:
– По-твоему, жизнь – что? Она – калейдоскоп. Сегодня одно, завтра другое. Сегодня ты начальник, завтра я. Вспомни Чинья-Ворык. Вспомни автомобильную мойку на Конюшенной.
Господи, да я и без него все помнил. Прожитая жизнь только кажется бесконечной, воспоминания длятся одну секунду. Конечно, я все помнил.
1965 год, ноябрь. Лагерь усиленного режима на станции Чинья-Ворык. Я военнослужащий, контролер штрафного изолятора.
Праздники ощущаются даже в лагерной зоне. У заключенных – выстиранные робы, начищенные дегтем сапоги. Над канцелярией вяло полощется широкий бледно-розовый транспарант:
«Через добросовестный труд-к социализму!»
Я сижу на вахте у знакомого инструктора. Он чинит мою бляху с напайкой. Над его столом – репродукция, вырванная, очевидно, из поваренной книги: жареный цыпленок, декорированный яблоками.
Звонит телефон:
– Срочно зайдите к лейтенанту Токарю. Инструктор одалживает мне свой ремень. Я нехотя иду к зданию администрации.
– Есть дело, – говорит Токарь, – собирайтесь. Берите конвоира. Выводите бригаду из двух человек на отдельную точку. Хуриев вас проинструктирует.
– Что еще за дело?! – говорю. – Сегодня праздник!
Токарь приподнялся, одернул гимнастерку и сказал:
– Канализационная труба этого не знала, взяла и лопнула.
Он помолчал и добавил:
– Я ей от души сочувствую, потому что и мое терпение лопается. Ясно? Действуйте…
Через полчаса мы были на вахте: караульный и двое зэков-сантехников. Естественно, у всех дурное настроение – праздник. Хотя работы там было часа на два.
– В три будем дома, – сказал я одному из зэков. Тот в ответ:
– Ну и что хорошего? Второй добавил:
– Не дома, а в колонии усиленного режима – 1314/6.
Мы вышли из зоны, спустились к подстанции. Караульный сел на ящик из-под огурцов. Зэки разожгли костер, покурили, взяли лопаты.
День был морозный, солнечный. Дым над зоной поднимался вертикально. В поселке за ручьем играла музыка:
Так прошло около часа. Раза два зэки устраивали перекур. Впрочем, работали они добросовестно. Хотя бы судя потому, что разделись.
Ты сегодня мне принес
Не букет из алых роз,
Не тюльпаны и не лилии…
Зэки были тощие, мрачноватые, примерно одного роста. Такие не запоминаются. Правда, один из них без конца ходил мочиться. Он-то вдруг и подошел ко мне:
– Хорошая погода, гражданин начальник. Я спросил:
– Что надо?
Зэк подошел еще ближе – так, что караульный выкрикнул:
– Стой на месте!
Зэк остановился, доверительно подмигнул мне и сказал:
– Начальник, давай его схаваем ради праздника.
– Кого?
– Да петуха.
– Какого еще петуха?
– А вон, смотри.
Действительно, возле ручья гулял петух. Наверное, забрел сюда из Чинья-Ворыка.
– Вы что, – говорю, – совсем обнаглели?!
– В чем дело, начальник?
– Петуха не трогать. Продолжать работу.
– Начальник!
– Ни в коем случае.
Зэк молитвенно сложил на груди руки. Заговорил драматической лагерной скороговоркой:
– Начальник, кто узнает?! Я его уделаю в момент. Исполню как врага народа. А если что, ты не в курсе.
– Еще бы, – говорю.
– Он даже пикнуть не успеет. Вот и будет праздник.
– Особенно, – говорю, – для петуха. После этого я смягчился и голосом лейтенанта Токаря выговорил:
– Действуйте.
Зэк свистнул, подзывая напарника. Я помахал караульному, чтобы не стрелял. Сантехники побежали к ручью.
Петух оказался неумным. Повел себя как участник троцкистско-зиновьевского блока. То есть простодушно зашагал навстречу собственной гибели. Ему бы удрать, так нет: развинченной мультипликационной походкой он двинулся в атаку. Головою поводил, как знаменитый саксофонист Чевычелов.
Через минуту все было кончено. Я огляделся – свидетелей нет.
Зэки вырыли ямку. Ощипывать петуха не стали. Просто вымазали его глиной и забросали сучьями. А сверху разожгли костер. Так он и спекся.
Караульный счел нужным объяснить мне:
– Глина вместе с перьями отвалится. Я кивнул, дав понять, что считаю эту информацию ценной.
Зэк подошел и говорит мне:
– Отпусти в поселок.
– За водкой, что ли?
– Почему за водкой? За портвейном. А то сразу – за водкой…Водка и портвейн – большая разница. Это как день и ночь.
– Ни в коем случае.
– Начальник!
– Категорически исключено.
– Я через пять минут вернусь.
– Нельзя.
Я знал, что говорю. Культпоход в поселок мог закончиться большим скандалом. А может, и кровопролитием. Достаточно было встретить патрульных.
– Это лишнее, – повторил я твердым голосом.
– Лишнее? – переспросил он, сощурившись. – Что значит лишнее?! Кто его знает, что в жизни главное и что лишнее? Может, портвейн-это как раз самое главное…
– Кончай, – говорю, – философствовать. В поселок я тебя не отпущу.
– Начальник!
– Это лишний разговор.
Зэк презрительно оглядел меня и спрашивает:
– Хочешь, расскажу тебе историю про одного старого шмаровоза?
– Ну.
– Был он королем у себя на Лиговке, и вот его повязали. Оттянул король пятерку, возвращается домой.
А у него три дочери живут отдельно, чуть ли не за космонавтов вышедши. Старшая дочь говорит: «Живи у меня, батя. Будет тебе пайка клёвая, одежа, телевизор…» Король ей: «Телевизора мне не хватало! Я хочу портвейна и желательно „Таврического“!» А дочка ему:
«Портвейн-это лишнее, батя!» Тут он расстроился, поехал к другой. Средняя дочь говорит: «Вот тебе раскладушка, журнал „Огонек“, папиросы…» Тут я перебил его:
– Хватит. Жрите своего петуха и кончайте работу. Короче, ограничились мы петухом. Кстати, я его так и не пробовал. Не смог. Одно дело – курица из магазина. И совсем другое-птица, которой свернули шею у тебя на глазах. Да и соли, откровенно говоря, не было.
В конце зэк еще раз спросил:
– Не отпустишь в поселок?
– Нет.
– Ну, смотри. Жизнь – она длинная. Сегодня ты начальник, завтра я.
Вот, думаю, нахальная физиономия. Мало ему петуха. Я ведь и так, между прочим, рискую.
Однако поздно было ссориться. К этому времени стемнело. Надо было забросать снегом костер и возвращаться.
История не кончается.
Прошло двенадцать лет. За это время я демобилизовался и стал писателем-нонконформистом. Разумеется, меня не печатали. Тем более, что начал я с кошмарных лагерных рассказов.
Короче, я все больше пил и все меньше соблюдал осторожность.
В результате мои сочинения попали на Запад. Некоторые были там опубликованы. А я был уволен с последнего места работы. С полуразрушенной баржи, которую добросовестно охранял.
Дальнейшие события излагаю отрывисто, как бы пунктиром. Мелкое диссидентство. Встречи с перепуганными западными журналистами. Обвинения в притонодержательстве и тунеядстве. (Участковый Баенко говорил мне: «Из твоего дома выбегали полуодетые женщины». Я требовал логики: «Если у меня притон, они должны были наоборот-вбегать».) Затем – какие-то неясные побои в милиции. (Я бы воспринял их как случайность, не повторись они дважды.) И наконец Каляевский спецприемник, бывшая тюрьма на Шпалерной.
Подробности описывать не желаю. Коротко скажу – в тюрьме мне не понравилось. Курить запрещено. Читать запрещено. Питание отвратительное. Спишь на голых досках. Но самое жуткое, что я там испытал, – это было даже не хамство, а публичные физиологические отправления. Железная лохань посреди камеры внушала мне неподдельный ужас. Так выяснилось, что я – интеллигент.
Тюремная обслуга вела себя очень агрессивно. Гораздо агрессивнее, чем в лагере. И даже медики отличались странной жестокостью.
Помню, заболел один мой сокамерник. Мы вызвали фельдшера. Фельдшер спросил:
– Что у тебя болит?
– Живот и голова.
Фельдшер достал из кармана таблетку. Разломил ее пополам:
– Это тебе от живота. А это от головы. И прибавил:
– Да смотри, не перепутай…
Шесть дней меня продержали в камере. Затем вывели на работу. Мне достался гараж Управления милиции на Конюшенной площади. Нужно было вырыть довольно большую яму. Так называемую мойку для автомашин.
В гараж мы с конвоиром явились пешком. Он представил меня трем работягам, которые загорали на листах фанеры. Он сказал:
– Присматривайте за этим декадентом. Конвоир ушел. Сказал, что явится за мной к пяти. Посреди двора лежали тени от церковных куполов.
То и дело мои работяги вставали, переносили фанерные листы на солнце. Я спросил у них:
– Так что мне делать?
Тот, что повыше, откликнулся:
– Закуривай.
И кинул мне пачку «Беломора».
Второй, ухмыльнувшись, сказал:
– Правда, что от работы люди…?
– Что? – я не расслышал.
– Глохнут! – заорал он.
Оба долго, радостно посмеивались.
Так прошло около часа. В основном мы курили и беседовали, сидя на досках. Того, что был постарше, звали Генычем. Высокого – Мишаней.
Затем наступил обеденный перерыв. Работяги достали свои бутерброды. Я встал и отошел. Высокий окликнул меня:
– Але! Раздолбай Иваньга! Иди питайся.
И протянул мне куриную ногу.
Это был высокий тощий человек с усами. Кисть его руки была украшена зеленоватой надписью: «Второй раз бью по трупу!»
Его лицо показалось мне знакомым. Да и он как-то странно на меня поглядывал. Затем вдруг поинтересовался:
– Ты в армии служил?
– Естественно.
– В охране?
– Ну.
– Не в Устьвымлаге?
– В Устьвымлаге.
– Чинья-Ворык помнишь?
– Ну, допустим.
– А как мы петуха уделали?
Он встал и чопорно представился:
– Потомственный зэка Володин. Кличка – Страхуил. Последняя судимость кража.
– Предпоследняя, – исправил Геныч, – не зарекайся…
Конечно, я все помнил. Память наша – как забор, что возле Щербаковских бань. Чуть ли не каждый старается похабную надпись оставить.
Страхуил между тем возбудился:
– Помнишь, я говорил тебе, начальник: жизнь – она калейдоскоп. Сегодня ты меня охраняешь, завтра я буду в дамках. Сегодня я кайфую, завтра ты мне делаешь примочку.
– Короче, – вмешался Геныч.
– Короче, ты меня за водкой не пустил? А я тебя…
Он выждал паузу и закричал:
– Пускаю! И затем:
– Вот шесть рублей с мелочью. Магазин за троллейбусной остановкой.
Я сказал:
– Ребята, это лишнее. Нас у вахты проверяют.
– Лишнее? – его глаза округлились. – Знаешь, что лишнее в жизни, начальник? Алименты, хронический трипак и уголовный кодекс… Вот я тебе расскажу историю про одного домушника с Лиговки. Дотягивает он свой четвертной…
– Кончай, – прервал его Геныч, – магазин закроют.
– Сейчас полтретьего.
– А может, у тебя история на пять часов?! Короче, я пошел за водкой. А потом ходил один из работяг. И мы все говорили о жизни. А потом явился конвоир, и его тоже угостили водкой. Он сначала руками замахал:
– Я на службе! А затем говорит:
– Мне – полную.
Геныч долил:
– Сам люблю полненьких.
Конвоир опьянел, и я сказал ему:
– Жизнь-калейдоскоп. Сегодня ты начальник, завтра я.
А конвоир вдруг заплакал и говорит:
– Я курсы бульдозеристов чуть не окончил. Отчислен из-за сотрясения мозог…
А потом работяги вызвали такси, и Геныч объяснил шоферу:
– Улица Каляева, шесть. А шофер говорит:
– Куда их, в тюрягу, что ли?
Геныч обиделся за нас:
– Не в тюрягу, а в пенитенциарное учреждение, мудила!
И мы с конвоиром всю дорогу пели:
Вентилятор гонял по комнате тяжелый запах лука. Кот приподнял голову и медленно ушел. В очередной раз стихла музыка.
Ты сегодня мне принес
Не букет из алых роз,
Не тюльпаны и не лилии…
Я уже не слушал:
– Едет тот пахан в законе к младшей дочери. Она ему: «Располагайся, батя! Вот тебе диван, места общего пользования, напротив – красный уголок». Король ей говорит: «Не хочу я ессентуков, раскладушек и вашего общего пользования! Хочу портвейна белого, желательно „Таврического“, ясно?!» А шкура в ответ: «Это, мол, лишнее!» Он ей внушает: «Да лишнего-то мне как раз и надо, суки вы позорные!» А девки ни в какую. Знаешь, чем все это кончилось?
– Ну?
Страхуил выдержал паузу и голосом опытного рассказчика закончил:
– Дочь пошла за ряженкой, а он в сортире на ее колготках удавился.
Страхуил умолк. Как-то странно поморщился. В глазах его блеснули слезы. Я спросил:
– Ты чего?
– Пахана, – отвечает, – жалко. Мне стало все это решительно надоедать. Я приподнялся, говорю:
– Ну, мне пора.
Мне и в самом деле надо было готовить очередную передачу.
– Прощай, начальник.
– Будь здоров.
– Еще увидимся.
– Теперь уже не сомневаюсь.
– Я в смысле денег.
– Не спеши.
Я натянул плащ, толкнул вертящиеся двери. Заглянул еще раз с улицы в окно.
Около стола вертелся кот. Мой приятель кормил его из своей тарелки.