Драгомощенко Аркадий
Я в(ь) я
Аркадий ДРАГОМОЩЕНКО
Я В(ь) Я
О, нашей мысли обольщенье,
Ты, человеческое Я...
Федор Тютчев
В снысловых отклонениях и пересечениях, которые мнятся (чем?), но начало уже требует слова мираж, в котором несомненно (точнее, досомненно) сознание провидит удвояющее себя удвоение, - и оно сладостно, равно как и вожделенно, поднимаясь из глубин реальности и географических фолиантов гелиографическим бестенным свечением мира, стоящего на грани зрения, обращенного в себя, как подсказывает позднее значение латинского mirare, слабо брезжа в пристальном зеркале удивления восхищеньем мира<джа.
"Я понимаю" - угрожает протяжением нескончаемой тавтологии. Перечисление: треугольник Пенроуза, бутылка Кляйна, etc. - декорации спектакля, претендующие на роль зеркал. Возможно, где-то в самом начале зеркало было разбито. Затянувшаяся вспышка, постепенно пересекшая границу силы и продолжающая свое расширение во время. Не исключено, что тогда же не произошло оседания распыленного "я" в некий узор, который впоследствие слепым пальцам предстояло читать как возможность соединения "вещи и слова", пальцев и мысли либо, что точнее, - ощущать намерением пересечения "линии вымысла" или же черты "реальности" (однако в данный момент возникает сопутствующий вопрос: определяется ли территория того либо другого чем либо, кроме их взаимоперехода?) - "я понимаю я" либо "я учу я",
действие чего развертывает поле некой прозрачнейшей оптики, которое в процессе наблюдения обретает глубину (правильнее - объем) в орнаменте известной топонимики Фрейда. Но даже в координатах этой системы числом три гуны входят в состав пракрити, не существуя, но со всей непреложностью обнаруживаясь во взимоотношениях: саттва, гуна наслаждения и ликования; раджас, то есть, желание, приводящее все в движение; и тамас - гуна апатии, тьмы, смерти, неразличенности. Но даже в коорднинатах этой системы "я" оказывается ни чем иным, как динамической переменной, наподобие брезжущего в фигуре эллипсиса становления значения, в нескончаемо перемещаемом пространстве отсутствия значения, в пред-ста(но)вления смысла.
Возможно он, скорее всего, сопрягается с тем, что очерчивается понятием конечности, пунктом расхождения всех линий личностной перспективы. Обернись, независимо от расположения, - всегда уже противоположная "точка" (в этом ознобе, создаваемом накопленьем, как слово...): "Я", пункт интерференции, узел параллакса, ускользающий от определения, более того: там, за тобой, оборачивающимся вокруг оси, происходит нежнейший танец вещей, соединяющихся в возможность мира, обнаруживаемую пыльцой отклонений и пересечений, чистой, как перга, скользящая по пергаменту или действие исчисления, устремленное в своем расширении ко времени, оплетающем времена, как письмо слой за слоем пеленает в отстутствие их абстрактнную основу, страницу, материю ожидания. "Но при соединении с телом будь прекрасным, приятным Богам в высшей родине"1
Воображение населяет другой. Другой и есть собственно воображение или другой есть возможность понимания себя (от сказок о шапке-невидимке до Гуссерля, Бенвениста, Бахтина). Мне не снятся сны. Возможность - есть ____________________ 1 Ригведа, Х, 56 средостение, создающее все территории. Кленовый лист из Чернобыля достигает по слухам метра с чем-то в ширину. Какого размера достигает "я" из этого места? Либо, где складируются эти местности, очевидно превосходящие привычные размеры, пространства... или же времена? Но, если о снах, то они мне снятся, однако я забыл все и продолжаю все забывать, - не в этом ли совпадении с миром моего сознания, исключающего себя из "со-"? - ежечасно обретая то, что было лишь миг назад забыто мною? Все мое прошлое просачивается сквозь поры непамяти. Вероятно, зеркало все же было разбито (забыто), разъ-я-то в яв(ь), и вместо того, чтобы глаза сошлись с глазами, уверовав навсегда в "я учу я", - некто, имеющий естесственное право утверждать, что он это он, в произнесении "я" предпочитает наугад иное. И потому в письме, в слиянии с предвосхищением или: "при соединении с телом будь прекрасным, приятным Богам в высшей родине"2
Тем не менее, наиболее незначительное из снов не удается забыть, а именно, то, что как бы является неизменой основой "сновидений", будучи неуязвимым повторением какого-то лишнего и пустого элемента, возможностью отсчета в возникновении дистанции и пространства, сворачивающего себя в кокон (я не понимаю, что в данный момент говорю или пишу, но очарование этой мерцающей сети следований и разлук в излучинах ускользания неимоверно крепнет...): это нечто безусловно я, представленный самому себе некой телесной периферией, неполнотой (как бы плечо, как бы часть щеки, носа, как бы движение руки "у самых глаз"), истаивающей у порога осознания, как множества в паутине времени у черты вымысла..? (мое тело до мозга костей "социально", мое тело втатуировано в меня неким застывшим цветением обещания, тело это посул послания меня сквозь него к тому, что в тот же миг обогнет меня - я, вращающееся вокруг оси... обволакивающее единственную точку, свободную от тончайшего танца вещей, точку ожидания, и не в ней ли собираются все связи, должные повествовать своим наличием о целостности окружающего?) - как чего-то, принадлежащего мне, то есть, тому, что скользит между мной и набором определенных (как бы ____________________ 2 Там же. пред-определенных) "образов и обликов", скользит совершенно неуследимо, под стать льду в воде. Эротизм развоплощения, открытый магнитным ветрам пустыни, в истоках которых даже солнце темнеет от одиночества, освящая обрученье умерших детей. "Я" всегда находится между мной (как возвратным местоимением, воз-вращающем "я" в точку размыкания линий всех без исключения перспектив) и "им", тем, кто есть также я, равно как таковым не является. Проблема не стоит выеденного яйца. Я полагаю, что, если бы мы с тобой или с кем-либо другим оказались наедине... или, если бы я, скажем, оказался с ней, а мне, признаться, любопытно вообразить в этот момент ее имя (нет, не лицо, лица все одинаковы, как тела, мужские ли, женские, как воспоминания, образы, коим обречены, но только бессмысленное имя ничего не в силах сказать мне в своих идиотичных привязанности и повторении...),- мне было бы нечего сказать ни имени, ни ему/ей. Сигарету? Кофе? Справедливость? Прибавочная стоимость? Муха на оконном стекле и есть мое нескончаемое я, - в этом никогда не разбивающемся mirare, и так далее.
Но иногда я снюсь снам. Их толкования моих явлений удручает. Сны выискивают метафизический остаток. Ярость их порой сокрушительна и неописуема. Сны шествуют, как червивые забытые божества, неся в руках головы, с лиц которых содрана кожа. Однако мне подчас мнится, что я обладаю возможностью понимать, то есть, возвращаться сквозь происходящее, подобо пресловутой (лучше слепой) пчеле, возвращающейся в улей. Игла без нити. Улья не существует. Он не возникает в тот самый миг, когда понимание подступает к воплощению в себе и собой "вещи", которая, по всей видимости, и есть "улей". Брести через цивилизации разрушенных метафор: дорога, язык, смерть с косой, обьятия, влага, "я", воспоминания, история. Не следует также забывать и о том, что "я" для нынешнего времени остается последней возможностью метадискурса, единственным протагонистом какового в нынешней ситуации оно и есть... проблема субьективации - тавтологии.
Впрочем культура/природа или все те же "я" - составляющие того же кода. По поверхности чашки с чаем стелется сизый дымок. Испарение, отсюда начинается строка. Иногда я готов спросить: возможно ли, что кто-либо мог думать, мыслить свое "я" как некую непрерывную данность вне самого думания или же, напротив, "я" ("моя самость", ость, ось моего есть, мое присутствие), - это некое окончательно нерасщепляемое единство, - происходит в процессе сознания как акта собирательноволевого? Что предполагает возможное размышление о нем в терминах конца и цели или "описания". Однако "мое" рождение и смерть не могут служить мне объектом моей мысли.3 Если бы это не было так бессмысленно, об этом не стоило бы говорить.
Но тогда я, читающий его/ее "поэтическое произведение" (или просто слушающий об изумляющей странности повседневного: реальность предстает с такой силой, что неимоверно хочется проснуться), точно так же создаю его/ее "я" (производя себя в их деятельности, направленной ко мне интерференция, не забыть - и уходящей дальше, сквозь, туда, где, догадываюсь, испившего (испарение) всю кривизну постоянного удаления вероятно пустынное свечение предвосхищения вещей, но до чего мне также нет дела, как и до Рая) так, как делают они сами; иными словами, их "я" является призведением моего собирательно-волевого усилия.
Таковы некоторые стороны логики здравого смысла, управляющей действительно нескончаемым стремлением вымолвить "я" (не это ли и есть желание?). Зачем это мне, черпающему наслаждение в проточном и скользящем по мне и сквозь меня во всех направлениях теле? Однако такая постановка вопроса преимущественно неверна, хотя бы потому, что предполагает некоего отстоящего меня, т. е., того, кто задается вопросом, того, кто существует прежде, чем глаза, восприятие, память, чувствование, способность следовать кое-каким общепринятым правилам (вызывающая с годами все более возрастающее недоумение) собираются в то, что легче назвать импульсом преступить ограничение себя (но где располагаются границы? но что осталось? - поверь, если бы мы остались наедине, я больше чем уверен в том, что мне нечего было бы тебе сказать, но, вне сомнения, ты все это знаешь и все вопросы, которые ____________________ 3 Phenomenology of Perception. M. Merleu-Ponty, tr. from French, Routledge & Kegan Poul, p. 364. доносятся ко мне, преследуют лишь одну цель: не дать мне уснуть, не дать предстать снова снам, этому немому трибуналу анатомического театра, не способного отличить вчера от пространства, которым обрушивается свет к зрачкам, неся им пустые раскаленные плоскогорья, дороги чья белизна изымает меня со сцены беззвучного вопрошания: однако к кому обращаюсь?), но ведь это "себя", из которого как бы должен исходить импульс, отсутствует или присутствует постоянной недостаточностью в значении.
Больше всего мне нравятся безличные предложения. Если не ошибаюсь, Клейст: "только куклы свободны".
Они бескончны как безличные предложения. Кажется, это томило в свое время Рильке. В английском даже безличное требует лица или числа, что одно и то же - в украинском считать это лiчити, - наделять лицом? различать? Означает ли грамматическое лицо конгруентность S логики или нетождественность меня самому мне, вовлеченному в настоящее настоящего рассуждения? Но я догадываюсь, о чем следовало уже начать или с чего принято начинать - "ты".
"Ты" не существует так же, как не существует и "я". Я больше уверен в том, что идет дождь, нежели в том, что действительно есть необходимость говорить о существовании, хотя, быть может, это "вовсе не дождь, но соседи сверху поливают цветы и вода, просачиваясь сквозь цветочные ящики, стекает на мой балкон" и, вместе с тем, возможно вполне, что все это предложение является безответственным припоминанием эпизода из некогда прочитанного романа, что это - вполне безличное предложение. The Persons of the Speed.
Безличная личность (предложение?) отсылает меня к христианству, к psiche, к монадам и словарям, сросшимся страницами, описывающим self как психическое ядро, центр, управляющий сознанием (возможно, упрявляемый сознанием), а это в свой черед - к душному августовскому дню в Ленинграде, когда, обливаясь потом в подвальном кафе дома композиторов (шампанское было отвратительно) среди несмолкаемого гула бесчисленных persons сидел над переводом доклада, который так и не был прочитан. Теперь, однако, осень. Через несколько недель, человек, вознамерившийся прочесть эти несколько страниц (здесь, скажет, все о безразличии, о любви... но, может быть, и не о любви вовсе - отточие легкопреодоломо), упрекнет меня в недобросовестности или во лжи, или в эгоизме. Будет стоять зима. Весьма возможно. Зимой, когда слегка вьюжит, необыкновенно приятно иметь возможность посетить приятеля, особенно, если он работает кочегаром где-либо на Каменном острове, в каком-нибудь безлюдном об эту пору и пустынном месте, скажем, на лодочной станции. Лодки давно на берегу. Их медленно засыпает мокрый снег. Если открыть топку котла и глядеть на эфирно-лазурные угли, можно вполне обойтись одной бутылкой вина, предварительно согретой у огня. В подступающих сумерках одинаково уместны разговоры как о свойствах тимьяна, стиле Леонтьева, поэтике Витгенштейна, так и об утренних болях в пояснице или же о преимуществах проведения летнего сезона в столице. По возвращению домой же не менее приятно позвонить кому-нибудь и сообщить, что о нем сегодня вспоминали в разговоре, с тем чтобы минутой позже коснуться темы вымысла и лжи.
"Зимой, дорогой Том, мы с тобой оставим дела и попробуем выехать на Залив, там, кажется, еще сохранился вполне дешевый по нынешним временам ресторан "Волна"4. И вот там-то мы засядем дотемна, но, конечно же так, чтобы не упустить электричку. Думается, что пятую главу - вот и ей пришел черед - нашей книги непременно должно начать с того случая, когда мы застряли под Армавиром, когда последнюю канистру с горючим украл местный пастух, уверявший, что он мол сын местного шамана и Фанни Каплан, сосланной сюда во время оно, утверждавший, что он-де в три счета достанет спирта, но исчезнувший навеки вместе с канистрой. Мы наченем с того, как появилась ворона и ты говорил с ней и она плакала, и ты утешал ее, утирал слезы и шел точно такой же снег, какой шел на Каменном острове лет двадцать тому, и какой будет идти, когда мы обоснуемся в "Волне", и после нашей смерти, а за окнами сразу же ляжет залив, ничем не отличимый от тусклого, ничего не отражающего ____________________ 4 Не сохранился. Нет такого, как и не было никогда. зеркала, в котором одна за другой станут исчезать птицы, счет следов которых и составит на некоторое время наше занятие"5. Возможен также вопрос - является ли сказанное мной истиной? Или же в какой мере это соответствует истине. Либо: есть ли сказанное - сказанное мной? Однако, сказано ли это? Такого рода вопрос также вполне правомочен.
Потому осознается небходимость начала с "ты". О чем они, когда совершенно истаявшие в разящем (порой это случается довольно тихо), но ведущем их молчании? - чье оно, столь многословное, кому принадлежит? и только лишь телесное блаженство, тончащее до ничто острие разрыва, как бы не улавливаемое разумом либо, напротив, - тончайшее наслаждение в расслоении нескольких дробей, частностей изведения из в некую, никогда не ускользающую дугу траектории... ("пустынной сексуальности" - Deleuse), готовую, мнится рассудку, истонченному до острия, точки размыкания лучей перспективы, сомкнуть в какое-то мгновение ее два конца? Если "внутреннея сердцевина" челевека есть его Ego, то, что является "внутренней сердцевиной" "Я"? Явь? Я, устремленное в обволакивающее сокрытие? Не "на", не "за", etc., но - "в"...
Либо в какой мере сказанное является сказанным мной... В какой точке происходит отделение моего от не моего. Откуда берется "мое"? Необходимость написания хотя бы одной-единственной фразы. Так заканчивается вечер или начинается ночь. Надежда на то, что эта фраза, ряд соположенных слов независимо от пишущего "приоткроет себя" (так, вглядываясь в неподвижный предмет, внезапно ощущаешь как тот начинает двигаться) - и в предложении, образованном ими, станут проступать черты иного, пророда смыслов чего тоже до поры до времени будет ограничена знаковым ее бытием, тем, что не есть будучи, не отбрасывая теней. Начнет вновь свой круговорот и мерцание, покуда снова не проступит в их пределах "иной" смысл, иное на-речье, пока не возникнет новое очертание. Есть ли тому предел?
Существует ли конец? Но, если нет (а концом или пределом можно, к ____________________ 5 Из письма Тому Рейворту от 12.11.89. слову, счесть только совпадение времени работы с конечностью моего сознания, телесностью, то есть, с конечностью моей истории, моего времени, которое, бесспорно, исчисляется, даже воспринимается лишь только по отношению не к моему, но "объективно сущему" и т. д.), если таким превращениям слов в слова, фразы во фразу, смыслов в смысл нет пределов и границ, то, следовательно, мое рождение никоим образом не может считаться их истоком, их началом и тогда писание этой фразы: "необходимость написания хотя бы единственной фразы"6, a не становящейся тождественной самой себе, всегда переходящей в другую есть лишь стирание всегда неудачного "воспроизведения" того, что не может быть воспроизведено. А далее или же задолго до: "если же изменится самая идея знания, то одновременно она перейдет в другую идею знания, то есть данного [знания] уже не будет. Если же оно вечно меняется, то оно вечно - незнание".7
Весьма вероятно, что - "в смысловых отклонениях и пересечениях", которые мнятся (чем?) устьем, требующих слова, в котором несомненно (точнее, досомненно) сознание провидит удвояющее себя "удвоение", - и оно сладостно, равно как и затянувшаяся вспышка, постепенно пересекающая границу силы, телесности и продолжающая свое расширение во время.
Не исключено, что тогда же не произошло оседания распыленного "я" в некий узор, который впоследствии слепым пальцам предстояло читать как возможность воссоединения "глаз и слова". Но, ежели эта фраза (любая из любого вероятного моего рассуждения о "я"), не имеющая ни конца, ни начала только соприкасается со мною в некий ограниченный отрезок времени с тем, чтобы исчезнуть (подобно многому, исчезающему в своем существовании во мне и вокруг меня), как и не быв (ничего не изменив, ____________________ 6 Бесцельна вполне, ибо она ничего не сообщает, кроме того, что она либо небоходима по причине тех или иных обстоятельств, либо возможна в силу общей возможности, допускающей равно как отстутствие в ней надобности, так и присутствие самой возможности ее существования и это, пожалуй, единственное, что ею не стирается в миг ее "возникновения" в письме, чтении или же во сне, который несет ее щепкой в своем русле, устьем которому - каждый миг. 7 Кратил. Платон. Соч. в трех томах, том 1, стр. 490, изд-во "Мысль", Москва, 1968 г. ничто не нарушив), тогда совершенно непонятна природа желания ее мною - [из письма Александра Введенского, по-видимому, мне: "И я убедился в ложности прежних связей, но не могу сказать, какие дожны быть новые. Я даже не знаю должна ли быть одна система связей или их много. И у меня особое ощущение бессвязности мира и раздробленности времени. А так как это противоречит разуму, то значит - разум не принимает мира"] желания превращения некоего импульса во что-то, при осознании, что вот это что-то (в данном случае фраза) - ни-что...
Что возможно объяснить одним: написать ее означает вписать в сознание небытие как смысл сознания, совместив его с мыслью о нем же, с "бытием о нем", с "бытием в нем". И, если мой рассудок не протестует против этого, следовательно, он, то есть, то, что привычно означивается гласной "я", принимает полную несостоятельность некоего разделения, отличия между "бытием" и "небытием", "я" и "не-я", являясь тем и другим, являясь временем/не того и другого или не являясь таковыми вообще.
Безумие позднего Гельдерлина, из поэзии которого исчезли все "шифтеры", означает по Якобсону "максимальное проявление утраты способности и воли к диалогической речи..."8 Но не встают ли "друг против друга два мира, абсолютно не сообщающиеся и не проницаемые друг другу: мир культуры и мир жизни..."?9 А именно, мир, т. е., "форма расположения Ego задолго до социальной определенности на линии вымысла, никогда не подлежащей изменению для отдельного индивида или которая, скорее, лишь асимптотически воссоединяется со становлением объекта... <в котором, в становлении> он должен растворить в качестве "я" свое несоответствие своей собственной реальности"10 и мир социальной определенности, где язык всесторонне воссоздает ему - "я" ____________________ 8 Jakobson R. Holderlin. Klee. Brech. Baden-Baden, 1976, - цитируется по: Роман Якобсон. Избранные работы., Прогресс, Москва, 1989, стр. 28. 9 К филосфии поступка. М. Бахтин. В сб. "Философия и социология науки и техники". М., "Наука", 1986, стр. 82 10 Стадия зеркала как образующая функцию Я, какой она раскрылась нам в психоаналитическом опыте. Ж. Лакан. Пер. с франц. В. Лапицкого. Рукопись. функцию субъекта. И что более категорично высказывает Бахтин, в какойто мере определяя онтологическую ситуацию сознания, поставленного перед опытом своего собственного переживания: "Акт нашей деятельности нашего переживания, как двуликий Янус, глядит в разные стороны: в объективное единство культурной области и в неповторимую единственность переживаемой жизни, но нет единого и единственного плана, где оба лика взаимно себя определяли бы по отношению к одномуединственному единству. Этим единственным единством и может быть только единственное событие свершаемого бытия... Акт должен обрести единый план, чтобы рефлектировать себя в обе стороны".11
Эта проблема ставится в условиях продолжения "единственного переживания" или пра-должения (нежели в терминах конца/начала или лингвистической антропологии - примечательно, что в своем рассмотрении фигуры Тота как фигуры нескончаемо недостаточного эллипсиса и одновременно оксюморона12, Ж. Деррида возможно наиболее близок к описанию процесса нескончаемого перехода ролей в заведомой оппозиции; чтобы приблизиться к другому, мы должны по меньшей мере о другом забыть как о внеположном или полностью стереть это из опыта), вынося тем самым проблему в атетическое (апроблематическое) пространство, помещая ее не столько в процесс метаморфозы, перехода, "выворачиванияобволакивания", но располагая ее в пределах, пускай, умозрительного "и", напоминающего проекты Эдемских садов Иеронима Босха, многофигурные композиции Достоевского или же китайский театр теней Сада. Но продолжение за-, за неустанно восстанавливающую себя черту предела (передела), несомненно предполагает длительность, поскольку только в ней вероятно пра-должение, за-должничество или заложничество13 не в, или у языка, так как не существует в сознании более "чистого" означающего, нежели "я", никогда не обмениваемого ни ____________________ 11 М. Бахтин, там же. 12 Dissemenation. Jacqes Derrida, tr. on engl. of Barbara Johnson, The University of Chicago Press, 1981, p. 92. 13 За затылком алфавита времени, за его календарем "прошедших", всегда прошедших настоящих и будущих, отстоящих подобно предлогам "за" и "пра", после и перед, смыкающихся в бескончено отдаляемую продолжением точку схода, узла, завязи. на что, даже на собственную смерть, и в первую очередь на "ты", - либо так: прибегая к испытанному словарю: означаемым означающего "я" есть и продолжает быть в продолжении "есть" его задолжность, "заложность" у сознания любого, берущего "я", нескончаемо продолжающего брать его залогом истока собственной суверенности.
Из чего, например, может проистекать, что (упуская многое за неимением времени) проблема понимания/непонимания также совершенно несущественна. Следовательно, "на данный момент", в это мгновение существенны только правила. Но теперь, к слову, на чье-либо высказывание: "многие не понимают многого в твоей поэзии", надлежало бы отвечать (и я это делаю с нескрываемым удовольствием), что все мои усилия направлены на то, чтобы как можно скорее и эффективней себя не понять и чтобы таким образом понять, что в обычных условиях делает меня понятным (или существующим, то есть, оторванным от мира) остальным и себе самому, и что такое понимание не предшествует ничему, и что жизнь любого точно также несхватываема схемами понимания (в подчинении, присвоении или во вживании, во всуществлении), как и непонимания. И последнее, высказывание в этом сличае намеренно не связующе, не передающе, ибо как можно что-либо передавать, ничего не передавая, что очевидно противоречит условиям обыкновенной логики даже тем из них, которые позволяют понять только что написанное здесь о непонимании (хотя я сильно в этом сомневаюсь), сплетаемом в основу голоса, вещи, стираемой желанием - steering of the stirred erosion. Желание, возрастающее в нежелании... Таковы правила в данный мне мною самим момент.
Я В(ь) Я
О, нашей мысли обольщенье,
Ты, человеческое Я...
Федор Тютчев
В снысловых отклонениях и пересечениях, которые мнятся (чем?), но начало уже требует слова мираж, в котором несомненно (точнее, досомненно) сознание провидит удвояющее себя удвоение, - и оно сладостно, равно как и вожделенно, поднимаясь из глубин реальности и географических фолиантов гелиографическим бестенным свечением мира, стоящего на грани зрения, обращенного в себя, как подсказывает позднее значение латинского mirare, слабо брезжа в пристальном зеркале удивления восхищеньем мира<джа.
"Я понимаю" - угрожает протяжением нескончаемой тавтологии. Перечисление: треугольник Пенроуза, бутылка Кляйна, etc. - декорации спектакля, претендующие на роль зеркал. Возможно, где-то в самом начале зеркало было разбито. Затянувшаяся вспышка, постепенно пересекшая границу силы и продолжающая свое расширение во время. Не исключено, что тогда же не произошло оседания распыленного "я" в некий узор, который впоследствие слепым пальцам предстояло читать как возможность соединения "вещи и слова", пальцев и мысли либо, что точнее, - ощущать намерением пересечения "линии вымысла" или же черты "реальности" (однако в данный момент возникает сопутствующий вопрос: определяется ли территория того либо другого чем либо, кроме их взаимоперехода?) - "я понимаю я" либо "я учу я",
действие чего развертывает поле некой прозрачнейшей оптики, которое в процессе наблюдения обретает глубину (правильнее - объем) в орнаменте известной топонимики Фрейда. Но даже в координатах этой системы числом три гуны входят в состав пракрити, не существуя, но со всей непреложностью обнаруживаясь во взимоотношениях: саттва, гуна наслаждения и ликования; раджас, то есть, желание, приводящее все в движение; и тамас - гуна апатии, тьмы, смерти, неразличенности. Но даже в коорднинатах этой системы "я" оказывается ни чем иным, как динамической переменной, наподобие брезжущего в фигуре эллипсиса становления значения, в нескончаемо перемещаемом пространстве отсутствия значения, в пред-ста(но)вления смысла.
Возможно он, скорее всего, сопрягается с тем, что очерчивается понятием конечности, пунктом расхождения всех линий личностной перспективы. Обернись, независимо от расположения, - всегда уже противоположная "точка" (в этом ознобе, создаваемом накопленьем, как слово...): "Я", пункт интерференции, узел параллакса, ускользающий от определения, более того: там, за тобой, оборачивающимся вокруг оси, происходит нежнейший танец вещей, соединяющихся в возможность мира, обнаруживаемую пыльцой отклонений и пересечений, чистой, как перга, скользящая по пергаменту или действие исчисления, устремленное в своем расширении ко времени, оплетающем времена, как письмо слой за слоем пеленает в отстутствие их абстрактнную основу, страницу, материю ожидания. "Но при соединении с телом будь прекрасным, приятным Богам в высшей родине"1
Воображение населяет другой. Другой и есть собственно воображение или другой есть возможность понимания себя (от сказок о шапке-невидимке до Гуссерля, Бенвениста, Бахтина). Мне не снятся сны. Возможность - есть ____________________ 1 Ригведа, Х, 56 средостение, создающее все территории. Кленовый лист из Чернобыля достигает по слухам метра с чем-то в ширину. Какого размера достигает "я" из этого места? Либо, где складируются эти местности, очевидно превосходящие привычные размеры, пространства... или же времена? Но, если о снах, то они мне снятся, однако я забыл все и продолжаю все забывать, - не в этом ли совпадении с миром моего сознания, исключающего себя из "со-"? - ежечасно обретая то, что было лишь миг назад забыто мною? Все мое прошлое просачивается сквозь поры непамяти. Вероятно, зеркало все же было разбито (забыто), разъ-я-то в яв(ь), и вместо того, чтобы глаза сошлись с глазами, уверовав навсегда в "я учу я", - некто, имеющий естесственное право утверждать, что он это он, в произнесении "я" предпочитает наугад иное. И потому в письме, в слиянии с предвосхищением или: "при соединении с телом будь прекрасным, приятным Богам в высшей родине"2
Тем не менее, наиболее незначительное из снов не удается забыть, а именно, то, что как бы является неизменой основой "сновидений", будучи неуязвимым повторением какого-то лишнего и пустого элемента, возможностью отсчета в возникновении дистанции и пространства, сворачивающего себя в кокон (я не понимаю, что в данный момент говорю или пишу, но очарование этой мерцающей сети следований и разлук в излучинах ускользания неимоверно крепнет...): это нечто безусловно я, представленный самому себе некой телесной периферией, неполнотой (как бы плечо, как бы часть щеки, носа, как бы движение руки "у самых глаз"), истаивающей у порога осознания, как множества в паутине времени у черты вымысла..? (мое тело до мозга костей "социально", мое тело втатуировано в меня неким застывшим цветением обещания, тело это посул послания меня сквозь него к тому, что в тот же миг обогнет меня - я, вращающееся вокруг оси... обволакивающее единственную точку, свободную от тончайшего танца вещей, точку ожидания, и не в ней ли собираются все связи, должные повествовать своим наличием о целостности окружающего?) - как чего-то, принадлежащего мне, то есть, тому, что скользит между мной и набором определенных (как бы ____________________ 2 Там же. пред-определенных) "образов и обликов", скользит совершенно неуследимо, под стать льду в воде. Эротизм развоплощения, открытый магнитным ветрам пустыни, в истоках которых даже солнце темнеет от одиночества, освящая обрученье умерших детей. "Я" всегда находится между мной (как возвратным местоимением, воз-вращающем "я" в точку размыкания линий всех без исключения перспектив) и "им", тем, кто есть также я, равно как таковым не является. Проблема не стоит выеденного яйца. Я полагаю, что, если бы мы с тобой или с кем-либо другим оказались наедине... или, если бы я, скажем, оказался с ней, а мне, признаться, любопытно вообразить в этот момент ее имя (нет, не лицо, лица все одинаковы, как тела, мужские ли, женские, как воспоминания, образы, коим обречены, но только бессмысленное имя ничего не в силах сказать мне в своих идиотичных привязанности и повторении...),- мне было бы нечего сказать ни имени, ни ему/ей. Сигарету? Кофе? Справедливость? Прибавочная стоимость? Муха на оконном стекле и есть мое нескончаемое я, - в этом никогда не разбивающемся mirare, и так далее.
Но иногда я снюсь снам. Их толкования моих явлений удручает. Сны выискивают метафизический остаток. Ярость их порой сокрушительна и неописуема. Сны шествуют, как червивые забытые божества, неся в руках головы, с лиц которых содрана кожа. Однако мне подчас мнится, что я обладаю возможностью понимать, то есть, возвращаться сквозь происходящее, подобо пресловутой (лучше слепой) пчеле, возвращающейся в улей. Игла без нити. Улья не существует. Он не возникает в тот самый миг, когда понимание подступает к воплощению в себе и собой "вещи", которая, по всей видимости, и есть "улей". Брести через цивилизации разрушенных метафор: дорога, язык, смерть с косой, обьятия, влага, "я", воспоминания, история. Не следует также забывать и о том, что "я" для нынешнего времени остается последней возможностью метадискурса, единственным протагонистом какового в нынешней ситуации оно и есть... проблема субьективации - тавтологии.
Впрочем культура/природа или все те же "я" - составляющие того же кода. По поверхности чашки с чаем стелется сизый дымок. Испарение, отсюда начинается строка. Иногда я готов спросить: возможно ли, что кто-либо мог думать, мыслить свое "я" как некую непрерывную данность вне самого думания или же, напротив, "я" ("моя самость", ость, ось моего есть, мое присутствие), - это некое окончательно нерасщепляемое единство, - происходит в процессе сознания как акта собирательноволевого? Что предполагает возможное размышление о нем в терминах конца и цели или "описания". Однако "мое" рождение и смерть не могут служить мне объектом моей мысли.3 Если бы это не было так бессмысленно, об этом не стоило бы говорить.
Но тогда я, читающий его/ее "поэтическое произведение" (или просто слушающий об изумляющей странности повседневного: реальность предстает с такой силой, что неимоверно хочется проснуться), точно так же создаю его/ее "я" (производя себя в их деятельности, направленной ко мне интерференция, не забыть - и уходящей дальше, сквозь, туда, где, догадываюсь, испившего (испарение) всю кривизну постоянного удаления вероятно пустынное свечение предвосхищения вещей, но до чего мне также нет дела, как и до Рая) так, как делают они сами; иными словами, их "я" является призведением моего собирательно-волевого усилия.
Таковы некоторые стороны логики здравого смысла, управляющей действительно нескончаемым стремлением вымолвить "я" (не это ли и есть желание?). Зачем это мне, черпающему наслаждение в проточном и скользящем по мне и сквозь меня во всех направлениях теле? Однако такая постановка вопроса преимущественно неверна, хотя бы потому, что предполагает некоего отстоящего меня, т. е., того, кто задается вопросом, того, кто существует прежде, чем глаза, восприятие, память, чувствование, способность следовать кое-каким общепринятым правилам (вызывающая с годами все более возрастающее недоумение) собираются в то, что легче назвать импульсом преступить ограничение себя (но где располагаются границы? но что осталось? - поверь, если бы мы остались наедине, я больше чем уверен в том, что мне нечего было бы тебе сказать, но, вне сомнения, ты все это знаешь и все вопросы, которые ____________________ 3 Phenomenology of Perception. M. Merleu-Ponty, tr. from French, Routledge & Kegan Poul, p. 364. доносятся ко мне, преследуют лишь одну цель: не дать мне уснуть, не дать предстать снова снам, этому немому трибуналу анатомического театра, не способного отличить вчера от пространства, которым обрушивается свет к зрачкам, неся им пустые раскаленные плоскогорья, дороги чья белизна изымает меня со сцены беззвучного вопрошания: однако к кому обращаюсь?), но ведь это "себя", из которого как бы должен исходить импульс, отсутствует или присутствует постоянной недостаточностью в значении.
Больше всего мне нравятся безличные предложения. Если не ошибаюсь, Клейст: "только куклы свободны".
Они бескончны как безличные предложения. Кажется, это томило в свое время Рильке. В английском даже безличное требует лица или числа, что одно и то же - в украинском считать это лiчити, - наделять лицом? различать? Означает ли грамматическое лицо конгруентность S логики или нетождественность меня самому мне, вовлеченному в настоящее настоящего рассуждения? Но я догадываюсь, о чем следовало уже начать или с чего принято начинать - "ты".
"Ты" не существует так же, как не существует и "я". Я больше уверен в том, что идет дождь, нежели в том, что действительно есть необходимость говорить о существовании, хотя, быть может, это "вовсе не дождь, но соседи сверху поливают цветы и вода, просачиваясь сквозь цветочные ящики, стекает на мой балкон" и, вместе с тем, возможно вполне, что все это предложение является безответственным припоминанием эпизода из некогда прочитанного романа, что это - вполне безличное предложение. The Persons of the Speed.
Безличная личность (предложение?) отсылает меня к христианству, к psiche, к монадам и словарям, сросшимся страницами, описывающим self как психическое ядро, центр, управляющий сознанием (возможно, упрявляемый сознанием), а это в свой черед - к душному августовскому дню в Ленинграде, когда, обливаясь потом в подвальном кафе дома композиторов (шампанское было отвратительно) среди несмолкаемого гула бесчисленных persons сидел над переводом доклада, который так и не был прочитан. Теперь, однако, осень. Через несколько недель, человек, вознамерившийся прочесть эти несколько страниц (здесь, скажет, все о безразличии, о любви... но, может быть, и не о любви вовсе - отточие легкопреодоломо), упрекнет меня в недобросовестности или во лжи, или в эгоизме. Будет стоять зима. Весьма возможно. Зимой, когда слегка вьюжит, необыкновенно приятно иметь возможность посетить приятеля, особенно, если он работает кочегаром где-либо на Каменном острове, в каком-нибудь безлюдном об эту пору и пустынном месте, скажем, на лодочной станции. Лодки давно на берегу. Их медленно засыпает мокрый снег. Если открыть топку котла и глядеть на эфирно-лазурные угли, можно вполне обойтись одной бутылкой вина, предварительно согретой у огня. В подступающих сумерках одинаково уместны разговоры как о свойствах тимьяна, стиле Леонтьева, поэтике Витгенштейна, так и об утренних болях в пояснице или же о преимуществах проведения летнего сезона в столице. По возвращению домой же не менее приятно позвонить кому-нибудь и сообщить, что о нем сегодня вспоминали в разговоре, с тем чтобы минутой позже коснуться темы вымысла и лжи.
"Зимой, дорогой Том, мы с тобой оставим дела и попробуем выехать на Залив, там, кажется, еще сохранился вполне дешевый по нынешним временам ресторан "Волна"4. И вот там-то мы засядем дотемна, но, конечно же так, чтобы не упустить электричку. Думается, что пятую главу - вот и ей пришел черед - нашей книги непременно должно начать с того случая, когда мы застряли под Армавиром, когда последнюю канистру с горючим украл местный пастух, уверявший, что он мол сын местного шамана и Фанни Каплан, сосланной сюда во время оно, утверждавший, что он-де в три счета достанет спирта, но исчезнувший навеки вместе с канистрой. Мы наченем с того, как появилась ворона и ты говорил с ней и она плакала, и ты утешал ее, утирал слезы и шел точно такой же снег, какой шел на Каменном острове лет двадцать тому, и какой будет идти, когда мы обоснуемся в "Волне", и после нашей смерти, а за окнами сразу же ляжет залив, ничем не отличимый от тусклого, ничего не отражающего ____________________ 4 Не сохранился. Нет такого, как и не было никогда. зеркала, в котором одна за другой станут исчезать птицы, счет следов которых и составит на некоторое время наше занятие"5. Возможен также вопрос - является ли сказанное мной истиной? Или же в какой мере это соответствует истине. Либо: есть ли сказанное - сказанное мной? Однако, сказано ли это? Такого рода вопрос также вполне правомочен.
Потому осознается небходимость начала с "ты". О чем они, когда совершенно истаявшие в разящем (порой это случается довольно тихо), но ведущем их молчании? - чье оно, столь многословное, кому принадлежит? и только лишь телесное блаженство, тончащее до ничто острие разрыва, как бы не улавливаемое разумом либо, напротив, - тончайшее наслаждение в расслоении нескольких дробей, частностей изведения из в некую, никогда не ускользающую дугу траектории... ("пустынной сексуальности" - Deleuse), готовую, мнится рассудку, истонченному до острия, точки размыкания лучей перспективы, сомкнуть в какое-то мгновение ее два конца? Если "внутреннея сердцевина" челевека есть его Ego, то, что является "внутренней сердцевиной" "Я"? Явь? Я, устремленное в обволакивающее сокрытие? Не "на", не "за", etc., но - "в"...
Либо в какой мере сказанное является сказанным мной... В какой точке происходит отделение моего от не моего. Откуда берется "мое"? Необходимость написания хотя бы одной-единственной фразы. Так заканчивается вечер или начинается ночь. Надежда на то, что эта фраза, ряд соположенных слов независимо от пишущего "приоткроет себя" (так, вглядываясь в неподвижный предмет, внезапно ощущаешь как тот начинает двигаться) - и в предложении, образованном ими, станут проступать черты иного, пророда смыслов чего тоже до поры до времени будет ограничена знаковым ее бытием, тем, что не есть будучи, не отбрасывая теней. Начнет вновь свой круговорот и мерцание, покуда снова не проступит в их пределах "иной" смысл, иное на-речье, пока не возникнет новое очертание. Есть ли тому предел?
Существует ли конец? Но, если нет (а концом или пределом можно, к ____________________ 5 Из письма Тому Рейворту от 12.11.89. слову, счесть только совпадение времени работы с конечностью моего сознания, телесностью, то есть, с конечностью моей истории, моего времени, которое, бесспорно, исчисляется, даже воспринимается лишь только по отношению не к моему, но "объективно сущему" и т. д.), если таким превращениям слов в слова, фразы во фразу, смыслов в смысл нет пределов и границ, то, следовательно, мое рождение никоим образом не может считаться их истоком, их началом и тогда писание этой фразы: "необходимость написания хотя бы единственной фразы"6, a не становящейся тождественной самой себе, всегда переходящей в другую есть лишь стирание всегда неудачного "воспроизведения" того, что не может быть воспроизведено. А далее или же задолго до: "если же изменится самая идея знания, то одновременно она перейдет в другую идею знания, то есть данного [знания] уже не будет. Если же оно вечно меняется, то оно вечно - незнание".7
Весьма вероятно, что - "в смысловых отклонениях и пересечениях", которые мнятся (чем?) устьем, требующих слова, в котором несомненно (точнее, досомненно) сознание провидит удвояющее себя "удвоение", - и оно сладостно, равно как и затянувшаяся вспышка, постепенно пересекающая границу силы, телесности и продолжающая свое расширение во время.
Не исключено, что тогда же не произошло оседания распыленного "я" в некий узор, который впоследствии слепым пальцам предстояло читать как возможность воссоединения "глаз и слова". Но, ежели эта фраза (любая из любого вероятного моего рассуждения о "я"), не имеющая ни конца, ни начала только соприкасается со мною в некий ограниченный отрезок времени с тем, чтобы исчезнуть (подобно многому, исчезающему в своем существовании во мне и вокруг меня), как и не быв (ничего не изменив, ____________________ 6 Бесцельна вполне, ибо она ничего не сообщает, кроме того, что она либо небоходима по причине тех или иных обстоятельств, либо возможна в силу общей возможности, допускающей равно как отстутствие в ней надобности, так и присутствие самой возможности ее существования и это, пожалуй, единственное, что ею не стирается в миг ее "возникновения" в письме, чтении или же во сне, который несет ее щепкой в своем русле, устьем которому - каждый миг. 7 Кратил. Платон. Соч. в трех томах, том 1, стр. 490, изд-во "Мысль", Москва, 1968 г. ничто не нарушив), тогда совершенно непонятна природа желания ее мною - [из письма Александра Введенского, по-видимому, мне: "И я убедился в ложности прежних связей, но не могу сказать, какие дожны быть новые. Я даже не знаю должна ли быть одна система связей или их много. И у меня особое ощущение бессвязности мира и раздробленности времени. А так как это противоречит разуму, то значит - разум не принимает мира"] желания превращения некоего импульса во что-то, при осознании, что вот это что-то (в данном случае фраза) - ни-что...
Что возможно объяснить одним: написать ее означает вписать в сознание небытие как смысл сознания, совместив его с мыслью о нем же, с "бытием о нем", с "бытием в нем". И, если мой рассудок не протестует против этого, следовательно, он, то есть, то, что привычно означивается гласной "я", принимает полную несостоятельность некоего разделения, отличия между "бытием" и "небытием", "я" и "не-я", являясь тем и другим, являясь временем/не того и другого или не являясь таковыми вообще.
Безумие позднего Гельдерлина, из поэзии которого исчезли все "шифтеры", означает по Якобсону "максимальное проявление утраты способности и воли к диалогической речи..."8 Но не встают ли "друг против друга два мира, абсолютно не сообщающиеся и не проницаемые друг другу: мир культуры и мир жизни..."?9 А именно, мир, т. е., "форма расположения Ego задолго до социальной определенности на линии вымысла, никогда не подлежащей изменению для отдельного индивида или которая, скорее, лишь асимптотически воссоединяется со становлением объекта... <в котором, в становлении> он должен растворить в качестве "я" свое несоответствие своей собственной реальности"10 и мир социальной определенности, где язык всесторонне воссоздает ему - "я" ____________________ 8 Jakobson R. Holderlin. Klee. Brech. Baden-Baden, 1976, - цитируется по: Роман Якобсон. Избранные работы., Прогресс, Москва, 1989, стр. 28. 9 К филосфии поступка. М. Бахтин. В сб. "Философия и социология науки и техники". М., "Наука", 1986, стр. 82 10 Стадия зеркала как образующая функцию Я, какой она раскрылась нам в психоаналитическом опыте. Ж. Лакан. Пер. с франц. В. Лапицкого. Рукопись. функцию субъекта. И что более категорично высказывает Бахтин, в какойто мере определяя онтологическую ситуацию сознания, поставленного перед опытом своего собственного переживания: "Акт нашей деятельности нашего переживания, как двуликий Янус, глядит в разные стороны: в объективное единство культурной области и в неповторимую единственность переживаемой жизни, но нет единого и единственного плана, где оба лика взаимно себя определяли бы по отношению к одномуединственному единству. Этим единственным единством и может быть только единственное событие свершаемого бытия... Акт должен обрести единый план, чтобы рефлектировать себя в обе стороны".11
Эта проблема ставится в условиях продолжения "единственного переживания" или пра-должения (нежели в терминах конца/начала или лингвистической антропологии - примечательно, что в своем рассмотрении фигуры Тота как фигуры нескончаемо недостаточного эллипсиса и одновременно оксюморона12, Ж. Деррида возможно наиболее близок к описанию процесса нескончаемого перехода ролей в заведомой оппозиции; чтобы приблизиться к другому, мы должны по меньшей мере о другом забыть как о внеположном или полностью стереть это из опыта), вынося тем самым проблему в атетическое (апроблематическое) пространство, помещая ее не столько в процесс метаморфозы, перехода, "выворачиванияобволакивания", но располагая ее в пределах, пускай, умозрительного "и", напоминающего проекты Эдемских садов Иеронима Босха, многофигурные композиции Достоевского или же китайский театр теней Сада. Но продолжение за-, за неустанно восстанавливающую себя черту предела (передела), несомненно предполагает длительность, поскольку только в ней вероятно пра-должение, за-должничество или заложничество13 не в, или у языка, так как не существует в сознании более "чистого" означающего, нежели "я", никогда не обмениваемого ни ____________________ 11 М. Бахтин, там же. 12 Dissemenation. Jacqes Derrida, tr. on engl. of Barbara Johnson, The University of Chicago Press, 1981, p. 92. 13 За затылком алфавита времени, за его календарем "прошедших", всегда прошедших настоящих и будущих, отстоящих подобно предлогам "за" и "пра", после и перед, смыкающихся в бескончено отдаляемую продолжением точку схода, узла, завязи. на что, даже на собственную смерть, и в первую очередь на "ты", - либо так: прибегая к испытанному словарю: означаемым означающего "я" есть и продолжает быть в продолжении "есть" его задолжность, "заложность" у сознания любого, берущего "я", нескончаемо продолжающего брать его залогом истока собственной суверенности.
Из чего, например, может проистекать, что (упуская многое за неимением времени) проблема понимания/непонимания также совершенно несущественна. Следовательно, "на данный момент", в это мгновение существенны только правила. Но теперь, к слову, на чье-либо высказывание: "многие не понимают многого в твоей поэзии", надлежало бы отвечать (и я это делаю с нескрываемым удовольствием), что все мои усилия направлены на то, чтобы как можно скорее и эффективней себя не понять и чтобы таким образом понять, что в обычных условиях делает меня понятным (или существующим, то есть, оторванным от мира) остальным и себе самому, и что такое понимание не предшествует ничему, и что жизнь любого точно также несхватываема схемами понимания (в подчинении, присвоении или во вживании, во всуществлении), как и непонимания. И последнее, высказывание в этом сличае намеренно не связующе, не передающе, ибо как можно что-либо передавать, ничего не передавая, что очевидно противоречит условиям обыкновенной логики даже тем из них, которые позволяют понять только что написанное здесь о непонимании (хотя я сильно в этом сомневаюсь), сплетаемом в основу голоса, вещи, стираемой желанием - steering of the stirred erosion. Желание, возрастающее в нежелании... Таковы правила в данный мне мною самим момент.