Дяченко Марина и Сергей. Эмма и сфинкс

Дяченко Марина & Дяченко Сергей
Эмма и сфинкс

   МАРИНА И СЕРГЕЙ ДЯЧЕНКО
   Эмма и сфинкс
   ПРОЛОГ
   В лесополосе пахло осенью. До наступления вечности оставалось не более получаса.
   Мальчик вытащил из кармана перочинный ножик, взял на изготовку длинную удобную палку и принялся разворачивать траву и прелые листья в наиболее подозрительных местах. Он любил искать грибы. Это было похоже на рыбалку, почти так же интересно. Здесь водятся маслята и подосиновики, а трухлявые сыроежки - ну их на фиг...
   Прошло полчаса, а может час, а может и все два; солнце висело еще высоко, у мальчика заболела шея - все время смотреть вниз. Он выпрямился - и увидел впереди, в нескольких шагах, поваленное дерево. Он не помнил, чтобы здесь росли такие деревья. Не замечал раньше. Оно было старше лесополосы, старше дороги, старше, наверное, всего их поселка. Оно было огромное. И теперь лежало на боку, наставив на мальчика круглый и светлый срез. Мальчик подошел. Пень был размером со столик. Срез лежащего ствола доходил мальчику до пояса. Древесина оказалась совсем сырой, дерево спилили недавно и очень аккуратно. Будто масло ножиком, подумал мальчик. И на пне, и на срезанном стволе четко видны были годичные кольца. Мальчику сразу же захотелось узнать, сколько их; он начал считать - и сбился, начал снова - и сбился опять. Колец было не меньше ста, а может, и больше.
   Мальчик опустился на край огромного пня и подумал: целый год с каникулами, зимними и весенними, с Дедом Морозом, с долгим летом помещается в одном кольце. Отсчитать десять колец - и получится вся его жизнь. Странно. Он провел ладонью, чуть касаясь пня. От середины, где кольца почти сливались, к краю. Дерево жило сто лет, подумал мальчик. А теперь я вижу, как оно жило. Каждую его минуту. А кто его срезал?
   Солнце скрылось за облачком. Мальчику вдруг показалось, будто все вокруг изменилось. Сделалось очень тихо; секунду назад шелестели ветки и перекликались птицы, а сейчас - как в пустом доме, как на контрольной. Он вовсе не был трусом. Но страх пришел, воткнулся в кожу сотнями иголочек, приподнял коротко стриженые волосы на макушке. Следовало оглянуться. Убедиться, что никто не смотрит в затылок. Что никто не прячется за поваленным стволом, Он знал, что надо оглянуться, - и не мог. Не поворачивалась шея. И чем дольше он сидел, обмерев, на широком пне, тем яснее ему становилось, что за спиной у него кто-то (что-то?) есть. Почему, ведь он всегда верил, что все плохое в жизни случится не с ним?! Почему же это случается? Уже почти случилось?
   Никогда прежде на него не наваливалась такая мутная, такая непонятная паника. Остатками разума он понимал, что причины нет, что в лесу он один... Наверное.
   Все, что он успел сделать - заорать и сорваться, опрокидывая корзинку, с места. И кинуться сквозь лес с истошным воплем "Мама!".
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
   ЭММА
   Второго ноября Эмме Петровне исполнилось тридцать пять лет.
   Отмечали в театре. Эмма принесла большую сумку с бутербродами, купила в соседнем магазине положенное количество вина, водки и одноразовых стаканчиков. После дневного спектакля ("Лесные приключения", сказка для дошкольников) в большой гримерке накрыли стол. Все было в высшей степени пристойно и даже очень мило. Пока Эмма переодевалась, пока смывала заячий нос, губу и тонкие усики, завтруппой уже успела разложить бутерброды и нарезать торт. Потом пришли гости - все, кто был занят сегодня днем, а с ними старенькая костюмерша и помреж. Говорили тосты, желали здоровья, называли человеком верным, добросовестным, честным, добрым и вообще хорошим. Подарили фарфоровую вазу. Принесли букет ноябрьских - мелких, но очень душистых - астр. Всё сказали, съели и выпили примерно за час с четвертью, а потом девочки, соседки по гримерке, помогли Эмме собрать посуду и пустые бутылки обратно в сумку.
   Быстро смеркалось. В пять часов за окном было почти совсем темно; те, кто был занят в вечернем спектакле, еще не пришли, прочие разошлись по домам. Эмма осталась в гримерке одна.
   Это была давняя привычка. Она всегда уходила позже, всех. В школе. В институте. В театре. Медленно собираясь, повторяя роль, еще раз проигрывая про себя, верша своеобразный ритуал, жертвуя Любимому Делу дополнительный час, или полтора часа, или хоть тридцать минут. И сегодня она задержалась скорее по привычке, нежели из надобности. Аккуратно сложила в стол коробку с гримом, пачку лигнина, мыльницу, полотенце и крем. Застегнула пальто, повязала шарф, взяла сумку и вышла в полутьму коридора. Попрощалась с дежурной на входе.
   Воздух был холоднее, чем утром. С неба валились последние листья самые стойкие, самые желтые. Налипали на мокрый асфальт. В черных лужах отражались редкие яркие звезды и тусклые ноябрьские фонари. Неподалеку от служебного входа рос большой каштан. На одной из его голых веток сохранилось засохшее соцветие - майская "свечка". Почему-то этим цветам не дано было стать плодами, обрасти колючими шариками каштанов и упасть в сентябре на асфальт. Для белой пирамидки по сей день продолжался май; правда, цветы засохли и сморщились, однако даже скелет соцветия выглядел вызывающе, оставшись один на голой-голой ветке. Эмма отвела взгляд от припозднившейся "свечки". Выгрузила в урну пластиковый пакет с мусором. Поправила шарф.
   Сегодня ей исполнилось тридцать пять. И она в тридцать пятый раз сыграла Матушку-Зайчиху. Ей всегда казалось почетным, едва ли не священным делом работать для детей. Она переиграла в полусотне разных спектаклей белок и лисиц, зайчих, зайчат, девочек, мальчиков, курочек, лягушек, деревянных солдатиков, стражников, шахматных фигурок, бабочек и даже коров. Ее всегда ставили в пример, когда речь заходила о серьезном отношении к профессии. Она жила, будто под развернутым крылом. Она знала - со школьных лет, - что ее упорство и верность обязательно будут вознаграждены.
   Нет, она старалась не ради награды, однако где-то внутри нее всегда жила вера в чудо, которое скоро случится. Возвращаясь домой позже всех, усталая, углубленная в себя, она несла мимо вечерних витрин свою тайну тайну Золушки, которая знает, чем кончится сказка. Ей доставляло удовольствие в мельчайших деталях продумывать крохотную, ничего не значащую роль. Пусть даже в плохом спектакле. Была в этом какая-то сладость; Эмма выдумывала биографию лисичке, которая появлялась на пять минут в толпе других зверей. Или ежику, у которого за весь спектакль было три слова. Но зато как она проживала зоны молчания! Приходила не за сорок минут до начала - за полтора часа, гримировалась, волновалась, ждала. И знала: настоящая любовь не бывает безответной. Все у нее будет - и роли, и режиссеры, и признание... Разве у судьбы нет глаз?
   Сегодня ей исполнилось тридцать пять. Сегодня она в который раз видела, как пятидесятилетняя Ирина Антоновна скачет по сцене, трясет двойным подбородком, изображая хомячка. Детям, наверное, нравится? Что может быть благороднее, чем играть для детей?
   Сегодня Эмма в первый раз поняла, что спустя полтора десятка лет она будет на этой же сцене играть того же хомячка. Или - в лучшем случае чью-нибудь бабушку. Дети в зале будут меняться, Эмма на сцене будет стареть. И когда-нибудь в антракте ее хватит инфаркт, и ее увезут в больницу, не успев смыть со старушечьих щек нарисованные гримом заячьи усики...
   Над мокрым асфальтом плыли черные силуэты прохожих. Сумка с дареной вазой сделалась вдруг тяжелой, как цемент. Что чувствовала бы Золушка, доведись ей состариться в доме мачехи, в окружении чужих детей и внуков?
   Вокруг стоял ноябрь - прекрасное время для тех, кто любит себя жалеть.
   В понедельник в театре был выходной. Эмма потратила короткий день на стирку, веник и блуждания по продуктовым магазинам; темнота застала ее на кухне, в одиночестве, за ранним ужином. Яичница таращила желтые подсоленные глаза. Маленький телевизор бесшумно перебирал кадры какой-то, по-видимому, мелодрамы, и Эмма глядела на экран завороженно и безучастно, как смотрят в огонь камина. И в это время грянул телефонный звонок.
   - Алло?
   - Эммочка, с днем рождения! Желаю всего-всего! И здоровья особенно! Как делишки, как празднуем?
   Иришка, старая Эммина приятельница еще по институту, всегда отличалась великолепной небрежностью во всем. Она вечно опаздывала на репетиции, теряла деньги, вещи и документы, забывала текст роли, путала не только чужие дни рождения - даже свой однажды забыла и на поздравительную телеграмму от матери долго глядела, выпучив глаза.
   При всем при этом Иришка благополучно работала в академическом театре, получила "заслуженную" в двадцать пять лет и скоро, через месяц-другой, должна была сделаться "народной".
   - Спасибо, Ирочка, - сказала Эмма, невольно улыбаясь. - Вчера отпраздновала.
   - А-а-ай! - длинно вскрикнула Иришка.
   - Вот башка моя, вечно забуду, ты прости дуру, лучше ведь позже, чем никогда... Слушай, тем лучше. Раз гостей у тебя сегодня нет, может, выберешься к нам? У нас с Ванькой почти юбилей, пятнадцать лет и одиннадцать месяцев как женаты... Винишко есть хорошее, тортик там, спектакля нет в кои-то веки, давай, а?
   - Нет, спасибо, - сказала Эмма почти испуганно. - Ване привет, конечно, но у меня сегодня... Вот если бы заранее... Нет, нет, спасибо, но сегодня не получится никак.
   Иришка с мужем жили в получасе езды на маршрутке. В ответ на звонок за дверью послышалось сперва утробное "Гав! Гав!", потом решительное "Фу!" Ивана, потом смех Иришки, потом лай удалился и стих так внезапно, будто пес провалился в преисподнюю.
   На мгновение потемнел светлый глазок на двери; щелкнул замок, и Иришка, высокая, полногрудая, в восточном шелковом халате до пят, раскрыла Эмме объятья.
   - Поздравляю, - сказала Эмма, тыча ей в руки букет осенних астр. Все-таки пятнадцать лет и одиннадцать месяцев...
   - Это мы тебя должны!.. - громко обрадовалась Иришка. - У нас и подарок!.. Боже, ну ты так редко заходишь, я понимаю, жизнь эта долбаная, закрученная, но надо же себе делать праздники, если сам себя не порадуешь, то кто?.. Давай-ка за стол, за стол, мы тут с Ванькой уже бутылочку - это, а тортик ждет, не надрезали, тебя ждали...
   Иван, Иришкин муж, когда-то учился с Эммой на одном курсе, но в театре не работал ни дня - у него обнаружились стихийные способности к предпринимательству, и за несколько лет он успел пройти путь от челночника с клеенчатыми сумками до главы крупной и уважаемой фирмы.
   - Привет, Ваня, - Эмма улыбнулась.
   Иван галантно ткнулся губами в ее руку; у него были жесткие щекотные усы.
   - Сейчас Офелию выпущу, - сказала Иришка. - Эммочка, ты, главное, резких движений не делай. Пусть она понюхает, освоится...
   Офелия рождена была для роли Собаки Баскервилей. Эмма никогда не боялась ее - может быть, потому, что не представляла до конца, на что собачка способна. А супруги представляли - и потому первое явление Офелии гостям всегда сопровождалось тысячей предосторожностей.
   Эмма дала себя обнюхать. Потом Офелия, шумно сопя и топая, проследовала в дальнюю комнату и там, судя по грохоту, улеглась.
   Стол был накрыт прямо на кухне - благо кухня у супругов была размером с небольшой стадион. В центре стола помещался какой-то многоэтажный, перспективного вида тортик килограммов на пять.
   - Какую ты хочешь музыку? - хлопотала Иришка.
   - А... больше никого не будет? - растерянно спросила Эмма. Она знала, что вечеринки в этой квартире устраивались обычно многолюдные.
   - Да понимаешь ли, все экспромтом, под настроение... Мигаевы еще собирались, но у них Санька заболела, наверное, грипп. - Иришка перебирала диски под настенной лампой, блики от маленьких круглых зеркал метались по потолку.
   - Вот, это новенькое... Ставить?
   - Давай, - согласилась Эмма. И сделалась музыка.
   Иван резал торт. На широкий светлый нож налипали шоколадные кусочки крема. Иришка говорила и говорила, речь ее сочеталась с музыкой, две звуковые дорожки - инструменталка и болтовня - переплетались, не мешая друг другу.
   - А как Игорешка? - спросила Эмма, когда в Иришкином монологе случилась небольшая пауза.
   - Отлично, - отозвался Иван. - Поступаем вот... Серьезно поступаем.
   - В этом году? - изумилась Эмма.
   - Уже?
   - Уже. - Иришка заняла свое место за столом. - А еще вчера, кажется, под ногами крутился...
   - Ну, давай за Эмкин день рождения.
   И, прежде чем Эмма успела согласиться или возразить, бокалы сдвинулись, и тост был реализован.
   - Будь здорова, Эммочка! - провозгласила Иришка, облизывая напомаженные губы. - Сама знаешь, как мы с Ванькой тебя любим... Ну, расскажи, чего нового?
   - Ничего, - сказала Эмма. - Сказку вот на Новый год репетируем. Честно говоря, фигня редкостная. Лучше бы "Двенадцать месяцев" взяли.
   Иришка покивала:
   - Да-да... Знаешь, Лопатова замуж вышла?
   - Да ты что?!
   Некоторое время они ели торт, обсуждая жизненные перипетии старых друзей и врагов, и ближних и дальних знакомых, их детей, племянников и зятьев.
   - Ерунда! - Иришка энергично подпрыгнула на стуле. - Игорешка и думать не думал, какой там театральный, ты что... Он же серьезный мужик у нас... Он фундаментальный мужик, хорошо знает, чего хочет, уже сейчас программы пишет недетские... Математику любит, - Иришка почему-то понизила голос:
   - По математике у него - один очень интересный мужик. Берет он, конечно, бабок немерено... Но - гарантирует. С гарантией работает. Причем поступают не то чтобы пошло, по блату - нет. Все, за кого он брался, все по математике имеют пять, куда ни ткнись... Вот и сейчас сидят, занимаются. Три раза в неделю - понедельник, среда, пятница...
   - У меня по математике трояк был, - признался Иван. - Когда смотрю, какие Игореха задачи берет - кайф испытываю, ей-богу.
   - А наш Росс и в самом деле интересный мужик, - продолжала Иришка вполголоса. - Ростислав Викторович. Не от мира сего, знаешь, как в книжках. Сумасшедший ученый, вроде того. Пишет книги какие-то, говорят, в них академики ни черта не понимают, но если понимают - волосы рвут. От счастья. Вроде гениальный он. Признают - Нобеля дадут...
   - Нобеля математикам не дают, - сказала Эмма.
   - Да? - Иришка удивилась. - Ну так другое что-нибудь дадут... А если и не дадут - у него и так бабок полно, на "болванчиках" зарабатывает. Так что интересный мужик, интересный... ну что, за что теперь пьем?
   Эмма ощущала легкую эйфорию. В такие минуты ей легко было думать о летящих и танцующих людях, о крылатых, не касающихся земли, смеющихся, поющих, добрых...
   - Давайте за Игорешку, - предложила она. - Чтобы он был здоров и поступил.
   - За Игорешку! - в один голос согласились супруги.
   Не успела Эмма поставить на скатерть наполовину опустевший бокал, как в коридоре послышались голоса и в отдалении радостно взвизгнула Офелия. Секунду спустя в кухню заглянул Игорь - лохматый губастый подросток, очень похожий на мать.
   - Здрасьте, тетя Эмма...
   - Привет! А мы тут за тебя пьем! - обрадовалась Эмма, пожалуй, слишком шумно.
   Иришка поднялась:
   - Игореха, ты Ростика Викторовича не сильно уморил?
   - Ну-ка...
   Иван снова наполнил доверху Эммин бокал.
   - Ростислав Викторович! - донесся Иришкин голос уже из прихожей. Можно вас пригласить на рюмочку чая? Ваня торт купил, очень вкусный. Может быть, кофе?
   И что-то ответил мужской голос.
   - На двадцать минут! - решительно продолжала Иришка. - Игорь подождет. Через двадцать минут выйдете вместе... Что? И Офелия подождет. На улице холод, замерзнете, надо теплого перед дорогой...
   Офелия разочарованно заскулила. В двери кухни возникла сперва Иришка, а за ней - человек лет сорока, темноволосый. Лицо у него было треугольное, узкое, с острым подбородком. Глазам и бровям, казалось, было тесно на этом лице без щек, поэтому брови топорщились, а глаза, светло-серые, смотрели отрешенно и странно.
   - Добрый день, - сказал человек, останавливаясь в дверях.
   В готических романах, которые Эмма любила подростком, в таких случаях сообщалось: "Его пронзило предчувствие". Прежде Эмма думала, что "пронзило" - книжный оборот, а "предчувствие" - всего лишь смутная догадка; теперь ей показалось, что ее не сильно, но вполне ощутимо ткнули иголкой под ребро.
   - Это Ростислав Викторович, - Иришка почему-то улыбнулась Эмме. - А это Эмма Петровна, наша с Ваней близкая подруга еще со студенческих лет... Замечательный человек, прекрасная актриса. Работает в детском театре. Да вы присаживайтесь, Росс!
   Репетитор уселся на предложенный стул. Внимательно посмотрел на новую знакомую; прозрачные глаза его переменили выражение. Странные глаза, подумала Эмма. Как будто обладатель их знает нечто важное, доступное только ему. И, разумеется, никому не скажет ни за какие коврижки.
   Будто в ответ на эту Эммину мысль - она как раз улыбалась репетитору немножко, впрочем, натянуто - странные глаза вдруг потеплели, и Эмме на секунду показалось, что она давно знакома с этим человеком, что она знает его много лет. Сидящий напротив отвел взгляд, будто смутившись.
   - В кои-то веки удастся вот так посидеть! - Иришка снова запустила свою легкую "звуковую дорожку".
   - Мы - артисты, вечно варимся в своем соку... Знаете что? Давайте выпьем за любимую работу! Вот Эммочка наша прямо-таки живет в театре, это не всякий человек может понять, но мы - артисты, мы особенные люди... Росс, вы думаете, это портвейн? Это чудо, а не портвейн, это кол лекционное вино! Ваня, не спи, мы уже пьем!
   Эмма снова поймала на себе взгляд больших прозрачных глаз. На этот раз репетитор смотрел будто издалека, будто сквозь бинокль; первой потупилась Эмма.
   Тем временем Иван подобрался с бутылкой к бокалу гостя. Эмма почему-то подумала, что математик откажется от вина, тем самым соответствуя образу "гениального ученого не от мира сего". Но репетитор взял бокал за тонкую ребристую ножку, поднял, и Эмма подняла свой. Медовые блики портвейна метнулись, маленькая волна лизнула хрустальные стенки, оставляя на них оплывающий след; Эмма улыбнулась. Вкус вина поднялся в ноздри, заставив их счастливо вздрогнуть.
   Иришка пребывала в ударе. Ее таланту рассказчика позавидовал бы любой эстрадный монстр; бесконечные театральные истории сменяли одна другую, и почти всегда оказывалось, что все это случилось либо с Иришкой, либо на Иришкиных глазах, либо на глазах ее партнеров, которые врать не станут.
   - ...А в финале ее выносили на сцену уже "мертвую", в мешке. Ну и, разумеется, народную артистку просто так в мешок не засунешь, ну и совали в этот мешок девочку-гримершу, и Павел наш, пока рыдал над телом в мешковине, успевал эту девочку ласково так щипнуть. И погладить. Несколько раз. Она, помню, жаловалась, но не очень. Все-таки Павел был о-го-го мужчина, да еще артистище матерый, бабы за ним в очередь становились... А однажды на гастролях эта девочка заболела. Что делать? Засунули в мешок парня-монтировщика, он щуплый был и роста небольшого. Вот. А Паша не знал... Короче говоря, финал, героиню выносят в мешке, все рыдают... Паша рыдает, в зале женщины в платочки всхлипывают, катарсис... Вдруг труп вскакивает, да как матом заревет, таким матом! Пашино лицо... Ну, вы представляете себе, да? Помреж три минуты занавес не мог дать - ржал за кулисами... Ему, кстати, выговор потом объявили. А за что?
   Математик хохотал, смахивая с глаз навернувшиеся слезы. Эмма подумала, что он хороший зритель. Есть такие папы, которые, приведя детей в театр, смеются громче всего зрительного зала... И работать для них куда приятнее, чем для тех, других, благополучно засыпающих в первом ряду...
   И Эмме тоже захотелось что-нибудь рассказать - благо историй и баек она знала немало. Иришка великодушно поделилась с ней ролью рассказчицы. Случилась своего рода дуэль на байках: пока одна рассказывала другая подпрыгивала на стуле от нетерпения, дожидаясь своей очереди.
   - ...что, мол, без полетов в гробу работать не будет. Вбухали в этот гроб половину всего бюджета! Премьеру сыграли - резонанс. Зал полон. Шестой спектакль, седьмой, десятый... Аншлаги! А на одиннадцатом наши умельцы, монтировщики, Восьмое марта отмечали. Это же надо было додуматься поставить "Вий" на Восьмое марта! Короче говоря, Ленка Дроздова, которая в первом составе Панночку играла, взлетает в своем гробу...
   Игорешка раз и другой заглянул на кухню. Потом Эмма слышала, как он вышел из квартиры вместе с Офелией, - видно, понял, что репетитора не скоро дождется. Иван вышел покурить на балкон. Хозяйка и гостья, будто не заметив этого, азартно состязались за внимание Ростислава Викторовича.
   - ...А вот это было совсем не смешно... На двенадцать фей чуть ли не весь женский состав собрали. А тринадцатую - ведьму - играл Александр Иванович Манько, характерный такой, народный артист... Всю первую сцену король-отец сидел на троне. А когда вошла ведьма - длинная пауза, все замерли, Александр Иванович зловеще так входит... Тут, согласно мизансцене, король встает с трона и идет ведьме навстречу. Делает три шага... И сверху падает падуга! И на трон! И трон - в щепки! Счастье, что никто в это время рядом не стоял... Короче, тишина такая - в зале, на сцене, за кулисами... И в этой тишине Александр Иванович своим скрипучим голосом говорит: "В другой раз, Ваше Величество, испугом не отделаешься". Король смотрит на трон, где только что сидел, и падает в обморок без единого слова. И - занавес. Самый короткий спектакль за всю историю театра...
   Иван вернулся, принеся с собой запах свежего ветра, ноябрьского вечера и хороших сигарет. Иришка, не морочась, закурила прямо на кухне, и Эмма тоже закурила; она бралась за сигарету только в крайних случаях. Теперь ей хотелось курить впервые за несколько месяцев - наверное, она была здорово возбуждена, да и вино ее внутренне растормошило.
   - ...В финале все замерли в патетических позах, кто с лопатой, кто с чертежом, в строительных касках, смотрят в зал... Музыка такая соответствующая, это же двадцать лет назад было.