Марина и Сергей Дяченко
Кон
– Меня зовут Тимур Тимьянов.
Тишина. Полумрак большого пустынного холла; за невысокой стойкой угадывались очертания никелированных вешалок для одежды – старомодных растопыренных стоек, в наготе своей напоминавших осеннюю рощицу.
– Я пришел…
Тимур запнулся.
Он бывал под этой крышей много раз, но никогда прежде – со времен очень раннего детства – не входил со служебного хода. Здесь было пусто и чисто, на стене против входа помещалось одно-единственное зеркало, а над лестницей, ведущей налево и вверх, слабо фосфоресцировал один-единственный циферблат.
В прихожей не было ни души, но ощущение возникало такое, будто стоишь голый перед огромной молчаливой толпой, и все взгляды слились в один тяжелый Взгляд, лишенный злобы, но лишенный и симпатии. В первый момент Тимур даже отшатнулся, да что там – готов был бежать обратно на улицу; пришлось приложить значительное усилие, чтобы скрыть испуг.
Кон не любит трусов.
– Я пришел… Я хотел бы договориться о премьере.
Главное сказано. Теперь – ждать ответа. О том, что ответа может не быть, Тимур не думал ни прежде, ни теперь.
Длинная стрелка на зеленоватом циферблате дернулась, перескакивая с деления на деление, и целой секундой позже Тимур услышал звонкое «цок».
Все ли он сказал? Нет, он ухитрился пропустить самое важное!
– Я режиссер. Я постановщик. Я хотел договориться…
Где-то на лестнице, этажом выше, резко скрипнула дверь. И снова воцарилась тишина; Тимур ждал. Длинная звонкая стрелка снова вздрогнула; одиннадцать часов три минуты. Лучшее время для визита.
– Мне можно войти?
Тихо. Но напряжение взгляда едва заметно ослабело. Внезапный сквознячок едва ощутимо подтолкнул Тимура по направлению к лестнице – и исчез.
Поколебавшись, Тимур двинулся вверх по истертым мраморным ступенькам. Перила были деревянные, Тимур боялся дотронуться до них – при мысли, сколько великих людей полировали это дерево своими прикосновениями, рука отдергивалась сама собой.
Этажом выше он остановился. Можно было повернуть налево, или направо, а можно было продолжать подниматься.
Ощущение чужого взгляда вернулось с новой силой, и тут же в коридоре слева – ох, какой длинный и темный коридор! – мелькнул свет. Мелькнул снова. И, разгоревшись, уже не гас; борясь с неприятным холодом в животе, то и дело оступаясь на складках ковровой дорожки, Тимур двинулся на огонек.
Обнаружилась желтоватая лампочка под потолком, тусклая, в оплетке из проволоки. Круг света лежал на крашеной стене; Тимур вздрогнул.
«Пьеса?» – было написано на стене мелом. Хитрой гадюкой выгибался вопросительный знак.
– «Три брата», – торопливо сказал Тимур. И тут же добавил, будто оправдываясь: – Есть смысл браться за классику, потому что…
Хлопнула дверь за его спиной; Тимур невольно вздрогнул. Обернулся, оторвав взгляд от меловой надписи; на этот раз дверь приоткрылась с длинным скрипом – недвусмысленно приглашая.
Тимур вошел.
Гримерная на четверых. Со времен детства Тимуру не доводилось видеть столь уютных гримерок; на одном из зеркал таяла испарина. Он едва успел разобрать слова на запотевшем стекле: «Восемнадцатое тебя устроит?»
– Восемнадцатое ноября?
Ощущение чужого взгляда оставалось, Тимур чуял его зудящей кожей щек, но страх прошел, почти полностью вытесненный предчувствием крупной удачи. Легкостью первого успеха; до премьеры оставалось две недели, а восемнадцатое ноября приходилось на субботу, на лучший для спектакля день.
– Спасибо, – сказал он, еще не веря собственному счастью.
Огляделся.
Мягкие кресла, кожаный диван, загородка для душа; гримерка походила на ординарный номер недешевой гостиницы. Вместо обоев стены были оклеены афишами – старыми, пожелтевшими, и новыми, в росчерках автографов.
«Дианочка! В день твоего торжества…»
«Потому что театр – наш дом, наша жизнь…»
«Поздравляю!»
«Поздравляем с триумфом… это день… торжество на Коне…»
Тимур перевел взгляд.
В свободном углу какой-то из афиш имелась крупная надпись красным фломастером: «Прогон даю утром восемнадцатого числа. Сцена будет ваша с девяти утра. В любое удобное время занеси мне фонограмму, партитуру для света и все технические пожелания. Ты понял, Тимур Тимьянов?»
– Я понял, – сказал Тимур.
Страх испарился окончательно. В зеркалах отражался тощий молодой человек с глупой улыбкой на лице – скуластый, темноволосый и большеротый; чем больше рот – тем шире улыбка, говаривала когда-то мать. Синий костюм, надетый специально в честь визита, сидел мешковато; я ужасно выгляжу, подумал Тимур, не переставая улыбаться. Интересно, составил ли Кон свое мнение обо мне? Или составит только после премьеры? А может быть, я понравился ему, и потому премьера назначена так скоро, и выбран такой удачный день?
Он шагнул к двери – но уходить не стал. Потоптался на месте; афиши притягивали его.
– Можно, я…
Включился, будто грянул, свет. Тимур, привыкший к полумраку, зажмурился; да, Кон поощрял его любопытство. Тимур слышал, что Кон, как правило, любезен с вежливыми незнакомцами – но куда приятнее было думать, что это не просто вежливость, а нарождающаяся симпатия…
Он подошел поближе к оклеенной афишами стене.
Названия. Имена. Даты. Витиеватые автографы. Затейливые графические картинки. И среди всей этой великолепной пестроты – вдруг простая афиша, знакомая до мельчайших деталей.
«Шторм». Сотое представление. В главной роли – Грета Тимьянова…»
Тимур шагнул вперед. Поднялся на цыпочки.
Случайно ли в этой гримерке оказалась именно эта афиша? Или новая любезность Кона?
На афише стояла дата – сотое представление знаменитого спектакля случилось десять лет назад. Тимур был тогда пятнадцатилетним подростком, не особенно прилежным в учебе, а мать играла восемнадцатилетнюю девушку, естественную и неискушенную, из зала ей можно было дать в худшем случае двадцать. Зал рукоплескал стоя; директриса Тимуровой школы, преподававшая также и физику и поэтому приглашенная – в порядке взятки – на юбилейный спектакль, долго не могла прийти в себя от изумления и зависти. В результате Тимур едва перешел в десятый класс – никакие пятерки по литературе, истории и пению не могли искупить обоймы двоек по физике, а директриса скорее мешала, чем помогала сыну блистательной Греты Тимьяновой, своей ровесницы, выглядевшей на сцене девчонкой…
В какой-то момент ему показалось, что в гримерке за его спиной есть еще кто-то. Обернулся резко, будто желая поймать на своеволии собственную тень; ящик ближайшего гримировального столика был чуть приоткрыт, хотя Тимур прекрасно помнил, что он был плотно задвинут еще две минуты назад…
В ящике лежали бумажное полотенце, мыло в мыльнице и распечатанная пачка салфеток. «Ты хорошо понимаешь условия? – прочитал Тимур на салфетке, лежавшей сверху. – Отказаться можно в любой момент, я не обижусь. В любой момент, до третьего звонка. Только после третьего звонка твой поступок станет необратимым. Ты понял, Тимур Тимьянов?»
– Я понял, – сказал Тимур, сдерживая внутреннюю дрожь. – Спасибо…
Свет погас. Недвусмысленное предложение уйти.
Тимур на ощупь выбрел в коридор; желтая лампочка в оплетке все еще горела, и на стене под ней было написано мелом: «Я жду».
Тимур оторвал взгляд от пустой тарелки из-под супа:
– Что?
Мать убрала тарелку. Поставила не ее место другую, с котлетой и рисом. Вытерла руки полотенцем:
– Ты ведешь себя как влюбленный. Молчишь и улыбаешься.
– А-а-а… – Тимур растерялся. – Не знаю.
Мама молчала. Над головой у нее, на стене против окна, помещалась знакомая с детства афиша: «Шторм». Сто двадцатое представление».
– Ты немножко пугаешь меня, Тима, – сказала мать задумчиво. – Ты уверен, что не влюбился?
– Что такого пугающего во влюбленности? – он откусил сразу половину котлеты. – У-у, как вкусно… И лука в меру как раз… Булку в молоке вымачивала?
– Не уводи разговор в сторону, – мать усмехнулась. – У тебя все в порядке?
– Ну да, – Тимур жевал.
– С работой есть какие-то новости?
Он буднично пожал плечами:
– Ничего особенного. Репетируем…
– Я имею в виду – с настоящей работой. С трудоустройством.
– Мама, – Тимур отложил вилку. – Я занимаюсь самой настоящей работой. Сейчас. То, что за нее пока не платят – ничего не значит…
Мать хмыкнула. Уселась напротив, положила локти на стол:
– Значит, ты все-таки влюбился?
– Да, – сказал Тимур, помедлив.
– Я ее знаю?
– Нет.
Мать вздохнула. Все невысказанные упреки и пожелания, все планы, надежды и жалобы остались за этим вздохом. Немые. Мать виртуозно умела вздыхать. Великая актриса…
– А как с Ирой?
Тимур неопределенно пожал плечами. Будто желая помочь ему, в комнате зазвонил телефон.
– Ешь, – мать поднялась.
Тимур погрузил вилку в россыпи риса. Глупая улыбка вернулась снова – весь сегодняшний день она не отлипала от него, будто навязчивая мелодия. Только слепой не заметит; ему бы толику самообладания…
Мать вернулась. Увидев, какое у нее лицо, Тимур едва не поперхнулся рисом.
– Тима…
– Кто это звонил?
– Тимур… ты правда там был?!
– Кто это звонил? – спросил он с холодной яростью.
– Какая разница, кто… ты всерьез думал скрыть от меня? Ты действительно думал, что это возможно? Я уж молчу о том, что это подло, Тима, так поступать за моей спиной…
– Кто звонил?! – спросил он в третий раз.
– Дегтярев, – сказала мать еле слышно. – Он видел, как ты выходил… оттуда. Сегодня, без пятнадцати двенадцать…
– Он что, с хронометром там стоял?!
– А ты что думал, – сказала мать неожиданно спокойно, даже насмешливо. – Ты думал, здесь так легко сохранить тайну? Горячий уголь за пазухой? У Дегтярева два спектакля на Коне… Ты же ему конкурент. Каждый новый спектакль на Коне – пожиратель старых спектаклей, они уступают ему время, они идут все реже… Чтобы не допустить тебя на Кон, кое-кто из шкуры вон выпрыгнет. Пощады не жди…
– Я знаю, – сказал Тимур.
– Ты «знаешь», – мать усмехнулась. – Дурак.
Повернулась и вышла.
Некоторое время он сидел на остывшей тарелкой. За окном давно уже стояла темнота; маленькая лампа над раковиной была сейчас единственным источником света во всей их небольшой квартире.
Наконец Тимур встал. Включил свет в гостиной; постоял перед дверью маминой комнаты. Решился. Вошел.
Мать лежала в темноте – на диване, лицом вниз.
– Ма, – сказал Тимур, остановившись в двух шагах от дивана. – Ты же сама играла на Кону. Почему тебе кажется странным, что я тоже хочу попробовать?
Молчание.
– Ма… Я уверен в себе. Я знаю: то, что я сделал… то, что мы сделали – это по меньшей мере хорошо…
Мать пошевелилась. Села.
– Мой учитель, Григорий Петрович…
В темноте Тимур не видел ее глаз.
– …Всю жизнь ставил великолепные спектакли, – негромко продолжала мать. – Получил все возможные звания, награды, призы… Воспитал два поколения учеников… И ни разу не обращался к Кону! А под старость не выдержал… видно, жил в нем этот червячок – быть признанным Коном… И поставил премьеру на Коне! Я была в зале… все его ученики были в зале… Зал был… битком – знаешь, Кон любит, когда в проходах стоят… И мы увидели, что наши старые артисты, наши золотые дедушки и бабушки, наши кумиры… что они бездарно врут. Что они патетичны. Что они некрасивы, пафосны, неискренни… Кон не принял этого спектакля, уж не знаю почему. Те же старики в других спектаклях Кона – блистали… А этого спектакля Кон не принял, и мы, сидящие в зале, увидели все, что нам полагалось увидеть. И они, увенчанные лаврами старики, поняли все, что им надлежало понять… Сразу после премьеры было три инфаркта. А Григорий Петрович…
– Я прекрасно помню эту историю, – сказал Тимур.
– Что ты можешь помнить, ты тогда был пацаном…
– Я знаю, что Кон жестокий.
Мать усмехнулась в темноте:
– Ты не представляешь, до какой степени жестокий. Но узнаешь, если Кон не примет твоего спектакля. Тогда тебе придется менять профессию, Тимур, менять навсегда… ты это понимаешь?
– А если Кон примет?
Мать помолчала.
– …А твои артисты, все эти странные ребята… которые не хотят идти в нормальный театр, не хотят бегать в массовках и выпрашивать эпизодика… Которые хотят сразу – и на Кон! Которым тоже придется идти в гардеробщики сразу после премьеры… и дай-то Бог, чтобы все они остались живы и здоровы, если Кон не примет спектакля…
– А если примет?
Новая пауза.
– Ты помнишь тех провинциалов… как их… Три года назад? Их предупреждали тоже…
– …наш спектакль с этой провинциальной самодеятельностью?!
– Я не сравниваю. Я просто вспоминаю. Их предупреждали. Они влезли на Кон со своей драмой… Помнишь? Девчонка, которая играла героиню, потом в психушку на два года… Такая депрессия… Ты помнишь?! Это уже на твоих глазах было! Это не чьи-нибудь россказни, ты сам там был и все видел!
– Их предупреждали, – глухо сказал Тимур.
– Тебя предупреждают тоже. Прямо сейчас.
– Мама! Речь идет о хорошей профессиональной работе. Я не хочу сказать, что это гениально, но…
– Нет, Тима. Именно «гениально». Ты в этом уверен. Тебя разубедят только свист и улюлюканье на премьере…
– Типун тебе… – начал Тимур и осекся. – Извини.
– Извини и ты, – медленно сказала мать. – Собственно, Дегтярев позвонил мне именно с тем, чтобы я тебя удержала.
– И ты доставишь Дегтяреву эту радость?
Мать щелкнула выключателем. Мягкий свет торшера показался Тимуру ослепительным.
– Тебе не следовало идти туда тайком от меня.
– Извини.
– Теперь тебе придется пойти туда снова. И сообщить Кону, что ты передумал.
Тимур молчал.
Лицо матери было бледным, осунувшимся, решительным.
Оля ахнула. Вита захлопала в ладоши. Кирилл и Борис переглянулись.
– А генеральный прогон? – деловито поинтересовался Дрозд.
– Только один. К сожалению, в тот же день. Зато сцена будет наша с девяти утра.
– Обычная практика Кона, – задумчиво сказал Дрозд. – Все вечера у него забиты…
– Восемнадцатое – это же суббота! – Вита обхватила плечи, будто замерзая. – Народу набьется…
– На Кону всегда набивается, – сказал Кирилл. – Особенно на премьере.
– Летим в заоблачные выси, – рассеянно пробормотал Дрозд. – Не шлепнуться бы.
– Ваше дело – работать, – строго сказал Тимур.
– Я не буду, – Оля подняла голову, Тимур увидел, что она на грани истерики. – Я не буду. Я боюсь. Я не пойду на Кон. Я бездарная.
– Тогда вставай и уходи, – сказал Тимур, не повышая голоса.
Зависла пауза, жесткая, будто высохший столярный клей. Оля неуклюже выбиралась из ряда зрительских кресел – а ряды в старом клубе были неудобные, деревянные, приколоченные слишком близко друг к другу.
– Олька, – растерянно сказала Вита. – Не делай глупостей… Мы же договаривались…
Оля подобрала свою сумку, лежавшую в проходе на ступеньках. Не поднимая головы, двинулась к выходу из зала.
Тимур молчал.
– Топорова! – рявкнул Кирилл. – А ну сядь, где сидела!
– Пусть идет, – сказал Тимур. – Прощай, Оля. Ты сильно ошиблась в выборе профессии.
Оля обернулась. По щекам ее расползались красные пятна:
– Я боюсь! Ясно вам? Это провал, это…
– Мы же договаривались, Оля, – мягко сказал Дрозд. – Ты же все заранее знала, нет?
Пышные вьющиеся пряди по обе стороны лица делали Олю похожей на коккер-спаниеля. А большие отчаянные глаза только усиливали это сходство.
– Иди-иди, – сквозь зубы пробормотал Тимур, давя в себе невольное сочувствие. – Неудачница.
Волоча по ступенькам сумку, Оля кинулась вверх. Хлопнула, закрываясь, дверь.
– Так, – сказал Тимур. – Я это предвидел, конечно…
Ничего он не предвидел, но терять лицо нельзя было.
Вита поднялась:
– Погоди… Я ее догоню.
И побежала вслед за Олей; дверь хлопнула снова.
– Мужики, а может, черт с ним? – хрипло спросил Борис. – В самом деле…
– Ты туда же? – резко обернулся Тимур. – Скатертью дорога!
– Да нет, – Борис смутился.
– Не дергайся, Тим, – негромко сказал Дрозд. – Это естественно. Мы не ждали, что ты вот так прямо и заявишься к Кону… А ты пошел и сделал. Первая реакция – бурная. Мне самому не по себе.
И сделалось тихо. Они, четверо мужчин, сидели в большом и холодном зале Народного клуба, где на спинках твердых, покрытых растрескавшимся лаком кресел были в изобилии выцарапаны ругательства и непристойные картинки. Они сидели перед сценой, плоской, как блин, годной на то лишь, чтобы высаживать по праздникам президиум.
Они были еще очень молоды. Кириллу и Борису было по двадцать два года, Тимуру – двадцать пять, и только Дрозду – двадцать девять. И еще много лет им предстояло мыкаться по таким вот жалким подмосткам, играть спектакли для полупустого зала – в ожидании, пока наконец судьба не преподнесет подарок в виде места в более-менее приличном театре…
– Там такие классные гримерки, – сказал Тимур неожиданно для себя.
– Да? – заинтересовался Кирилл. – Сцену тамошнюю все мы видели… А гримерки – тоже?
– Я бы там жил, – признался Тимур. – Я бы там поселился, ей-Богу.
– Страшно было к Кону идти? – небрежно спросил Дрозд.
– Сначала да, – честно признался Тимур. – Но потом… как-то сам собой проходит страх. Может быть, я ему понравился, или он маму вспомнил, но у меня почему-то такое классное предчувствие…
Тимур помолчал. Сказал совсем другим тоном:
– Ребята, мы сейчас всем поперек глотки. Все, чьи спектакли идут на Коне, на нас навалятся единым фронтом, имейте в виду…
– Ясное дело, – задумчиво сказал Дрозд. – Тима, надо как-то девчонок оградить. Нам с Кирюхой и Борькой все это до лампочки, а вот Оленька истеричка у нас…
Хлопнула дверь. Вернулась Вита. Сияющая, несмотря на длинную царапину поперек щеки.
– Значит так, – Вита уселась на край сцены с видом победительницы. – Олька работать будет, она у нас самая талантливая, самая хорошая, просто гениальная… И спектакль у нас гениальный. И, Тима, если у тебя есть сигареты в сумке, угости меня, пожалуйста, я заслужила.
Тимур вытащил непочатую пачку «Золотого овна», бросил Вите над головой Дрозда; девушка лихо поймала сигареты. Благодарно цокнула языком.
– Все тебе, – сказал Тимур. – Ты действительно заслужила. Только не кури, ради Бога, в зале – мне еще проблем с пожарником недостает…
Вита обворожительно улыбнулась, и Тимур подумал, что девку ждет блестящее будущее. Пусть только режиссеры увидят ее на Кону! Пусть увидят, на что она способна!
– Когда станешь примадонной, угостишь и меня, – сказал неожиданно севшим голосом.
– Ты же не куришь, – прыснула Вита.
– Конфетой угостишь… Все. Хватит трепаться. На сцену.
Он обернулся, но увидел сперва только огонек сигареты. Огонек похож был на красную аварийную лампочку.
– Привет, Тимка…
Тогда Тимур узнал этого человека – по голосу.
– Добрый вечер, – отозвался сдержанно.
– Что так сухо? – мужчина вошел в круг света под фонарем. У него было выразительное моложавое лицо; на кончике чуть крючковатого носа кокетливо сидели крошечные очки в модной оправе.
– Ты что-то хотел мне сказать? – спросил Тимур.
Собеседник откинул со лба красивую седую прядь:
– Собственно, да… Хотел.
– Так вот: я не стану тебя слушать, Дегтярев. Кон выразил пожелание увидеть мой… наш с ребятами спектакль в субботу, восемнадцатого. Приходи, если хочешь. Если сможешь достать билет.
Тишина. Полумрак большого пустынного холла; за невысокой стойкой угадывались очертания никелированных вешалок для одежды – старомодных растопыренных стоек, в наготе своей напоминавших осеннюю рощицу.
– Я пришел…
Тимур запнулся.
Он бывал под этой крышей много раз, но никогда прежде – со времен очень раннего детства – не входил со служебного хода. Здесь было пусто и чисто, на стене против входа помещалось одно-единственное зеркало, а над лестницей, ведущей налево и вверх, слабо фосфоресцировал один-единственный циферблат.
В прихожей не было ни души, но ощущение возникало такое, будто стоишь голый перед огромной молчаливой толпой, и все взгляды слились в один тяжелый Взгляд, лишенный злобы, но лишенный и симпатии. В первый момент Тимур даже отшатнулся, да что там – готов был бежать обратно на улицу; пришлось приложить значительное усилие, чтобы скрыть испуг.
Кон не любит трусов.
– Я пришел… Я хотел бы договориться о премьере.
Главное сказано. Теперь – ждать ответа. О том, что ответа может не быть, Тимур не думал ни прежде, ни теперь.
Длинная стрелка на зеленоватом циферблате дернулась, перескакивая с деления на деление, и целой секундой позже Тимур услышал звонкое «цок».
Все ли он сказал? Нет, он ухитрился пропустить самое важное!
– Я режиссер. Я постановщик. Я хотел договориться…
Где-то на лестнице, этажом выше, резко скрипнула дверь. И снова воцарилась тишина; Тимур ждал. Длинная звонкая стрелка снова вздрогнула; одиннадцать часов три минуты. Лучшее время для визита.
– Мне можно войти?
Тихо. Но напряжение взгляда едва заметно ослабело. Внезапный сквознячок едва ощутимо подтолкнул Тимура по направлению к лестнице – и исчез.
Поколебавшись, Тимур двинулся вверх по истертым мраморным ступенькам. Перила были деревянные, Тимур боялся дотронуться до них – при мысли, сколько великих людей полировали это дерево своими прикосновениями, рука отдергивалась сама собой.
Этажом выше он остановился. Можно было повернуть налево, или направо, а можно было продолжать подниматься.
Ощущение чужого взгляда вернулось с новой силой, и тут же в коридоре слева – ох, какой длинный и темный коридор! – мелькнул свет. Мелькнул снова. И, разгоревшись, уже не гас; борясь с неприятным холодом в животе, то и дело оступаясь на складках ковровой дорожки, Тимур двинулся на огонек.
Обнаружилась желтоватая лампочка под потолком, тусклая, в оплетке из проволоки. Круг света лежал на крашеной стене; Тимур вздрогнул.
«Пьеса?» – было написано на стене мелом. Хитрой гадюкой выгибался вопросительный знак.
– «Три брата», – торопливо сказал Тимур. И тут же добавил, будто оправдываясь: – Есть смысл браться за классику, потому что…
Хлопнула дверь за его спиной; Тимур невольно вздрогнул. Обернулся, оторвав взгляд от меловой надписи; на этот раз дверь приоткрылась с длинным скрипом – недвусмысленно приглашая.
Тимур вошел.
Гримерная на четверых. Со времен детства Тимуру не доводилось видеть столь уютных гримерок; на одном из зеркал таяла испарина. Он едва успел разобрать слова на запотевшем стекле: «Восемнадцатое тебя устроит?»
– Восемнадцатое ноября?
Ощущение чужого взгляда оставалось, Тимур чуял его зудящей кожей щек, но страх прошел, почти полностью вытесненный предчувствием крупной удачи. Легкостью первого успеха; до премьеры оставалось две недели, а восемнадцатое ноября приходилось на субботу, на лучший для спектакля день.
– Спасибо, – сказал он, еще не веря собственному счастью.
Огляделся.
Мягкие кресла, кожаный диван, загородка для душа; гримерка походила на ординарный номер недешевой гостиницы. Вместо обоев стены были оклеены афишами – старыми, пожелтевшими, и новыми, в росчерках автографов.
«Дианочка! В день твоего торжества…»
«Потому что театр – наш дом, наша жизнь…»
«Поздравляю!»
«Поздравляем с триумфом… это день… торжество на Коне…»
Тимур перевел взгляд.
В свободном углу какой-то из афиш имелась крупная надпись красным фломастером: «Прогон даю утром восемнадцатого числа. Сцена будет ваша с девяти утра. В любое удобное время занеси мне фонограмму, партитуру для света и все технические пожелания. Ты понял, Тимур Тимьянов?»
– Я понял, – сказал Тимур.
Страх испарился окончательно. В зеркалах отражался тощий молодой человек с глупой улыбкой на лице – скуластый, темноволосый и большеротый; чем больше рот – тем шире улыбка, говаривала когда-то мать. Синий костюм, надетый специально в честь визита, сидел мешковато; я ужасно выгляжу, подумал Тимур, не переставая улыбаться. Интересно, составил ли Кон свое мнение обо мне? Или составит только после премьеры? А может быть, я понравился ему, и потому премьера назначена так скоро, и выбран такой удачный день?
Он шагнул к двери – но уходить не стал. Потоптался на месте; афиши притягивали его.
– Можно, я…
Включился, будто грянул, свет. Тимур, привыкший к полумраку, зажмурился; да, Кон поощрял его любопытство. Тимур слышал, что Кон, как правило, любезен с вежливыми незнакомцами – но куда приятнее было думать, что это не просто вежливость, а нарождающаяся симпатия…
Он подошел поближе к оклеенной афишами стене.
Названия. Имена. Даты. Витиеватые автографы. Затейливые графические картинки. И среди всей этой великолепной пестроты – вдруг простая афиша, знакомая до мельчайших деталей.
«Шторм». Сотое представление. В главной роли – Грета Тимьянова…»
Тимур шагнул вперед. Поднялся на цыпочки.
Случайно ли в этой гримерке оказалась именно эта афиша? Или новая любезность Кона?
На афише стояла дата – сотое представление знаменитого спектакля случилось десять лет назад. Тимур был тогда пятнадцатилетним подростком, не особенно прилежным в учебе, а мать играла восемнадцатилетнюю девушку, естественную и неискушенную, из зала ей можно было дать в худшем случае двадцать. Зал рукоплескал стоя; директриса Тимуровой школы, преподававшая также и физику и поэтому приглашенная – в порядке взятки – на юбилейный спектакль, долго не могла прийти в себя от изумления и зависти. В результате Тимур едва перешел в десятый класс – никакие пятерки по литературе, истории и пению не могли искупить обоймы двоек по физике, а директриса скорее мешала, чем помогала сыну блистательной Греты Тимьяновой, своей ровесницы, выглядевшей на сцене девчонкой…
В какой-то момент ему показалось, что в гримерке за его спиной есть еще кто-то. Обернулся резко, будто желая поймать на своеволии собственную тень; ящик ближайшего гримировального столика был чуть приоткрыт, хотя Тимур прекрасно помнил, что он был плотно задвинут еще две минуты назад…
В ящике лежали бумажное полотенце, мыло в мыльнице и распечатанная пачка салфеток. «Ты хорошо понимаешь условия? – прочитал Тимур на салфетке, лежавшей сверху. – Отказаться можно в любой момент, я не обижусь. В любой момент, до третьего звонка. Только после третьего звонка твой поступок станет необратимым. Ты понял, Тимур Тимьянов?»
– Я понял, – сказал Тимур, сдерживая внутреннюю дрожь. – Спасибо…
Свет погас. Недвусмысленное предложение уйти.
Тимур на ощупь выбрел в коридор; желтая лампочка в оплетке все еще горела, и на стене под ней было написано мелом: «Я жду».
* * *
– Ты влюбился?Тимур оторвал взгляд от пустой тарелки из-под супа:
– Что?
Мать убрала тарелку. Поставила не ее место другую, с котлетой и рисом. Вытерла руки полотенцем:
– Ты ведешь себя как влюбленный. Молчишь и улыбаешься.
– А-а-а… – Тимур растерялся. – Не знаю.
Мама молчала. Над головой у нее, на стене против окна, помещалась знакомая с детства афиша: «Шторм». Сто двадцатое представление».
– Ты немножко пугаешь меня, Тима, – сказала мать задумчиво. – Ты уверен, что не влюбился?
– Что такого пугающего во влюбленности? – он откусил сразу половину котлеты. – У-у, как вкусно… И лука в меру как раз… Булку в молоке вымачивала?
– Не уводи разговор в сторону, – мать усмехнулась. – У тебя все в порядке?
– Ну да, – Тимур жевал.
– С работой есть какие-то новости?
Он буднично пожал плечами:
– Ничего особенного. Репетируем…
– Я имею в виду – с настоящей работой. С трудоустройством.
– Мама, – Тимур отложил вилку. – Я занимаюсь самой настоящей работой. Сейчас. То, что за нее пока не платят – ничего не значит…
Мать хмыкнула. Уселась напротив, положила локти на стол:
– Значит, ты все-таки влюбился?
– Да, – сказал Тимур, помедлив.
– Я ее знаю?
– Нет.
Мать вздохнула. Все невысказанные упреки и пожелания, все планы, надежды и жалобы остались за этим вздохом. Немые. Мать виртуозно умела вздыхать. Великая актриса…
– А как с Ирой?
Тимур неопределенно пожал плечами. Будто желая помочь ему, в комнате зазвонил телефон.
– Ешь, – мать поднялась.
Тимур погрузил вилку в россыпи риса. Глупая улыбка вернулась снова – весь сегодняшний день она не отлипала от него, будто навязчивая мелодия. Только слепой не заметит; ему бы толику самообладания…
Мать вернулась. Увидев, какое у нее лицо, Тимур едва не поперхнулся рисом.
– Тима…
– Кто это звонил?
– Тимур… ты правда там был?!
– Кто это звонил? – спросил он с холодной яростью.
– Какая разница, кто… ты всерьез думал скрыть от меня? Ты действительно думал, что это возможно? Я уж молчу о том, что это подло, Тима, так поступать за моей спиной…
– Кто звонил?! – спросил он в третий раз.
– Дегтярев, – сказала мать еле слышно. – Он видел, как ты выходил… оттуда. Сегодня, без пятнадцати двенадцать…
– Он что, с хронометром там стоял?!
– А ты что думал, – сказала мать неожиданно спокойно, даже насмешливо. – Ты думал, здесь так легко сохранить тайну? Горячий уголь за пазухой? У Дегтярева два спектакля на Коне… Ты же ему конкурент. Каждый новый спектакль на Коне – пожиратель старых спектаклей, они уступают ему время, они идут все реже… Чтобы не допустить тебя на Кон, кое-кто из шкуры вон выпрыгнет. Пощады не жди…
– Я знаю, – сказал Тимур.
– Ты «знаешь», – мать усмехнулась. – Дурак.
Повернулась и вышла.
Некоторое время он сидел на остывшей тарелкой. За окном давно уже стояла темнота; маленькая лампа над раковиной была сейчас единственным источником света во всей их небольшой квартире.
Наконец Тимур встал. Включил свет в гостиной; постоял перед дверью маминой комнаты. Решился. Вошел.
Мать лежала в темноте – на диване, лицом вниз.
– Ма, – сказал Тимур, остановившись в двух шагах от дивана. – Ты же сама играла на Кону. Почему тебе кажется странным, что я тоже хочу попробовать?
Молчание.
– Ма… Я уверен в себе. Я знаю: то, что я сделал… то, что мы сделали – это по меньшей мере хорошо…
Мать пошевелилась. Села.
– Мой учитель, Григорий Петрович…
В темноте Тимур не видел ее глаз.
– …Всю жизнь ставил великолепные спектакли, – негромко продолжала мать. – Получил все возможные звания, награды, призы… Воспитал два поколения учеников… И ни разу не обращался к Кону! А под старость не выдержал… видно, жил в нем этот червячок – быть признанным Коном… И поставил премьеру на Коне! Я была в зале… все его ученики были в зале… Зал был… битком – знаешь, Кон любит, когда в проходах стоят… И мы увидели, что наши старые артисты, наши золотые дедушки и бабушки, наши кумиры… что они бездарно врут. Что они патетичны. Что они некрасивы, пафосны, неискренни… Кон не принял этого спектакля, уж не знаю почему. Те же старики в других спектаклях Кона – блистали… А этого спектакля Кон не принял, и мы, сидящие в зале, увидели все, что нам полагалось увидеть. И они, увенчанные лаврами старики, поняли все, что им надлежало понять… Сразу после премьеры было три инфаркта. А Григорий Петрович…
– Я прекрасно помню эту историю, – сказал Тимур.
– Что ты можешь помнить, ты тогда был пацаном…
– Я знаю, что Кон жестокий.
Мать усмехнулась в темноте:
– Ты не представляешь, до какой степени жестокий. Но узнаешь, если Кон не примет твоего спектакля. Тогда тебе придется менять профессию, Тимур, менять навсегда… ты это понимаешь?
– А если Кон примет?
Мать помолчала.
– …А твои артисты, все эти странные ребята… которые не хотят идти в нормальный театр, не хотят бегать в массовках и выпрашивать эпизодика… Которые хотят сразу – и на Кон! Которым тоже придется идти в гардеробщики сразу после премьеры… и дай-то Бог, чтобы все они остались живы и здоровы, если Кон не примет спектакля…
– А если примет?
Новая пауза.
– Ты помнишь тех провинциалов… как их… Три года назад? Их предупреждали тоже…
– …наш спектакль с этой провинциальной самодеятельностью?!
– Я не сравниваю. Я просто вспоминаю. Их предупреждали. Они влезли на Кон со своей драмой… Помнишь? Девчонка, которая играла героиню, потом в психушку на два года… Такая депрессия… Ты помнишь?! Это уже на твоих глазах было! Это не чьи-нибудь россказни, ты сам там был и все видел!
– Их предупреждали, – глухо сказал Тимур.
– Тебя предупреждают тоже. Прямо сейчас.
– Мама! Речь идет о хорошей профессиональной работе. Я не хочу сказать, что это гениально, но…
– Нет, Тима. Именно «гениально». Ты в этом уверен. Тебя разубедят только свист и улюлюканье на премьере…
– Типун тебе… – начал Тимур и осекся. – Извини.
– Извини и ты, – медленно сказала мать. – Собственно, Дегтярев позвонил мне именно с тем, чтобы я тебя удержала.
– И ты доставишь Дегтяреву эту радость?
Мать щелкнула выключателем. Мягкий свет торшера показался Тимуру ослепительным.
– Тебе не следовало идти туда тайком от меня.
– Извини.
– Теперь тебе придется пойти туда снова. И сообщить Кону, что ты передумал.
Тимур молчал.
Лицо матери было бледным, осунувшимся, решительным.
* * *
– Восемнадцатого у нас премьера на Коне, – сказал Тимур.Оля ахнула. Вита захлопала в ладоши. Кирилл и Борис переглянулись.
– А генеральный прогон? – деловито поинтересовался Дрозд.
– Только один. К сожалению, в тот же день. Зато сцена будет наша с девяти утра.
– Обычная практика Кона, – задумчиво сказал Дрозд. – Все вечера у него забиты…
– Восемнадцатое – это же суббота! – Вита обхватила плечи, будто замерзая. – Народу набьется…
– На Кону всегда набивается, – сказал Кирилл. – Особенно на премьере.
– Летим в заоблачные выси, – рассеянно пробормотал Дрозд. – Не шлепнуться бы.
– Ваше дело – работать, – строго сказал Тимур.
– Я не буду, – Оля подняла голову, Тимур увидел, что она на грани истерики. – Я не буду. Я боюсь. Я не пойду на Кон. Я бездарная.
– Тогда вставай и уходи, – сказал Тимур, не повышая голоса.
Зависла пауза, жесткая, будто высохший столярный клей. Оля неуклюже выбиралась из ряда зрительских кресел – а ряды в старом клубе были неудобные, деревянные, приколоченные слишком близко друг к другу.
– Олька, – растерянно сказала Вита. – Не делай глупостей… Мы же договаривались…
Оля подобрала свою сумку, лежавшую в проходе на ступеньках. Не поднимая головы, двинулась к выходу из зала.
Тимур молчал.
– Топорова! – рявкнул Кирилл. – А ну сядь, где сидела!
– Пусть идет, – сказал Тимур. – Прощай, Оля. Ты сильно ошиблась в выборе профессии.
Оля обернулась. По щекам ее расползались красные пятна:
– Я боюсь! Ясно вам? Это провал, это…
– Мы же договаривались, Оля, – мягко сказал Дрозд. – Ты же все заранее знала, нет?
Пышные вьющиеся пряди по обе стороны лица делали Олю похожей на коккер-спаниеля. А большие отчаянные глаза только усиливали это сходство.
– Иди-иди, – сквозь зубы пробормотал Тимур, давя в себе невольное сочувствие. – Неудачница.
Волоча по ступенькам сумку, Оля кинулась вверх. Хлопнула, закрываясь, дверь.
– Так, – сказал Тимур. – Я это предвидел, конечно…
Ничего он не предвидел, но терять лицо нельзя было.
Вита поднялась:
– Погоди… Я ее догоню.
И побежала вслед за Олей; дверь хлопнула снова.
– Мужики, а может, черт с ним? – хрипло спросил Борис. – В самом деле…
– Ты туда же? – резко обернулся Тимур. – Скатертью дорога!
– Да нет, – Борис смутился.
– Не дергайся, Тим, – негромко сказал Дрозд. – Это естественно. Мы не ждали, что ты вот так прямо и заявишься к Кону… А ты пошел и сделал. Первая реакция – бурная. Мне самому не по себе.
И сделалось тихо. Они, четверо мужчин, сидели в большом и холодном зале Народного клуба, где на спинках твердых, покрытых растрескавшимся лаком кресел были в изобилии выцарапаны ругательства и непристойные картинки. Они сидели перед сценой, плоской, как блин, годной на то лишь, чтобы высаживать по праздникам президиум.
Они были еще очень молоды. Кириллу и Борису было по двадцать два года, Тимуру – двадцать пять, и только Дрозду – двадцать девять. И еще много лет им предстояло мыкаться по таким вот жалким подмосткам, играть спектакли для полупустого зала – в ожидании, пока наконец судьба не преподнесет подарок в виде места в более-менее приличном театре…
– Там такие классные гримерки, – сказал Тимур неожиданно для себя.
– Да? – заинтересовался Кирилл. – Сцену тамошнюю все мы видели… А гримерки – тоже?
– Я бы там жил, – признался Тимур. – Я бы там поселился, ей-Богу.
– Страшно было к Кону идти? – небрежно спросил Дрозд.
– Сначала да, – честно признался Тимур. – Но потом… как-то сам собой проходит страх. Может быть, я ему понравился, или он маму вспомнил, но у меня почему-то такое классное предчувствие…
Тимур помолчал. Сказал совсем другим тоном:
– Ребята, мы сейчас всем поперек глотки. Все, чьи спектакли идут на Коне, на нас навалятся единым фронтом, имейте в виду…
– Ясное дело, – задумчиво сказал Дрозд. – Тима, надо как-то девчонок оградить. Нам с Кирюхой и Борькой все это до лампочки, а вот Оленька истеричка у нас…
Хлопнула дверь. Вернулась Вита. Сияющая, несмотря на длинную царапину поперек щеки.
– Значит так, – Вита уселась на край сцены с видом победительницы. – Олька работать будет, она у нас самая талантливая, самая хорошая, просто гениальная… И спектакль у нас гениальный. И, Тима, если у тебя есть сигареты в сумке, угости меня, пожалуйста, я заслужила.
Тимур вытащил непочатую пачку «Золотого овна», бросил Вите над головой Дрозда; девушка лихо поймала сигареты. Благодарно цокнула языком.
– Все тебе, – сказал Тимур. – Ты действительно заслужила. Только не кури, ради Бога, в зале – мне еще проблем с пожарником недостает…
Вита обворожительно улыбнулась, и Тимур подумал, что девку ждет блестящее будущее. Пусть только режиссеры увидят ее на Кону! Пусть увидят, на что она способна!
– Когда станешь примадонной, угостишь и меня, – сказал неожиданно севшим голосом.
– Ты же не куришь, – прыснула Вита.
– Конфетой угостишь… Все. Хватит трепаться. На сцену.
* * *
– Тим.Он обернулся, но увидел сперва только огонек сигареты. Огонек похож был на красную аварийную лампочку.
– Привет, Тимка…
Тогда Тимур узнал этого человека – по голосу.
– Добрый вечер, – отозвался сдержанно.
– Что так сухо? – мужчина вошел в круг света под фонарем. У него было выразительное моложавое лицо; на кончике чуть крючковатого носа кокетливо сидели крошечные очки в модной оправе.
– Ты что-то хотел мне сказать? – спросил Тимур.
Собеседник откинул со лба красивую седую прядь:
– Собственно, да… Хотел.
– Так вот: я не стану тебя слушать, Дегтярев. Кон выразил пожелание увидеть мой… наш с ребятами спектакль в субботу, восемнадцатого. Приходи, если хочешь. Если сможешь достать билет.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента