Драгомощенко Аркадий
Усиление беспорядка
Аркадий ДРАГОМОЩЕНКО
УСИЛЕНИЕ БЕСПОРЯДКА
If the present had desired to yield us any motives
The floating body may have been forgotten by memory
Bare branches show alternating emergences of leaves...
Barrett WOTTEN, "Under Erasure"
Или взять хотя бы человека с собакой, идущего по песчаной косе. Свет падает сбоку, и рисунок теней тонко прочерчивает на просвет бумагу.
Линия его носа находится в строгом подчинении у скудного освещения. Бумага прозрачна, как ширма, на которой едва-едва колеблется тень бамбука. Сквозь осенний дождь доносится шорох слетающих листьев. Совершенно верно, взять хотя бы несколько птиц, не считая их, довольствуясь одним тонко дребезжащим различием между неопределенным множеством и единичностью. Скользящие над заливом птицы. Как это просто! Но что они означают для меня? На Кавказе существует птица, меняющая свое оперенье в зависимости от поры года. Она гнездится в зарослях озерного тростника. Зимой ее оперенье черно без изъяна, летом же она белеет. Весной и осенью ее никто не видит. Когда наступает пора зимних вихрей, эта птица, которую местные жители зовут Чиро (не имея возможности вникнуть в смысл привычного имени), не только не прячется, под стать остальным, но использует восходящие вихри, чтобы подниматься на неимоверную высоту со сложенными крыльями. Ее отсутствие длится один день и одну ночь. Все это время она проводит на плече Гелиоса. Падает на землю обугленной. Теофраст писал о ней как о птице-растении, устрашающей даже скалы, и чья печень в необыкновенно короткие сроки восстанавливает утраченные способности ясновидения, а высушенная и растертая с чемерицей на плоском камне у проточной воды используется обычно как средство, успокаивающее память детей, в праздники Осхофориев покидающих Аид.
Oни появляются на рассвете, их ждут у храмов, где выставлены чаши с заранее изготовленным питьем. Прежде, в глубокой древности, для этих целей использовалась печень коршуна и мак. Тихий мелодичный звон связок монет, вывешиваемых по этому случаю на ветвях дубов, и поныне очаровывает путешественников. Некоторые из исследователей связывают обычай вывешивания денег не с хтоническим культом, но с первым появлением египетских медных зеркал на Крите, настаивая, что Кносский дворец был ничем иным, как воплощением Бога Отражения-Зеркала, тогда как легендарный Минос не что иное, как манифестация образа, встречающегося с самим собой. Они появляются неожиданно, как будто делают всего лишь неуследимый шаг из ледяных волос тумана в явь земного. Родители пришедших не смотрят в их сторону. Только жрец Деметры свободен в этот миг срезать прядь волос у девушки, впервые накануне разомкнувшей круг собственной крови, и сжечь ее на углях. Дети и остальные молчат. Некоторые полагают, что архитектура языка изоморфна архитектуре зеркала, поскольку считают, что зеркалом управляет память. Однако доказaтельства их туманны, а сведения недостоверны, ибо производятся в языке, асимметрия которого очевидна в его неисполняемой неполноте. Им не о чем говорить. В предгрозовом свечении зелень травы словно испускает из себя темное сияние, однако белизна ее разительна и мешает плакать.
Все дело в направлении луча. Если угол верен - вещи недалеко отступают от своих подобий. В такие минуты у меня всегда появляется желание заплакать - точнее, заполнить плачем нечто недостающее, то, что открывается в такие мгновения: в минуты, подобные этому предгрозовому свечению и траве, крикам простых птиц над обрывом, сильному свету, о стену которого они исступленно бьются, падая откуда-то из-за спины человека, ступающего по песку у самого края воды. В обычные дни подобной недостаточности не ощутить. Я хотела бы знать, сколько мне лет. Взять хотя бы стены, когда садится солнце, проникающее тебя с той же легкостью, с какой оно проникает сквозь самое себя, переходя во владения луны, улиток и часов, сворачивающихся перламутровыми наростами. Неясное, но неотступно близкое биение сопровождает тогда каждый поворот головы: сны растрачивают неясность, и их чистота охватывает беспредельные области не случившегося. Теперь я могу сказать, что мысль есть ожидание в превышении осознания времени. Это не означает, что в такой перспективе времени нет. Оно есть, и только. Не знаю почему, но это мне всегда напоминает историю, случившуюся с Мишелем Лери. Причем не нужно упускать и другие связующие элементы, о которых, если не забуду, постараюсь сказать ниже. Так или иначе, время каким-то образом соединяется со знанием. Однажды он захотел, просто до исступления захотел курить, он ощутил прекрасный дым сигареты, свитый с запахом свежего кофе, влажной прохлады камня, не разбуженной голубями листвы, - его пальцы уловили зыбкую дрожь ее тепла... Каково же было его изумление, когда он обнаружил, что держит в своих пальцах наполовину сгоревшую сигарету; оказывается, он курил. Да, таково было утро. Мостовые матово отсвечивали голубой чешуей ночи. Песок хрустел на зубах. Отечество дыма вставало со всех четырех горизонтов. Далее Мишель Лери предлагает следующее соображение, которое может звучать так: "Я был охвачен желанием того, что я уже делал, как если бы я не делал этого... хотя объект моего желания не должен был быть им, то есть, объектом желания, поскольку он свершился в желании - я уже курил; но это желание было абсурдно и по другой причине: оно демонстрировало, насколько ничтожна желанная вещь".
Я продолжаю, естественно, следующим замечанием: да, это так, если бы не одно ускользающее обстоятельство, а именно - сигарета (желание курить) как нечто, желающее быть присвоенным в событии "исполнения желания", чтобы стать этим нечто, в данном случае сигаретой, (которой, между прочим, предназначено превращение в дым, в Рай). Я спросила себя, чем являлась вещь для желания, и чем является желание для вещи. Ответить было нетрудно, поскольку мы, вероятно, представляем собой концентрические окружности: путь "желания". Однако путь "исполнения" представляет иную конфигурацию. Я и мое тело суть два путника, идущие навстречу с момента рождения и разминающиеся постоянно, - иногда я думаю, что мы - машины, расстроенная синхронизация которых является одним из основополагающих начал ее же проекта освоения смерти. Я смотрела на него, когда он в исступлении ласкал меня, прижимая к себе. Я ощущала при этом каждую ложбинку его тела, каждую складку сознания, то, как мы (не иллюзорно, а буквально) неукоснительно совпадали во всем, оставляя обнаженную - на расстоянии она казалась продернувшей времена стальной нитью - ось, вокруг которой мы исчезали, плавно вращась в отстранении, я и он, но я оставалась (наверное, в силу какой-то изначальной погрешности), никуда не исчезая, глядя на него и себя, перестав понимать что либо из происходящего, кроме отдаления. Это есть описание тошноты или цветущего папоротника. Может быть, я желала того, что уже было, как в случае Мишеля Лери, не обретая и не ощущая обретенного желанием. Мне кажется, что мы не имена самим себе. Мы самим себе никто. Для кого-то иногда мы кто-то. С годами проходит и это. Мне также кажется, что вещи тоже не тождественны себе самим. Мне многое кажется. Например, что время просто есть, то есть - его никогда не будет, точно так же, как и не было. На самом деле сигарета должна была желать его, а следовательно признать (договор) его желание, тем самым его бытие, чего не произошло. Эти тоже разминулись. Какая досада! Я укладывала горстями воду в песок.
Тогда я, конечно, думала по-другому. Мы обращались к народу. Птицы. Множественность, осуществляемая мной и во мне. Я не о том, какой пол, не о грамматическом роде. Тема казалась неисчерпаемой. В том-то и заключается, подозреваю, изъян. Но зимой все по-другому. Зимой оперение меняется. Оно также несет на себе цвета солнца. Так, если взять, к примеру, утро в пустой квартире, серый свет, открытую дверь балкона, снег, залетающий в комнату; он ложится на стул, тает на полу, легкий озноб, платок на плечах, тает в волосах. Фабула внутренней речи не содержит ни одного сгустка существенности. В такое утро можешь безбоязненно считать, что день благорасположен к тебе, что ты могла бы выйти на улицу и вполне внятно сказать себе или другим: "Повсюду невероятно покойно; а что, если закрыть глаза?" Когда гололед, наклоняйся. И иди. Взять, к примеру, юношу в очереди. Мы стояли пятый час. Я открыла глаза, глянула на часы. Изредка кто-то уходил, другой возвращался. Многие уходили, но многие возвращались. Я тоже пробовала, но потом отказалась от такой тактики. И иди, балансируя на вялой черте стирания, напоминая, прежде всего самой себе, дребезжащий звук, вырытый из папиросной бумаги, налипшей на гребешок. Губы. Рот. Горло. Дыхание. Диафрагма. Система сужений, напряжения и распрямления папируса. Сирены и слух - одно и то же. В книге "Императоры, черепахи и зеркала" пишется, что ожидание следует пить полной мерой. Я видела детей в праздники Осхофориев, я видела холмы и страшной силы, сияющее из моря, солнце, в котором мир созерцал себя, отражаясь от меловых скал. На шестой час, смущаясь, юноша, сказал мне "Вы очень красивы".
У меня мелькнуло, что как только приду домой, непременно гляну в зеркало, чтобы убедиться в сказанном, но тут же рассмеялась, вообразив, как его легкое желание развеется по ветру, исчезнет, сгинет, прежде чем я возвращусь. Сколько мне лет? С чем я вернусь? С десятком яиц, бутылкой растительного масла, с якобы его признанием? Но, взяв все это, взяв многое другое, даже приняв во внимание сокрытые в капле туши все вселенные - нельзя будет ответить на то, о чем мне спрашивать не хочется. Слова отмирают во мне, как отмирает эпителий, превращаясь в обыкновенную повседневную пыль, которую в домах стирают тряпками с различных поверхностей. Точнее, они становятся тем же, чем и многие другие предметы, о которых я, кажется, говорила несколько минут назад, хотя в том у меня нет полной уверенности. Возможно, я говорила о чем-то другом, но имеет ли это значение для кого-то? О чем мы говорим, когда говорим? О чем я говорила, когда один мой знакомый позвонил мне тем утром и долго убеждал принять его предложение. К сожалению, в памяти осталось только то, что меня окружало в те минуты, а поскольку оно в высшей степени неинтересно (как, например, в данный момент я), лучше не вспоминать. Однако мой знакомый был (нет-нет, не был, а есть; напротив, была - я, во всяком случае, такова логика, которая беструдно испаряется во мне, подобно жидкому азоту) - нет, он есть то, что, кажется, называется режиссером. Иными словами, человеком, увлеченным тем, что посредством не только не очень сложных, но попросту - неимоверно примитивных инструментов, создает процедуру совмещения множества как бы отпечатков с окружающего его "реального", - конечно, можно рассказать об этих механизмах подробней, но что в них изменит мой рассказ? рассудок? Станут ли они от того таинственней, сложней?1 - поэтому лишь отмечу, что, меняя эти отпечатки местами, наделяя их чужими голосами, понуждая людей располагаться в их пределах, двигаться, говорить согласно его предположениям, основания которых, говоря откровенно, остаются для меня весьма расплывчатыми, он неотступно пользуется словами: "событие", "ценность", "человек", "судьба" и еще какими-то, не помню... помню единственное, что, когда он позвонил, я еще достаточно хорошо понимала их значения. Взять, хотя бы, тот случай, о котором недавно передавали по радио. Воздух состоит из голосов, у каждого свое имя: "ржавчина", "бег по дорогам", "корона"... Надо знать все. Сын в возрасте 24 лет выдавил глаза матери, чтобы та не видела творящегося в мире насилия. Не знаю даже, почему он позвонил. Наверное, потому что я тоже каким-то образом имела отношение к роду его увлечений. Видимо, поэтому он позвонил мне утром, когда я стояла у раскрытой двери балкона и смотрела, как падает снег или как горизонтальные волокна отдельных созвучий пересекают косые линии - не понять, из чего они сделаны, из голосов? - исчезновения звука. В местах пересечения возникало нечто совсем несоизмеримое ни с безмолвием, ни с музыкой. Или возьмем серебряную ложку, летящую к полу, розу, менструальные выделения, нить как таковую, обрыв, срез, половину яблока. Теперь стало больше цветов на улицах. Если бы "истоки" были доступны мне раньше, я, вне сомнения, никогда бы не согласилась помочь моему знакомому, который позвонил утром по телефону и предложил записать все его соображения, т. е. придать им общепринятую форму слов, благодаря которой его персонажи смогли бы двигаться, рассыпаясь на мириад отпечатков, благодаря чему слово "истоки" нашло бы свое место в списках сделанного за день. Хочу ли я справедливости в мире?
____________________ 1 Мне было легче поверить мальчику на диком пляже в Алупке (меня тоже возили в детстве к морю), который, раскладывая особым образом гальку, каждый раз давал определенное название своим камушкам - "ржавчина", "корона", "книга", "бег по дорогам" и так далее. То есть, я хотела спросить - кто-нибудь когда-нибудь видел, как обрушивается дождь семян, когда срывается ветер, когда уже осень, и сквозь дождь слышен шорох падающих листьев? Преобладает серый цвет. Смущает и однообразие нашей внутренней речи, состоящее всего-навсего из одних намерений этой речи. Все остальное известно. С самого начала все известно. Свет ровный, мягкий, обволакивающий. Что меня интересовало в ту пору? Высказанному вовне откликаются параллельные, сходящиеся в клетках отслоившегося от скорости. Скорее всего, что-то произошло, потому что я, не думая, дала согласие. Мне казалось, что следует разобраться: во-первых, с насилием; во-вторых, с глазами. Дельфиниум. Вразумительность дара. Меня всегда интересовала природа зрения, его, как многие сейчас считают, мужская парадигма в восприятии и описании мира. Отчасти я согласна... О возвращениях после. Затем, случай, о котором говорили по радио, стал разворачивать для меня всю свою грозную красоту апория. Возникла необходимость задать несколько косвенных вопросов. Я купила бутылку финской водки с оленем и северным сиянием и пригласила гостей. Остальное известно, и мне отнюдь не хочется на этом останавливаться. Надежда есть термин, управляющий направлением и дистанцией. Я посмотрела в окно и увидела человека с собакой, идущего по песчаной косе. Является ли окончание абзаца знаком вопроса?
Кажется, я произнесла вслух: свет падает прямо, и рисунок теней тонко ложится на бумагу. Линия его носа строго подчеркивает скудость вечернего освещения. Позволяет ли расстояние видеть мне это лицо как мужское? Бумага прозрачна, словно ширма, на которой едва-едва колеблется тень бамбука. В этот миг он впервые увидел тень красной. В самом деле, взять хотя бы вон ту птицу, не думая о ней вовсе, рассеянно ведя глазами вместе с ее телом по плоскости глубин гаснущей синевы, довольствуясь различием между неопределенным множеством и повторяющей себя единичностью. Между мной и моей смертью, скользящей над заливом. Как все же просто сравнение! Но что означает для меня сравнение? Я хотела, чтобы ты сравнил меня с оптическим эффектом преломления, а еще лучше дисперсии или, например, с тем, который являет нам зрение в мелькании спиц, сливающихся в радужно-жужжащее целое. Это целое не может быть спицами в движении. Но оно явлено скоростью, оно явлено неким запаздыванием в накоплении следа в напыленном тальке моего зрения - длительностью. Именно над этим следовало бы думать в дальнейшем - над избавлением от ретенции. Во всяком случае, когда-то так было принято считать. Другой мой знакомый исчез из виду некоторое время до этого. Он сказал, что так не может жить... Мы жили? Был ли это тот, за кем я наблюдала однажды днем, когда он и я, раздетые, лежали в постели, и наши тела во многом совпадали, и, поверь, не было во мне никакого раздражения - был только снег, летевший в балконную дверь на пол, таявший там, и мое страстное, неутолимое желание дотронуться до какой-то необыкновенно явственно возникшей стальной нити - оси, уходящей за пределы слуха и сил. Мне снилась бритва, подобная звезде. Или же это был еще кто-то, например, юноша из магазина, когда мы стояли в очереди? Не исключено, что мог быть третий, четвертый и так далее, вплоть до мальчика, некогда раскладывавшего камни на берегу моря или старика с собакой. Число их ничто ничему не прибавляет и ничто не отнимает. Да, он так и сказал не может жить с такими, как я. Право, я его не совсем поняла. И я честно сказала, что не понимаю. Что надо подумать, зачем нужно с кем-то жить. Более того, зачем нужно говорить об этом или вообще говорить? Он спросил, а что нужно? Что нужно? Я помедлила и не нашлась. Он посмотрел на мое ухо и сам ответил, что ничего не нужно. То есть, для меня ничего не нужно. А для него? Оказалось, что ему необходимо счастье. Сам он это придумал или же я после вычитала из какой-то газеты, не знаю. В той же газете говорилось, что придет время, и мы снова начнем думать о "превышающем нас". Нет, он сказал, ему нужно... что ему... Завершение периода речи знаменует утверждение, превышающее начало, если только, конечно, период не завершается вопросом.
Я сказала, что не понимаю, почему нужно жить. А что он? Он сказал, что "жизнь дана Богом", притом с одной определенной "целью - чтобы не прерывалась", потому что Промысл возможно постичь только во времени, хотя мера его условна и непостижима, из чего следует, что и Промысл непостижен, тогда как я, женщина... (здесь, вероятно, я не очень точно воспроизвожу ход его рассуждения... а жаль). Кажется, я остановила его внимание на откровенной функциональности предлагемой мне роли. На что он тотчас стал пенять мне за нерадивость и желание избежать ответственности. Выходило, что я бежала ответственности ежечасно, просто ежесекундно, поскольку мне, как он сказал, было в "высшей степени" безразлично - называется ли камень яблоком или как-нибудь поиному. Или: "есть вещи, которые не нуждаются в иронии" (в смысле, что моя ирония... - и так далее). Мне пришлось сказать ему, что иронизировать по сути - это желать, чтобы тебя желали, не зная, что ты этого желаешь, и что, будь моя воля, я бы вообще обошлась без имен, я вообще перестала бы именовать, не говоря об остальном. Это, судя по всему, был последний мой знакомый, а именно, тот, кто позвонил и сказал, что облегчит мою задачу, потому как нашел книгу про то, про что он хотел бы "снять кино".
Я помню, что мы встретились на Литейном и пошли к Дому Кино. Там мы ели. У меня была температура. Тончайшие шелковые ткани принимались прохладно проливаться сквозь пальцы, стоило лишь на мгновение закрыть глаза, но это блаженное ночное течение, передававшееся всему телу, всегда обрывалось внезапной и отвратительной рябью морщин. Я разжимала руки, открывала глаза. Передо мной находились тарелка, а дальше - лица других. Скорлупа перспективы была разбита. Потом встретились еще раз. В ту пору мои деньги подошли к концу. Из Санта-Крус позвонила мать и сообщила, что отчим нашел мне приличное место, а она скучает "по России, потому что от корней никуда не деться". Я дала согласие работать над сценарием.
Мы где-то обедали, потом разъехались. Неудачи сыпались как из ведра. Утром мигнул свет, и компьютер потерял письмо, которое я писала в ответ матери на ее предложение "по крайней мере навестить ее". Частности розыска. Меня всегда интересовали третьестепенные частности. Цены росли не по дням, а по часам. С другой стороны, письмо, что бы там ни говорилось, было, куда ему было деваться? Это тоже относится к частностям розыска. Если оно было, значит оно есть и будет. Только, вот, где будет? Или же таким вот образом письмо было ей отправлено, оно ушло таким же образом, что и признание юноши в очереди. Я ему сказала, что больше не моюсь перед тем, как лечь с кем-то в постель. Он сказал, что будет любить меня такой как я есть (то есть, "какой"?), но главное, чтобы я, не мешкая, взялась за дело. Я пыталась объяснить, что меня интересует совсем другое, но у меня не вышло. Я хотела сказать, что я сказала про душ и про то, что не моюсь, совсем не для того, чтобы предупредить его или еще чего-то. Отсутствие моего запаха мешает мне сосредоточиться. Отчасти мне это стало ясно, когда я вновь увидела из окна старика с собакой. Потом я увидела осиное мерцание катера, исчезавшее в тумане за Стрелкой. По мере того, как я видела различные вещи, мне все больше хотелось, чтобы пошел снег. Мои веки ощупывали глаза. Я не знаю, почему я умерла. Некоторые убеждают меня, что я выдумала и это. Меня теперь нет, что абсолютно не отличимо от "я есть". Неважно, что меня нет/я есть, дело в том, что я постоянно разговариваю. Иногда в том, что меня нет, убеждает одно неопровержимое свидетельство - я не сплю. Либо я погрузилась в сон, и теперь сон как таковой перестал существовать. Но это тоже, как кажется, ненадолго. Это пройдет. Я очень много передвигаюсь, потому что я теперь очень легкая. Мои мысли очень забавны, поскольку они частично также не существуют. Вскоре они станут очевидно третьестепенными; для меня. Это смешит. Еще несколько раз возвращаясь и уменьшаясь, я подумала, что люди пишут разные вещи от любви, но так как они не знают, кого они любят, они исчезают в ожидании того, о чем они пишут. Но я не исчезну, потому что я превращусь в нечто совсем другое... Я знаю это. Я только не знаю, во что. Мне осталось только ждать. Теперь это совсем не трудно. Это наслаждение ни с чем не сравнимо, хотя в книге "Императоры, черепахи и зеркала" оно сравнивается с растворением в созерцании падающего лепестка мэйхуа.
В книге Стивена Касседи2 "Полет из Эдема" среди беглых, но достаточно остроумных аналогий и сближений имя Кратила встречается три раза: на 21, 69, 105 страницах. Это напомнило мне, что упоминание известного Платоновского диалога так же естественно для любой работы, касающейся ____________________ 2 Steven Cassedy, Flight from Eden, University of California Press, 1991.
проблем сознания и языка, как и имя Августина Блаженного для какого бы то ни было исследования о природе времени. Фабула "Кратила" изящна и незатейлива. Мотивы, побуждающие писателя/критика/философа /etc. обращаться к диалогу, также не отличаются особенной сложностью. Вначале "клоун" Гермоген, затем рассуждение о правильности и законодателях Имен, легитимности и привилегиях знания, за чем следует aналогия между soma и sema (последняя выступает в роли значения "знака" и "надгробной плиты", несущей этот знак; то есть - summa, не подлежащая "продолжению"). Что, собственно, и требуется - "имена суть производные вещей", а Мир - структура алмаза. Действие производится хорошо отлаженной машиной "разговаривания", иными словами, разговорения, едва ли не классического (ныне) раз-речения или освобождения собеседника. Однако уже к середине диалога становится очевидным, что "цитата" давно уже создана. Правильность обнаружена и санкционирована. Следует ли продолжать? И чем завершить?
Недоумение усиливает странная, рассеянная податливость Кратила, обращенная как бы вовсе не к искушенному собеседнику. Однако настроение Кратила уже уловлено Сократом и даже упреждено его вопросом: "Но можно ли что правильно именовать, если оно [прекрасное] всегда ускользает?", продолжающим себя в следующем спрашивании: "Разве могло бы быть чем-то то, что никогда не удерживается в одном состоянии?" - Вследствие чего оно не могло бы быть никем познано. "Ведь когда познающий уже вот-вот бы его настигал, оно тот час становилось бы иным и отличным от прежнего, и нельзя было бы уз нать, каково же оно или в каком состоянии пребывает." Недоумевающее спрашивание в свой черед подводит к вопросу о возможности знания, условием которого является неизменность вещей: "Если же изменится самая идея знания, то одновременно она перейдет в другую идею знания, то есть, данного знания уже не будет. Если же оно вечно меняется, то оно вечно - незнание." Иными словами, оно вечное - знание (глагол).
Проблема в изменении/неизменении... В первом случае все умозаключения становятся несостоятельными (к примеру, "Пир"... процесс восхождения в любви к прекрасному и достижение созерцания в наслаждении знанием знания - некой неизменности). Сомнение в Эросе? Кратил упоминает Гераклита, тезис об оппозиции в одном, в том же самом, содержащем свое отрицание и так далее. А затем - странная робость, неуверенность интонации в высказывании мнения: "И мне кажется, что то, о чем мы говорили, совсем не похоже на поток или на порыв". Выяснить так это или не так, - говорит Сократ, - будет нелегко... Необходимо определенное мужество, чтобы исследовать этот предмет относительно способа существования, т. е. природы вещей.
Но поразителен и конец диалога...
Из последних реплик самого Кратила - "все же знай, Сократ, я не первый раз об этом размышляю".
Странное расставание. Задумчивость, даже печаль вместо триумфа победы, возобладания. Предгрозовое свечение неба и темное сияние травы. Персонажи расстаются с пожеланием "обдумать еще раз" проблему. Обещание нового возвращения к теме? Скорее всего, нет. Интонация. Вот что понуждает еще и еще вслушиваться в их последние слова. И здесь надлежит говорить об интонации - то есть, об иллокутивности и перлокутивности высказывания. О противоречии, заключенном в одном. Текст говорит об и-мен-овании (собственно, об об-ме-не сущности вещи на ее знак...), о правильности имен и, следовательно, мира в истинности вещей, в их идеальной сущностности, etc. Но что говорится этим? Что слышишь ты в этих голосах воздуха? Может быть, то, что по свидетельству Климента Строматия, было сказано Гераклитом: "Смерть это все, что достается нам в пробуждении, во сне - достояние наше лишь сон."
Карле Харриман и Лин Хеджинян
их "Широкой дороге".
УСИЛЕНИЕ БЕСПОРЯДКА
If the present had desired to yield us any motives
The floating body may have been forgotten by memory
Bare branches show alternating emergences of leaves...
Barrett WOTTEN, "Under Erasure"
Или взять хотя бы человека с собакой, идущего по песчаной косе. Свет падает сбоку, и рисунок теней тонко прочерчивает на просвет бумагу.
Линия его носа находится в строгом подчинении у скудного освещения. Бумага прозрачна, как ширма, на которой едва-едва колеблется тень бамбука. Сквозь осенний дождь доносится шорох слетающих листьев. Совершенно верно, взять хотя бы несколько птиц, не считая их, довольствуясь одним тонко дребезжащим различием между неопределенным множеством и единичностью. Скользящие над заливом птицы. Как это просто! Но что они означают для меня? На Кавказе существует птица, меняющая свое оперенье в зависимости от поры года. Она гнездится в зарослях озерного тростника. Зимой ее оперенье черно без изъяна, летом же она белеет. Весной и осенью ее никто не видит. Когда наступает пора зимних вихрей, эта птица, которую местные жители зовут Чиро (не имея возможности вникнуть в смысл привычного имени), не только не прячется, под стать остальным, но использует восходящие вихри, чтобы подниматься на неимоверную высоту со сложенными крыльями. Ее отсутствие длится один день и одну ночь. Все это время она проводит на плече Гелиоса. Падает на землю обугленной. Теофраст писал о ней как о птице-растении, устрашающей даже скалы, и чья печень в необыкновенно короткие сроки восстанавливает утраченные способности ясновидения, а высушенная и растертая с чемерицей на плоском камне у проточной воды используется обычно как средство, успокаивающее память детей, в праздники Осхофориев покидающих Аид.
Oни появляются на рассвете, их ждут у храмов, где выставлены чаши с заранее изготовленным питьем. Прежде, в глубокой древности, для этих целей использовалась печень коршуна и мак. Тихий мелодичный звон связок монет, вывешиваемых по этому случаю на ветвях дубов, и поныне очаровывает путешественников. Некоторые из исследователей связывают обычай вывешивания денег не с хтоническим культом, но с первым появлением египетских медных зеркал на Крите, настаивая, что Кносский дворец был ничем иным, как воплощением Бога Отражения-Зеркала, тогда как легендарный Минос не что иное, как манифестация образа, встречающегося с самим собой. Они появляются неожиданно, как будто делают всего лишь неуследимый шаг из ледяных волос тумана в явь земного. Родители пришедших не смотрят в их сторону. Только жрец Деметры свободен в этот миг срезать прядь волос у девушки, впервые накануне разомкнувшей круг собственной крови, и сжечь ее на углях. Дети и остальные молчат. Некоторые полагают, что архитектура языка изоморфна архитектуре зеркала, поскольку считают, что зеркалом управляет память. Однако доказaтельства их туманны, а сведения недостоверны, ибо производятся в языке, асимметрия которого очевидна в его неисполняемой неполноте. Им не о чем говорить. В предгрозовом свечении зелень травы словно испускает из себя темное сияние, однако белизна ее разительна и мешает плакать.
Все дело в направлении луча. Если угол верен - вещи недалеко отступают от своих подобий. В такие минуты у меня всегда появляется желание заплакать - точнее, заполнить плачем нечто недостающее, то, что открывается в такие мгновения: в минуты, подобные этому предгрозовому свечению и траве, крикам простых птиц над обрывом, сильному свету, о стену которого они исступленно бьются, падая откуда-то из-за спины человека, ступающего по песку у самого края воды. В обычные дни подобной недостаточности не ощутить. Я хотела бы знать, сколько мне лет. Взять хотя бы стены, когда садится солнце, проникающее тебя с той же легкостью, с какой оно проникает сквозь самое себя, переходя во владения луны, улиток и часов, сворачивающихся перламутровыми наростами. Неясное, но неотступно близкое биение сопровождает тогда каждый поворот головы: сны растрачивают неясность, и их чистота охватывает беспредельные области не случившегося. Теперь я могу сказать, что мысль есть ожидание в превышении осознания времени. Это не означает, что в такой перспективе времени нет. Оно есть, и только. Не знаю почему, но это мне всегда напоминает историю, случившуюся с Мишелем Лери. Причем не нужно упускать и другие связующие элементы, о которых, если не забуду, постараюсь сказать ниже. Так или иначе, время каким-то образом соединяется со знанием. Однажды он захотел, просто до исступления захотел курить, он ощутил прекрасный дым сигареты, свитый с запахом свежего кофе, влажной прохлады камня, не разбуженной голубями листвы, - его пальцы уловили зыбкую дрожь ее тепла... Каково же было его изумление, когда он обнаружил, что держит в своих пальцах наполовину сгоревшую сигарету; оказывается, он курил. Да, таково было утро. Мостовые матово отсвечивали голубой чешуей ночи. Песок хрустел на зубах. Отечество дыма вставало со всех четырех горизонтов. Далее Мишель Лери предлагает следующее соображение, которое может звучать так: "Я был охвачен желанием того, что я уже делал, как если бы я не делал этого... хотя объект моего желания не должен был быть им, то есть, объектом желания, поскольку он свершился в желании - я уже курил; но это желание было абсурдно и по другой причине: оно демонстрировало, насколько ничтожна желанная вещь".
Я продолжаю, естественно, следующим замечанием: да, это так, если бы не одно ускользающее обстоятельство, а именно - сигарета (желание курить) как нечто, желающее быть присвоенным в событии "исполнения желания", чтобы стать этим нечто, в данном случае сигаретой, (которой, между прочим, предназначено превращение в дым, в Рай). Я спросила себя, чем являлась вещь для желания, и чем является желание для вещи. Ответить было нетрудно, поскольку мы, вероятно, представляем собой концентрические окружности: путь "желания". Однако путь "исполнения" представляет иную конфигурацию. Я и мое тело суть два путника, идущие навстречу с момента рождения и разминающиеся постоянно, - иногда я думаю, что мы - машины, расстроенная синхронизация которых является одним из основополагающих начал ее же проекта освоения смерти. Я смотрела на него, когда он в исступлении ласкал меня, прижимая к себе. Я ощущала при этом каждую ложбинку его тела, каждую складку сознания, то, как мы (не иллюзорно, а буквально) неукоснительно совпадали во всем, оставляя обнаженную - на расстоянии она казалась продернувшей времена стальной нитью - ось, вокруг которой мы исчезали, плавно вращась в отстранении, я и он, но я оставалась (наверное, в силу какой-то изначальной погрешности), никуда не исчезая, глядя на него и себя, перестав понимать что либо из происходящего, кроме отдаления. Это есть описание тошноты или цветущего папоротника. Может быть, я желала того, что уже было, как в случае Мишеля Лери, не обретая и не ощущая обретенного желанием. Мне кажется, что мы не имена самим себе. Мы самим себе никто. Для кого-то иногда мы кто-то. С годами проходит и это. Мне также кажется, что вещи тоже не тождественны себе самим. Мне многое кажется. Например, что время просто есть, то есть - его никогда не будет, точно так же, как и не было. На самом деле сигарета должна была желать его, а следовательно признать (договор) его желание, тем самым его бытие, чего не произошло. Эти тоже разминулись. Какая досада! Я укладывала горстями воду в песок.
Тогда я, конечно, думала по-другому. Мы обращались к народу. Птицы. Множественность, осуществляемая мной и во мне. Я не о том, какой пол, не о грамматическом роде. Тема казалась неисчерпаемой. В том-то и заключается, подозреваю, изъян. Но зимой все по-другому. Зимой оперение меняется. Оно также несет на себе цвета солнца. Так, если взять, к примеру, утро в пустой квартире, серый свет, открытую дверь балкона, снег, залетающий в комнату; он ложится на стул, тает на полу, легкий озноб, платок на плечах, тает в волосах. Фабула внутренней речи не содержит ни одного сгустка существенности. В такое утро можешь безбоязненно считать, что день благорасположен к тебе, что ты могла бы выйти на улицу и вполне внятно сказать себе или другим: "Повсюду невероятно покойно; а что, если закрыть глаза?" Когда гололед, наклоняйся. И иди. Взять, к примеру, юношу в очереди. Мы стояли пятый час. Я открыла глаза, глянула на часы. Изредка кто-то уходил, другой возвращался. Многие уходили, но многие возвращались. Я тоже пробовала, но потом отказалась от такой тактики. И иди, балансируя на вялой черте стирания, напоминая, прежде всего самой себе, дребезжащий звук, вырытый из папиросной бумаги, налипшей на гребешок. Губы. Рот. Горло. Дыхание. Диафрагма. Система сужений, напряжения и распрямления папируса. Сирены и слух - одно и то же. В книге "Императоры, черепахи и зеркала" пишется, что ожидание следует пить полной мерой. Я видела детей в праздники Осхофориев, я видела холмы и страшной силы, сияющее из моря, солнце, в котором мир созерцал себя, отражаясь от меловых скал. На шестой час, смущаясь, юноша, сказал мне "Вы очень красивы".
У меня мелькнуло, что как только приду домой, непременно гляну в зеркало, чтобы убедиться в сказанном, но тут же рассмеялась, вообразив, как его легкое желание развеется по ветру, исчезнет, сгинет, прежде чем я возвращусь. Сколько мне лет? С чем я вернусь? С десятком яиц, бутылкой растительного масла, с якобы его признанием? Но, взяв все это, взяв многое другое, даже приняв во внимание сокрытые в капле туши все вселенные - нельзя будет ответить на то, о чем мне спрашивать не хочется. Слова отмирают во мне, как отмирает эпителий, превращаясь в обыкновенную повседневную пыль, которую в домах стирают тряпками с различных поверхностей. Точнее, они становятся тем же, чем и многие другие предметы, о которых я, кажется, говорила несколько минут назад, хотя в том у меня нет полной уверенности. Возможно, я говорила о чем-то другом, но имеет ли это значение для кого-то? О чем мы говорим, когда говорим? О чем я говорила, когда один мой знакомый позвонил мне тем утром и долго убеждал принять его предложение. К сожалению, в памяти осталось только то, что меня окружало в те минуты, а поскольку оно в высшей степени неинтересно (как, например, в данный момент я), лучше не вспоминать. Однако мой знакомый был (нет-нет, не был, а есть; напротив, была - я, во всяком случае, такова логика, которая беструдно испаряется во мне, подобно жидкому азоту) - нет, он есть то, что, кажется, называется режиссером. Иными словами, человеком, увлеченным тем, что посредством не только не очень сложных, но попросту - неимоверно примитивных инструментов, создает процедуру совмещения множества как бы отпечатков с окружающего его "реального", - конечно, можно рассказать об этих механизмах подробней, но что в них изменит мой рассказ? рассудок? Станут ли они от того таинственней, сложней?1 - поэтому лишь отмечу, что, меняя эти отпечатки местами, наделяя их чужими голосами, понуждая людей располагаться в их пределах, двигаться, говорить согласно его предположениям, основания которых, говоря откровенно, остаются для меня весьма расплывчатыми, он неотступно пользуется словами: "событие", "ценность", "человек", "судьба" и еще какими-то, не помню... помню единственное, что, когда он позвонил, я еще достаточно хорошо понимала их значения. Взять, хотя бы, тот случай, о котором недавно передавали по радио. Воздух состоит из голосов, у каждого свое имя: "ржавчина", "бег по дорогам", "корона"... Надо знать все. Сын в возрасте 24 лет выдавил глаза матери, чтобы та не видела творящегося в мире насилия. Не знаю даже, почему он позвонил. Наверное, потому что я тоже каким-то образом имела отношение к роду его увлечений. Видимо, поэтому он позвонил мне утром, когда я стояла у раскрытой двери балкона и смотрела, как падает снег или как горизонтальные волокна отдельных созвучий пересекают косые линии - не понять, из чего они сделаны, из голосов? - исчезновения звука. В местах пересечения возникало нечто совсем несоизмеримое ни с безмолвием, ни с музыкой. Или возьмем серебряную ложку, летящую к полу, розу, менструальные выделения, нить как таковую, обрыв, срез, половину яблока. Теперь стало больше цветов на улицах. Если бы "истоки" были доступны мне раньше, я, вне сомнения, никогда бы не согласилась помочь моему знакомому, который позвонил утром по телефону и предложил записать все его соображения, т. е. придать им общепринятую форму слов, благодаря которой его персонажи смогли бы двигаться, рассыпаясь на мириад отпечатков, благодаря чему слово "истоки" нашло бы свое место в списках сделанного за день. Хочу ли я справедливости в мире?
____________________ 1 Мне было легче поверить мальчику на диком пляже в Алупке (меня тоже возили в детстве к морю), который, раскладывая особым образом гальку, каждый раз давал определенное название своим камушкам - "ржавчина", "корона", "книга", "бег по дорогам" и так далее. То есть, я хотела спросить - кто-нибудь когда-нибудь видел, как обрушивается дождь семян, когда срывается ветер, когда уже осень, и сквозь дождь слышен шорох падающих листьев? Преобладает серый цвет. Смущает и однообразие нашей внутренней речи, состоящее всего-навсего из одних намерений этой речи. Все остальное известно. С самого начала все известно. Свет ровный, мягкий, обволакивающий. Что меня интересовало в ту пору? Высказанному вовне откликаются параллельные, сходящиеся в клетках отслоившегося от скорости. Скорее всего, что-то произошло, потому что я, не думая, дала согласие. Мне казалось, что следует разобраться: во-первых, с насилием; во-вторых, с глазами. Дельфиниум. Вразумительность дара. Меня всегда интересовала природа зрения, его, как многие сейчас считают, мужская парадигма в восприятии и описании мира. Отчасти я согласна... О возвращениях после. Затем, случай, о котором говорили по радио, стал разворачивать для меня всю свою грозную красоту апория. Возникла необходимость задать несколько косвенных вопросов. Я купила бутылку финской водки с оленем и северным сиянием и пригласила гостей. Остальное известно, и мне отнюдь не хочется на этом останавливаться. Надежда есть термин, управляющий направлением и дистанцией. Я посмотрела в окно и увидела человека с собакой, идущего по песчаной косе. Является ли окончание абзаца знаком вопроса?
Кажется, я произнесла вслух: свет падает прямо, и рисунок теней тонко ложится на бумагу. Линия его носа строго подчеркивает скудость вечернего освещения. Позволяет ли расстояние видеть мне это лицо как мужское? Бумага прозрачна, словно ширма, на которой едва-едва колеблется тень бамбука. В этот миг он впервые увидел тень красной. В самом деле, взять хотя бы вон ту птицу, не думая о ней вовсе, рассеянно ведя глазами вместе с ее телом по плоскости глубин гаснущей синевы, довольствуясь различием между неопределенным множеством и повторяющей себя единичностью. Между мной и моей смертью, скользящей над заливом. Как все же просто сравнение! Но что означает для меня сравнение? Я хотела, чтобы ты сравнил меня с оптическим эффектом преломления, а еще лучше дисперсии или, например, с тем, который являет нам зрение в мелькании спиц, сливающихся в радужно-жужжащее целое. Это целое не может быть спицами в движении. Но оно явлено скоростью, оно явлено неким запаздыванием в накоплении следа в напыленном тальке моего зрения - длительностью. Именно над этим следовало бы думать в дальнейшем - над избавлением от ретенции. Во всяком случае, когда-то так было принято считать. Другой мой знакомый исчез из виду некоторое время до этого. Он сказал, что так не может жить... Мы жили? Был ли это тот, за кем я наблюдала однажды днем, когда он и я, раздетые, лежали в постели, и наши тела во многом совпадали, и, поверь, не было во мне никакого раздражения - был только снег, летевший в балконную дверь на пол, таявший там, и мое страстное, неутолимое желание дотронуться до какой-то необыкновенно явственно возникшей стальной нити - оси, уходящей за пределы слуха и сил. Мне снилась бритва, подобная звезде. Или же это был еще кто-то, например, юноша из магазина, когда мы стояли в очереди? Не исключено, что мог быть третий, четвертый и так далее, вплоть до мальчика, некогда раскладывавшего камни на берегу моря или старика с собакой. Число их ничто ничему не прибавляет и ничто не отнимает. Да, он так и сказал не может жить с такими, как я. Право, я его не совсем поняла. И я честно сказала, что не понимаю. Что надо подумать, зачем нужно с кем-то жить. Более того, зачем нужно говорить об этом или вообще говорить? Он спросил, а что нужно? Что нужно? Я помедлила и не нашлась. Он посмотрел на мое ухо и сам ответил, что ничего не нужно. То есть, для меня ничего не нужно. А для него? Оказалось, что ему необходимо счастье. Сам он это придумал или же я после вычитала из какой-то газеты, не знаю. В той же газете говорилось, что придет время, и мы снова начнем думать о "превышающем нас". Нет, он сказал, ему нужно... что ему... Завершение периода речи знаменует утверждение, превышающее начало, если только, конечно, период не завершается вопросом.
Я сказала, что не понимаю, почему нужно жить. А что он? Он сказал, что "жизнь дана Богом", притом с одной определенной "целью - чтобы не прерывалась", потому что Промысл возможно постичь только во времени, хотя мера его условна и непостижима, из чего следует, что и Промысл непостижен, тогда как я, женщина... (здесь, вероятно, я не очень точно воспроизвожу ход его рассуждения... а жаль). Кажется, я остановила его внимание на откровенной функциональности предлагемой мне роли. На что он тотчас стал пенять мне за нерадивость и желание избежать ответственности. Выходило, что я бежала ответственности ежечасно, просто ежесекундно, поскольку мне, как он сказал, было в "высшей степени" безразлично - называется ли камень яблоком или как-нибудь поиному. Или: "есть вещи, которые не нуждаются в иронии" (в смысле, что моя ирония... - и так далее). Мне пришлось сказать ему, что иронизировать по сути - это желать, чтобы тебя желали, не зная, что ты этого желаешь, и что, будь моя воля, я бы вообще обошлась без имен, я вообще перестала бы именовать, не говоря об остальном. Это, судя по всему, был последний мой знакомый, а именно, тот, кто позвонил и сказал, что облегчит мою задачу, потому как нашел книгу про то, про что он хотел бы "снять кино".
Я помню, что мы встретились на Литейном и пошли к Дому Кино. Там мы ели. У меня была температура. Тончайшие шелковые ткани принимались прохладно проливаться сквозь пальцы, стоило лишь на мгновение закрыть глаза, но это блаженное ночное течение, передававшееся всему телу, всегда обрывалось внезапной и отвратительной рябью морщин. Я разжимала руки, открывала глаза. Передо мной находились тарелка, а дальше - лица других. Скорлупа перспективы была разбита. Потом встретились еще раз. В ту пору мои деньги подошли к концу. Из Санта-Крус позвонила мать и сообщила, что отчим нашел мне приличное место, а она скучает "по России, потому что от корней никуда не деться". Я дала согласие работать над сценарием.
Мы где-то обедали, потом разъехались. Неудачи сыпались как из ведра. Утром мигнул свет, и компьютер потерял письмо, которое я писала в ответ матери на ее предложение "по крайней мере навестить ее". Частности розыска. Меня всегда интересовали третьестепенные частности. Цены росли не по дням, а по часам. С другой стороны, письмо, что бы там ни говорилось, было, куда ему было деваться? Это тоже относится к частностям розыска. Если оно было, значит оно есть и будет. Только, вот, где будет? Или же таким вот образом письмо было ей отправлено, оно ушло таким же образом, что и признание юноши в очереди. Я ему сказала, что больше не моюсь перед тем, как лечь с кем-то в постель. Он сказал, что будет любить меня такой как я есть (то есть, "какой"?), но главное, чтобы я, не мешкая, взялась за дело. Я пыталась объяснить, что меня интересует совсем другое, но у меня не вышло. Я хотела сказать, что я сказала про душ и про то, что не моюсь, совсем не для того, чтобы предупредить его или еще чего-то. Отсутствие моего запаха мешает мне сосредоточиться. Отчасти мне это стало ясно, когда я вновь увидела из окна старика с собакой. Потом я увидела осиное мерцание катера, исчезавшее в тумане за Стрелкой. По мере того, как я видела различные вещи, мне все больше хотелось, чтобы пошел снег. Мои веки ощупывали глаза. Я не знаю, почему я умерла. Некоторые убеждают меня, что я выдумала и это. Меня теперь нет, что абсолютно не отличимо от "я есть". Неважно, что меня нет/я есть, дело в том, что я постоянно разговариваю. Иногда в том, что меня нет, убеждает одно неопровержимое свидетельство - я не сплю. Либо я погрузилась в сон, и теперь сон как таковой перестал существовать. Но это тоже, как кажется, ненадолго. Это пройдет. Я очень много передвигаюсь, потому что я теперь очень легкая. Мои мысли очень забавны, поскольку они частично также не существуют. Вскоре они станут очевидно третьестепенными; для меня. Это смешит. Еще несколько раз возвращаясь и уменьшаясь, я подумала, что люди пишут разные вещи от любви, но так как они не знают, кого они любят, они исчезают в ожидании того, о чем они пишут. Но я не исчезну, потому что я превращусь в нечто совсем другое... Я знаю это. Я только не знаю, во что. Мне осталось только ждать. Теперь это совсем не трудно. Это наслаждение ни с чем не сравнимо, хотя в книге "Императоры, черепахи и зеркала" оно сравнивается с растворением в созерцании падающего лепестка мэйхуа.
В книге Стивена Касседи2 "Полет из Эдема" среди беглых, но достаточно остроумных аналогий и сближений имя Кратила встречается три раза: на 21, 69, 105 страницах. Это напомнило мне, что упоминание известного Платоновского диалога так же естественно для любой работы, касающейся ____________________ 2 Steven Cassedy, Flight from Eden, University of California Press, 1991.
проблем сознания и языка, как и имя Августина Блаженного для какого бы то ни было исследования о природе времени. Фабула "Кратила" изящна и незатейлива. Мотивы, побуждающие писателя/критика/философа /etc. обращаться к диалогу, также не отличаются особенной сложностью. Вначале "клоун" Гермоген, затем рассуждение о правильности и законодателях Имен, легитимности и привилегиях знания, за чем следует aналогия между soma и sema (последняя выступает в роли значения "знака" и "надгробной плиты", несущей этот знак; то есть - summa, не подлежащая "продолжению"). Что, собственно, и требуется - "имена суть производные вещей", а Мир - структура алмаза. Действие производится хорошо отлаженной машиной "разговаривания", иными словами, разговорения, едва ли не классического (ныне) раз-речения или освобождения собеседника. Однако уже к середине диалога становится очевидным, что "цитата" давно уже создана. Правильность обнаружена и санкционирована. Следует ли продолжать? И чем завершить?
Недоумение усиливает странная, рассеянная податливость Кратила, обращенная как бы вовсе не к искушенному собеседнику. Однако настроение Кратила уже уловлено Сократом и даже упреждено его вопросом: "Но можно ли что правильно именовать, если оно [прекрасное] всегда ускользает?", продолжающим себя в следующем спрашивании: "Разве могло бы быть чем-то то, что никогда не удерживается в одном состоянии?" - Вследствие чего оно не могло бы быть никем познано. "Ведь когда познающий уже вот-вот бы его настигал, оно тот час становилось бы иным и отличным от прежнего, и нельзя было бы уз нать, каково же оно или в каком состоянии пребывает." Недоумевающее спрашивание в свой черед подводит к вопросу о возможности знания, условием которого является неизменность вещей: "Если же изменится самая идея знания, то одновременно она перейдет в другую идею знания, то есть, данного знания уже не будет. Если же оно вечно меняется, то оно вечно - незнание." Иными словами, оно вечное - знание (глагол).
Проблема в изменении/неизменении... В первом случае все умозаключения становятся несостоятельными (к примеру, "Пир"... процесс восхождения в любви к прекрасному и достижение созерцания в наслаждении знанием знания - некой неизменности). Сомнение в Эросе? Кратил упоминает Гераклита, тезис об оппозиции в одном, в том же самом, содержащем свое отрицание и так далее. А затем - странная робость, неуверенность интонации в высказывании мнения: "И мне кажется, что то, о чем мы говорили, совсем не похоже на поток или на порыв". Выяснить так это или не так, - говорит Сократ, - будет нелегко... Необходимо определенное мужество, чтобы исследовать этот предмет относительно способа существования, т. е. природы вещей.
Но поразителен и конец диалога...
Из последних реплик самого Кратила - "все же знай, Сократ, я не первый раз об этом размышляю".
Странное расставание. Задумчивость, даже печаль вместо триумфа победы, возобладания. Предгрозовое свечение неба и темное сияние травы. Персонажи расстаются с пожеланием "обдумать еще раз" проблему. Обещание нового возвращения к теме? Скорее всего, нет. Интонация. Вот что понуждает еще и еще вслушиваться в их последние слова. И здесь надлежит говорить об интонации - то есть, об иллокутивности и перлокутивности высказывания. О противоречии, заключенном в одном. Текст говорит об и-мен-овании (собственно, об об-ме-не сущности вещи на ее знак...), о правильности имен и, следовательно, мира в истинности вещей, в их идеальной сущностности, etc. Но что говорится этим? Что слышишь ты в этих голосах воздуха? Может быть, то, что по свидетельству Климента Строматия, было сказано Гераклитом: "Смерть это все, что достается нам в пробуждении, во сне - достояние наше лишь сон."
Карле Харриман и Лин Хеджинян
их "Широкой дороге".