Джулия Ловелл
Необычайно восхитительно: архитектура и власть в Китае

   Splendidly Fantastic: Architecture and Power Games in China by Julia Lovell
   Перевод с английского Оксана Якименко
   © Институт медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка», 2012

   За осень и зиму 2007 года в Пекине вырос очередной архитектурный шедевр – наклонные башни-близнецы незавершенной штаб-квартиры Центрального китайского телевидения (ЦКТВ). Спроектированное Ремом Колхасом и архитектурным бюро Office for Metropolitan Architecture (OMA), это здание низвергает каноны строительства вертикальных небоскребов, преобладающих в центральном торговом районе китайской столицы. Массивная конструкция Колхаса должна была представлять собой кольцеобразную структуру – два асимметричных небоскреба (234 и 194 метра высотой), соединенных Г-образным туннелем. В тот ноябрь в городе ходили слухи: со дня на день башни – обе черные, с напоминающей бриллиантовую огранку сеткой, как бы склоняющиеся друг к другу – будут соединены. Еще больше таинственности предстоящему событию придало заявление проектировщиков (этих верховных жрецов архитектурного культа) о необходимости соединить башни непременно на рассвете, чтобы температура обеих конструкций была одинаковой. Возбужденные блоггеры и фотографы-любители осаждали здание как в реальном, так и в виртуальном мире. Журналисты стали завсегдатаями бара при клубе иностранных корреспондентов, который полнился слухами о том, что грядущий рассвет будет великим рассветом.
   А когда зрители не занимались фантастическими домыслами о здании – о том, что оно, вероятно, является самым обширным в мире (больше Пентагона), представляет собой доселе невиданное инженерное чудо техники, занимает площадь в тридцать семь футбольных полей, – они вели политические дискуссии. Старался ли Рем Колхас – король архитектурной философии – придать организации, контролирующей информационные потоки с истинно маоистским рвением, изысканный авангардный облик? Позволительно ли зданию, прослывшему в народе монументальным «калачом», «деформированным пирожком» или даже монстром из научной фантастики, возвеличиваться над малоэтажными историческими постройками имперской столицы, над которой и без того уже прошел смерч под названием «олимпийская модернизация»?[1] И что можно сказать о Коммунистической партии Китая, если для того, чтобы освободить площади под памятник современному западному миропорядку, под снос пошел маоистский завод по производству мотоциклов (и сотни обычных жилых домов)? И нормально ли тратить на постройку здания сумму, в два раза превышающую ежегодные расходы на здравоохранение? А самое главное: не рухнет ли сама конструкция?
   В 2007 году разрекламированный проект архитектурного бюро OMA стал наиболее примечательным архитектурным событием современности, затмившим даже футуристический Национальный театр по проекту Поля Андрё (торжественное открытие коего состоялось в сентябре того же года) и самые радикальные творения олимпийской архитектуры (национальный стадион «Птичье гнездо» и покрытый тефлоном плавательный комплекс «Куб воды»). С тех пор известность (или дурная слава) этого проекта практически не уменьшилась – ей помог произошедший в 2009 году во время незаконного пиротехнического шоу пожар во втором клинообразном здании комплекса ЦКТВ, где размещались культурный центр и гостиница, также выстроенные по проекту архитектурного бюро OMA. (Вероятно, тот факт, что соавтором Колхаса был фотогеничный молодой архитектор Оле Шерен, встречающийся сейчас с самой знаменитой китайской актрисой и любящий с задумчивым видом позировать в дизайнерской одежде перед своим великим творением, тоже привлекал СМИ к проекту.)
   Также здание Центрального китайского телевидения потрясало воображение, потому что оно идеально отражало странные веяния современной китайской архитектуры: навязчивое желание коммунистического правительства соединить монументальность, призванную укрепить имидж страны, и передовой дизайн; его склонность (за ценой дело не стоит) к усилению государственной власти и преклонению перед иностранными инновациями, а также привлекающий внимание союз звезд мировой архитектуры и последней в мире сильной коммунистической диктатуры. Новейшая история архитектуры Китая запечатлела в миниатюре парадоксы политической системы страны, в которой за рыночным капитализмом скрывается государственный контроль, космополитический гламур сосуществует с однопартийным авторитаризмом и частенько поддерживает его, а коммунистическое правительство пытается обрести новую легитимность, стирая с лица земли свое пролетарское прошлое и возводя храмы капиталистической современности.
   Архитектура всегда была проекцией власти. «Это способ взрастить свое эго до масштабов какой-то территории, города или даже целой страны, – пишет Деян Суджич. – Архитектура делает то, на что ни одна другая форма культуры не способна, она прославляет и возвеличивает единоличных самодержцев и подавляет индивидуальность в массах. Ее все еще можно рассматривать в качестве самого важного и самого влиятельного средства массовой информации»[2]. Амбициозные архитекторы и диктаторские режимы долгое время оказывали поддержку друг другу. Ибо архитектура в большей мере, нежели любая иная творческая деятельность, зависит от концентрации богатства и власти, от возможности государства управлять ресурсами и рабочей силой. «Архитекторы – первосортные шлюхи, – заявил во всеуслышание Филип Джонсон (который сам в 1930-х годах был одержим идеей фашизма). – Мы можем отказываться от проектов так же, как они могут отказать некоторым своим клиентам, но если хочется остаться в деле, кому-то все равно придется отдаться». Отношения Гитлера с Альбертом Шпеером служат классическим примером тесной связи между архитектурой и властью: связующие нити между этими двумя понятиями переплелись в голове фюрера до такой степени, что стало не ясно, были ли для него (несостоявшегося архитектора) здания способом построения государства или государство стало способом построения зданий его мечты. «В сильной Германии должна быть великая архитектура, поскольку архитектура есть основной показатель национальной силы и мощи», – заявил он в 1920-х. Десятью годами позже он переформулировал этот тезис с точки зрения власти: «Наши враги будут догадываться об этом, но наши последователи должны это знать. Новые здания возводятся для укрепления нашей власти»[3]. В 1945 году, когда наполовину выстроенная Германия Альберта Шпеера лежала в руинах, союзники осудили его архитектурные проекты как идеологическое оружие массового уничтожения. Предпоследний заключенный тюрьмы для нацистских преступников Шпандау, Шпеер отсидел там дольше, чем высокопоставленные нацистские чины, пролившие кровь невинных людей[4].
   Китайцы, как никакая другая цивилизация, придавали значение застроенному пространству. Более двух тысячелетий имперская архитектура подчинялась тщательно разработанному своду правил под названием фэн-шуй, который определял места и проекты застройки для создания наиболее благоприятной политической среды. Китайский император провозглашал себя наместником Бога, его власть проистекала из его умения устанавливать связи между миром природы и миром человека. Его дворцы и храмы были важной частью этой миссии: они должны были демонстрировать умение правителя уравновешивать силы природы и человека. Исчерпывающая шестисложная формула шести целительных звуков обобщила космические требования имперских архитекторов: «Божественное влияние должно быть благотворным, географические особенности благоприятными, а действия человека должны находиться в гармонии с социальной, культурной и политической ситуацией». Расположение, планировка и декоративное убранство дворца были подчинены не только функциональной логике – они должны были символизировать мощное сочетание мирской и божественной власти императора[5].
   Имперский Пекин прямо олицетворял подобное представление о власти. Решение о постройке столицы Китая в этом месте было принято в начале XV века одним из самых беспощадных правителей Китая императором Чжу Ди династии Мин, узурпатором, убившим своего племянника – будущего наследника – и уничтожившим не только своих критиков, но также их друзей и родственников до десятого колена. Пекин императора Чжу Ди был, по мнению одного из новейших историков, «творением наиболее авторитарного за всю историю Китая имперского двора»[6].
   Месторасположение города имело отчетливое геополитическое значение. Он находился на перепутье двух миров, которые китайские императоры долгое время пытались взять под контроль, – сельскохозяйственного Китая на юге и кочевых степей на севере. План Пекина, находящегося внутри высоких крепостных стен (потом городу предстояло разрастись), был своего рода метафорой централизованного имперского порядка. Столица императора Чжу Ди была разделена на две части центральной осью, проходящей с севера на юг почти семь с половиной километров. В середине этой линии располагался императорский дворец, Запретный город. Дворец располагался за тройными прямоугольными стенами, ориентированными по сторонам света и заставляющими посетителей сделать единственный вывод: китайский император, наместник Бога, восседающий на троне в своей столице, представляет собой, как физически, так и духовно, центр мироустройства[7].
   Практически все политические режимы в Китае, начиная с Пекина династии Мин, разделяли это космологическое представление о власти. Когда в 1644 году не имевшая китайских корней династия Цин свергла династию Мин, ее новый правитель первым делом вошел в Запретный город – он хотел занять принадлежащий ему по праву императорский дворец в центре вселенной. В XVIII веке императоры династии Цин возвели на северо-западе своей столицы летний увеселительный дворец, подобие Версаля, продемонстрировав неудержимый аппетит по отношению ко всем культурным и техническим новинкам (конфуцианского, буддистского и европейского происхождения), которые могли усилить их значимость.
   Даже Мао Цзэдун – новый великий разрушитель Китая – сразу начал отождествлять себя с материальным символизмом Запретного города. Его предшественник Чан Кайши перенес столицу на юго-восток страны, но вскоре после изгнания его националистического правительства с Большой земли в конце 1949 года Мао решил вернуть столицу обратно в Пекин. Об основании новой народной республики Мао объявил 1 октября 1949 года на площадпи Тяньаньмэнь, у Врат Небесного Спокойствия на юге Запретного города. В эпоху династий Мин и Цин они соединяли внутреннее императорское святилище с внешним миром, и именно там зачитывались распоряжения императора и начинались военные кампании.
   Однако Мао старался привести Пекин в соответствие со своим революционным идеалом – сохраняя полезные для него частицы архитектурного прошлого и уничтожая негодные. Присущий Запретному городу принцип политического затворничества сразу же привлек Мао – вместе со своим Политбюро он поселился за красными стенами Чжуннаньхая, императорского парка, который в течение тридцати лет республиканского периода был открыт для публики. Якобы он сказал: «Там жили императоры, а чем хуже я?»[8] Однако кое-что пришлось изменить. Старый город был снесен в кратчайшие сроки, поскольку препятствовал дорожному движению. Находясь под влиянием советских планировщиков, Мао собирался превратить центр Пекина в промышленный локомотив. «С этого момента, – поклялся он, выглядывая из Запретного города в 1949 году, – здесь до самого горизонта будет простираться лес дымовых труб»[9].
   Центральной частью радикальных перемен Мао явилось преобразование Чжуннаньхая в грандиозный театр коммунистического государства. Тяньаньмэнь, которую Мао разглядывал со смотровой площадки 1 октября 1949 года, совсем не была похожа на сегодяшнюю пустошь. Это был густо засаженный Т-образный парк, усеянный декоративными воротами, стеллами, храмами, мостиками и зданиями ведомств, у которых не было даже официальных названий. Мао хотел, чтобы площадь была «достаточно большой для миллиарда человек», чтобы она стала общественной территорией, на которой пролетариат мог бы реализовывать свою «демократическую диктатуру»[10]. За десять лет Тяньаньмэнь раскинулась на 440 000 квадратных метров и стала самой большой площадью в мире. Ничем не примечательные деревянные подъезды по периметру старого парка сменились непрерывным кольцом правительственных зданий в сталинском стиле (Дом народных собраний, новый Национальный музей Китая). В центре площади виднеется тридцатисемиметровый Памятник народным героям, гигантский обелиск, целенаправленно разрывающий старую имперскую ось «благородным духом и непревзойденными усилиями народных героев»[11]. Дорожную сеть площади пришлось разрушить, чтобы она могла отвечать новым государственным нуждам: с 1949-го по 1959 год ширина дорог перед Вратами Небесного Спокойствия была увеличена в пять раз, чтобы уместить танки, которые были обязательным атрибутом крупных военных парадов, и огромные толпы (десятки тысяч) участников прочих национальных праздников. Реконструкция Тяньаньмэнь была завершена в период, возможно, страшнейшего спровоцированного государством голода в истории и стала одной из самых дорогих «десяти величайших построек» Пекина 1950-х годов. Тем самым она ярко заявила о расставленных правительством приоритетах самолюбования над общественным благом и предопределила современную страсть Китая к крупномасштабным проектам.
   К концу 1950-х новая площадь стала практически площадью Мао: его девятиметровый портрет, подвешенный на смотровой площадке, с которой он лицезрел восторженные толпы, смотрел сверху вниз на его же слова (к тому же начертанные его рукой) на Памятнике народным героям[12]. Остаток площади, ее южную часть, Мао захватил через год после своей смерти, когда его желтое забальзамированное тело – спящая красавица в ожидании исторического поцелуя, который вернет его самого и его идеи к жизни, – было погребено в огромном мавзолее, чтобы, как объяснили партийные планировщики, «подчеркнуть политическое значение площади Тяньаньмэнь»[13].
   На протяжении тридцати лет Мао ставил во главе китайской архитектуры политику. Эксперты умоляли его оставить центр Пекина в покое, сохранить его в качестве памятника имперской истории, а новый правительственный район построить к югу от стен старого города. «Ценность древних памятников – вопрос восприятия, – отвечал он. – Если оплакивать снос городских ворот и высвобождение новых свободных площадей, это уже проблема политического сознания»[14]. В процессе изменения Пекина любое важное решение принималось политиками, а архитекторы, напротив, должны были «завершить социалистическую революцию, высоко водрузив красное знамя идей Мао Цзэдуна, прилежно изучая его работы и участвуя в классовой борьбе»[15]. В период с 1966-го по 1976 год «Культурная революция» старалась изжить само представление о профессиональном архитекторе. «Рассчитывайте на рабочий класс» – таков был ежедневный призыв в журнале Architecture Journal, где восхвалялись углеперерабатывающие заводы, якобы спроектированные своими же рабочими[16]. Лян Сычен, прародитель современной китайской архитектуры и энергичный сторонник сохранения старого Пекина, скончался в 1972 году, будучи деморализованным, травмированным человеком, последние усилия которого были направлены на унизительную самокритику собственного «контрреволюционного учения».
   Широко известна вера Мао в то, что китайцы были «бедны и слепы. На чистом листе бумаги нет пятен, и посему на нем могут быть начертаны новые и прекрасные слова». С момента кончины Мао в 1976 году правители Китая отвернулись от революционного догматизма, а китайская застройка стала чистым листом бумаги, на котором можно было писать новую государственную политику (теперь уже политику либерализации экономики). Первый строительный бум после кончины Мао свидетельствовал о решении государства сократить свое влияние на жизнь граждан. Фанатично вмешивающийся в экономику Мао считал контрреволюционной любую побочную хозяйственную деятельность – разведение свиней, производство изделий кустарного промысла, ловлю рыбы. Но даже до окончания эры его правления доведенные до белого каления фермеры приступили к дроблению огромных ленивых коллективов на мелкие, ориентированные на получение прибыли семейные наделы, сельскохозяйственные излишки с которых шли на финансирование индустриализации, импорта товаров и развития сельского строительства. В начале 1980-х годов архитектурными символами китайских политических реформ стали не только замысловатые городские небоскребы, но и незначительные улучшения деревенских построек: в двухэтажных резиденциях, выраставших как грибы на процветающем южном и восточном побережьях и строящихся на деньги трудолюбивых крестьян, вырученные ими от выращивания скота, овощей и фруктов, а также от производства таких товаров, как удобрения, кирпичи и цемент. В те дни дополнительный этаж в бетонной коробке был архитектурным шиком, указывающим на социальное положение ее владельца.
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента