Е. Орлов
Демосфен
Его жизнь и деятельность
Биографический очерк
С портретом Демосфена, гравированным в Петербурге К. Адтом, и другими иллюстрациями
Глава I
Исторический момент и трагизм Демосфеновой фигуры. – Происхождение Демосфена и его образование. – Процесс с опекунами. – Адвокатура в Афинах. – Первые попытки Демосфена и причины их неудачи. – Недостатки Демосфена как оратора и борьба с ними. – Выступление на политическом поприще. – Лептинов процесс. – Речь о симмориях. – Начало борьбы с Македонией. – Личность и политика Филиппа. – Объявление воины. – Первые шаги. – Священная война. – I Филиппика. – Осада Олинфа и олинфские речи. – Падение Олинфа. – Частная жизнь Демосфена, его характер; история с Мидием
После полутораста лет истории, поразительной по своему богатому содержанию и вкладам, внесенным в сокровищницу человеческого духа, свободная жизнь Эллады стала близиться к концу. На сцене, как непосредственный результат персидских войн, появился новый экономический фактор – коммерческий капитал, и действие его повсюду, куда он проникал, сопровождалось разложением устоев, на которых покоился социальный организм Греции. Он, прежде всего, расслоил в таких общинах, как Афины, однородное дотоле население на два класса, торгово-промышленную буржуазию и ремесленный пролетариат, которые во взаимной борьбе утеряли прежнюю концепцию о государстве, как о чем-то стоящем выше отдельных граждан и даже групп их, и превратили его в предмет эксплуатации и средство к обогащению и пропитанию.
Он далее вызвал к жизни неизвестное дотоле противоположение между земельною и торговою собственностью, и на почве такого антагонизма расчленил и без того раздробленную Элладу на множество мелких общин, забывших во вражде друг к другу древние исторические традиции и утративших сознание своего расового и культурного единства. Он, наконец, в сфере международного обмена продуктов, поставил эллина и варвара лицом к лицу, как независимые и равноправные личности, и тем дал начало тому космополитизму древности, который так походил на индифферентизм к интересам родины и соплеменников. Словом, он внес повсюду – во внутренние, взаимные и внешние отношения греческих общин – элемент разрушения и тлена, и Эллада, таким образом, роковыми шагами приближалась к моменту, когда иноземный завоеватель должен был положить предел ее самостоятельности и свободе.
Естественно, что Демосфен, которому суждено было жить и действовать в эту эпоху, представляет собой фигуру поистине трагическую. Все свои огромные силы, свой дивный дар красноречия, свою неутомимую энергию он отдал на дело служения отечеству – на спасение его от гибели, на защиту от врага; но все его беспримерные усилия были напрасны: он всюду натыкался на обстоятельства, которые были сильнее его, и, наконец, погиб, не совершив ничего, не оставив даже следов. Во всей перипетии великого человеческой драмы мы не найдем столь яркого и несомненного примера беспомощности человеческой личности против стихийно-неумолимого хода истории, и биография Демосфена приобретает поэтому интерес, далеко превосходящий во многих отношениях интерес к другим замечательным личностям древнего мира.
Демосфен родился в Афинах в 384 г. до Р. X. Собственно говоря, эта дата далеко не бесспорна; тем не менее, она признана за наиболее вероятную большинством новейших исследователей, которые имели терпение разобраться во всей массе противоречивых показаний древних авторов. Отец оратора, носивший то же имя, что и сын, происходил из небольшого городка Пэании близ Гиметта и принадлежал к респектабельной буржуазии, владея двумя мастерскими, в которых с полсотни рабов занимались производством оружия и мебели. Менее безупречно было происхождение Демосфена со стороны матери, Клеобулы: во-первых, в ее жилах текла варварская кровь, так как ее мать была уроженка Фракии; во-вторых же, отец ее, Гилон, из древнего рода Керамиев, запятнал себя изменою отечеству, сдав босфорскому царю крымскую колонию афинян Нимфей, и прожил поэтому всю жизнь изгнанником на берегу Черного моря. Эти факты, правда, известны нам со слов Демосфеновых врагов; но, при отсутствии свидетельств противного или даже протестов со стороны самого Демосфена, нам приходится принимать эти факты за вероятные, если не вполне достоверные.
Первая половина жизни Демосфена до его выступления на публичном поприще нам весьма мало известна. Мы знаем лишь, что семи лет от роду он потерял отца и вместе с матерью и пятилетней сестрою остался под опекою двух родственников и одного старого друга дома, которые, как это часто бывало во все времена, очень недобросовестно отнеслись к своим обязанностям и расхитили его имущество почти дотла. Опекунская натура, по-видимому, довольно постоянна, но справедливость требует заметить, что воспитание Демосфена не было пренебрежено. Плутарх, основываясь, вероятно, на несохранившейся работе Феопомпа, утверждает, правда, противное; но и косвенные, и прямые свидетельства самого оратора заставляют нас не соглашаться с ним. За слабостью здоровья, заслужившей ему полууничижителъное прозвище “βάταλοζ” – νе то “дитя”, не то что-то похуже – он был освобожден от обычных упражнений в гимнастике; зато он обучался под руководством лучших учителей всем школьным предметам того времени. Рассказывают, что, будучи еще совершенным ребенком, он упросил однажды своего воспитателя взять его с собою в суд, где разбиралось дело Каллистрата, обвинявшегося в государственной измене. Речь этого великого оратора и выдающегося государственного деятеля была так блестяща, что судьи вынесли ему оправдательный вердикт и народ восторженной толпою проводил его домой. И на молодого Демосфена речь Каллистрата оказала сильное впечатление: видя успех, которым она увенчалась, он решил во что бы то ни стало сделаться оратором и положить все свои силы на то, чтоб добиться своей цели.
Рассказ этот, по существу своему верный, поскольку касается самого инцидента в карьере афинского государственного деятеля, был бы недурен, если бы историки, передающие его, не забыли свести надлежащие счеты с хронологией: дело Каллистрата разбиралось приблизительно в 366 году, а тогда Демосфен далеко уже перешагнул за детский возраст – ему было уже около 18 лет – и весь анекдот, претендующий указать обстоятельства, вызвавшие в нашем герое ранние стремления к ораторской деятельности и славе, теряет всякий смысл. Тем не менее, несомненно, что Демосфен еще в юные годы стал серьезно изучать все предметы, необходимые для оратора, – отчасти потому, что они входили в круг общего образования того времени, отчасти же потому, что ему предстоял процесс с опекунами.
Как мы уже упоминали выше, эти опекуны были все люди близкие: двое из них, Афоб и Демофон, были родные дядья Демосфена, а третий, Феррипид, был закадычный приятель отца его. Последний, по-видимому, отлично зная нравы своего века и не слишком полагаясь поэтому на одни родственные и дружеские чувства, решил закрепить их солидным вознаграждением в виде упоминания в завещании: он отказал Афобу 80 мин деньгами (мина = 40 р.) с тем, однако, чтоб он женился на вдове, Демофону – 2 таланта (талант = 2400р.) с тем, чтобы он взял его дочь, когда она придет в возраст, а Феррипиду – проценты с 70 мин за все время несовершеннолетия сына без всяких обратных обязательств. Как и следовало ожидать, опекуны одну половину дела – ту, которая относилась к деньгам, – выполнили весьма исправно, а от другой – матримониальной – столь же исправно уклонились; в результате оказалось, что ко времени достижения Демосфеном совершеннолетия – на 18-м году жизни – от довольно крупного по тогдашним временам наследства в 14 талантов, не считая наросших за 11 лет процентов, остались одни крохи. Тогда Демосфен и начал тяжбу, предъявив против опекунов иск на расхищенную сумму. По обычаям афинского судопроизводства, истец обязан был самолично вести свое дело, и так как процессу, по-видимому, предстояло затянуться надолго благодаря интригам влиятельных опекунов, то Демосфен воспользовался этим, чтоб приналечь на юриспруденцию и риторику. Он усердно штудирует сочинения Исократа, Алкидама и других риторов, и берет уроки у известного юриста Изея, который, хотя и был иностранцем – он уроженец Халкиды на острове Эвбея, – но славился как отличный знаток аттического права вообще и законов по делам, касающимся имущественных исков, в частности. Два года разбиралось дело диэтетами – судьями первой инстанции – и дважды постановлялось решение в пользу истца; на третий год, в 364 году, Демосфен перенес процесс к самому архонту, который и вынес в его пользу окончательный приговор. Афоб, против которого, собственно, Демосфен и предъявлял иск, сохранив, однако, за собою право продолжать тяжбу и против остальных опекунов, присужден был к штрафу в 10 талантов. К сожалению, нам осталось неизвестным, был ли этот штраф уплачен или нет; вероятнее всего, что нет, так что Демосфену пришлось удовлетвориться одним лишь сознанием своей победы.
Тем не менее это дело, столь характерное для нравственного состояния тогдашнего общества, не осталось без последствий для дальнейшей судьбы Демосфена. Частью потому, что он остался при весьма небольших средствах и, стало быть, должен был искать себе какое-нибудь доходное занятие, а главное, быть может, оттого, что успех его первого дебюта вскружил ему немного голову. Демосфен решил посвятить себя адвокатуре как наиболее подходящей и, при тогдашней всеобщей страсти к тяжбам, прибыльной профессии. Аттическое право стало к этому времени весьма сложною наукою, и при той высокой степени специализации занятий, какая господствовала в Афинах со времен софистов, адвокаты сложились в особое сословие, без которого обществу трудно было бы обойтись. Они давали необходимые советы, составляли для своих клиентов речи и иногда сопровождали их в суд, где садились подле них и подсказывали им, получая за все это блестящие гонорары. Их положение в обществе было бы чрезвычайно почетное, если бы рядом с ними не существовали так называемые “логографы” – нечто вроде наших трактирных адвокатов, – которые своим кляузничеством и хищничеством бросали тень и распространяли заразу на всю профессию. То была все мелкоплавающая тварь, для которой мутная вода была чистым раздольем: они писали как прошения, так и доносы, затягивали дела, осложняли процессы, придумывали новые жалобы и с особенным удовольствием подстрекали к тяжбам простодушных карасей, зная, что рано или поздно они попадут к ним же в пасть. Конечно, Демосфен не принадлежал к этой породе “юристов”; но несомненно, как мы увидим ниже, практика и приемы их не прошли бесследно и для его профессиональной этики.
Первые его попытки выступить перед широкой публикой были довольно плачевны. Нигде, вероятно, красноречие не ценилось так высоко и вместе с тем так тонко и так строго, как в афинских народных собраниях, где каждый был если и не всегда патриот или проницательный политик, то, по крайней мере, отличный знаток и любитель искусства во всех его видах. Между тем, трудно было бы встретить оратора, более плохо подготовленного природою к своей роли, нежели Демосфен. Хилый и узкогрудый с раннего детства, он совсем не был способен на те усилия, которые требуются от оратора, выступающего в больших и многолюдных собраниях: его тихий и слабый голос, легко переходивший в фальцет, прерывался болезненной одышкой, его речь, и без того невнятная и неровная, уродовалась еще неприятной картавостью и нечистым произношением, а нервозность и нерешительность часто заставляли его комкать целые фразы, вызывая нечто вроде заиканья. К тому же его жесты и общая манера держаться на трибуне далеко не отличались величием и красотою: он имел привычку подергивать плечом, нескладно размахивать руками и двигаться взад и вперед с угловатой неловкостью. Неудивительно, что его первое выступление на публичной эстраде было встречено всеобщим хохотом и шиканьем, заставившими его умолкнуть и исчезнуть. Он, однако, не пал духом и с удвоенным рвением принялся за исправление своих недостатков. Древние биографы передают нам в подробности средства и приемы, которые он употреблял с этой целью. Деметрий Фалернский уверяет даже, что он слыхал их от самого оратора; но насколько эти рассказы правдоподобны, – мы все-таки не решимся сказать. Для укрепления легких он будто бы взбирался по несколько раз в день на гору, стараясь как можно реже и глубже дышать; для расширения голосовых связок он произносил длинные декламации, стоя на берегу моря и стараясь звуком своего голоса заглушить шумный прибой волн, а для приучения языка к чистому произношению он набирал мелкие камешки в рот и в таком положении произносил целые тирады. С целью же выработать приличную жестикуляцию он запирался на целые месяцы в подземную хижину, где никто не мог ему мешать, и там с полуобритой головою – дабы не могло быть искушения бросать занятия и выходить на свет Божий – упражнялся перед зеркалом, изучая малейшие свои движения и подвесив над своим плечом заостренный меч. Вероятно однако, что и этих необычайных усилий было недостаточно, потому что, когда он сделал вторичную попытку выступить перед публикою, он потерпел такое же фиаско, как и в первые раз. Укутав голову плащом и сгорая со стыда и обиды, он пробирался домой с целым адом в душе, терзаемый отчаяньем, оскорбленным самолюбием и ненавистью ко всему и вся. Он решил отказаться от своей любимой мечты, но, к счастью, его нагнал, говорят, известный в то время комический актер Сатир, который, заметив, как много гения проглядывало в этих жалких дебютах, решил ему помочь и указать, в какую сторону надлежит направить свои усилия. С судорожной страстностью стал Демосфен рассыпаться в жалобах на несправедливость судьбы, которая так скупо относится к человеку, уложившему все свои силы в любимое дело. “Это верно, – ответил умный актер, – но не прочтешь ли ты мне чего-нибудь из Еврипида и Софокла?” Демосфен с охотою исполнил его желание, и, когда он окончил, Сатир прочел то же самое, но с такою плавностью и выразительностью дикции, с такой безыскусственной и, вместе с тем, тонкой жестикуляцией, что Демосфен долго не мог опомниться от изумления и, наконец, понял все свои недостатки. Опять начались прежние занятия в пещере и на морском берегу, но на этот раз с большими шансами на успех, нежели прежде. Понятно, однако, что одной внешней стороной ораторского искусства занятия Демосфена не ограничились: с такою же основательностью и терпением трудился он над выработкою языка, стиля и логической формы, которые так высоко ценились в эпоху, жившую традициями софистов. С неимоверным прилежанием изучал он лучшие существовавшие тогда сочинения по риторике, вроде знаменитого “Руководства” Исократа (предание о том, что он многим был обязан “Риторике” Аристотеля, не заслуживает доверия, – хотя бы уже потому, что сочинения этого философа были редижированы значительно позднее), семь раз кряду переписывал он Фукидида, этого бесподобного мастера выражать целые мысли в одном сжатом и сильном, подобно граненому алмазу, слове, и тщательно заучивал содержание слышанных или читанных им речей, стараясь проникнуть в глубь логического течения аргументов, обдумывая при этом каждый оборот, каждое выражение, каждое слово. Его старания в конце концов увенчались успехом, и после некоторых попыток, носивших следы чужих влияний, он сделался оратором, какого мир не знал ни до, ни после него.
Первая речь, с которою он выступил на политическом поприще (не считая немногих чисто судебных речей до этого), относится к 354 г., когда ему шел уже тридцатый год. Собственно говоря, и эта речь была произнесена в зале суда, но ввиду ее политического содержания она смело может быть признана за начало политической деятельности Демосфена. Речь шла о законе Лептина, проведенном с год тому назад, в силу которого ни один афинский гражданин, за исключением потомков тираноубийц Гармодия и Аристогитона, не мог быть освобожден от “литургий”: так назывались почетные повинности вроде постановки хоров и прочие, которые возлагались на богатые классы, и от которых последние, естественно, отлынивали, ссылаясь на свои заслуги и другие обстоятельства, даровавшие по прежнему закону изъятия и льготы по выполнению этих обязанностей. Закон Лептина, проведенный, очевидно, в интересах городского пролетариата, возбудил сильное неудовольствие и в имущих кругах, и молодой богатый кутила Ктезипп, сын Хабрия, которому жаль было утерять привилегию, предоставлявшуюся ему по прежним законам в качестве сироты, возбуждает дело о неконституционности Лептинова закона и приглашает себе в синегоры (адвокаты) Демосфена. Последний весьма охотно берется за дело, желая угодить Ктезипповой матери, знатной и влиятельной вдове, и произносит довольно талантливую речь, в которой старается поставить вопрос о льготах и изъятиях на принципиальную почву необходимости для государства держать свои обещания. Его усилия, однако, пропали даром: у нас нет данных думать, что закон Лептина был отменен; зато мы имеем здесь первый пример того отношения логографа к делу, о котором мы упоминали раньше.
Вторая из его политических речей, произнесенная несколькими месяцами позже, делает нашему оратору гораздо больше чести и как человеку, и как политику, нежели первая. Поводом к ней послужил ложный слух о готовящемся нашествии персидского монарха, который, собрав будто бы большой флот в 300 кораблей и значительный контингент греческих наемников, решил жестоко наказать афинян за помощь, оказанную недавно мятежному персидскому сатрапу Артобазу. После первых моментов испуга афиняне перешли в воинственное настроение и стали требовать немедленного объявления войны; тогда выступил Демосфен и произнес речь, известную под названием “О симмориях”. Обрисовав совершенную неподготовленность афинян к какой бы то ни было борьбе как в силу общего упадка гражданских доблестей, так и ввиду военной их дезорганизации, оратор вместе с тем указывает на неосновательность слуха и тревог и тем успокаивает их. Он убеждает их, однако, быть готовыми к борьбе на всякий случай, и с этой целью рекомендует два средства, которые, исходя из реальных нужд жизни, навсегда остались под той или другой формою основными принципами его политической программы. Он настаивает на необходимости определенного modus vivendi между отдельными государствами Греции, как базиса для совместного действия в случае нападения неприятеля на одно какое-нибудь из них, и желает, чтобы Афины во имя их исторических и культурных традиций, равно как и ввиду больших материальных сил, находящихся в их распоряжении, стали во главе движения в качестве инициатора и предводителя. Положение обязывает, думает он, и согласно с этим требует от своих сограждан особенных усилий в деле объединения Греции и специальных жертв с целью реорганизации их военного ведомства. Он указывает на “симмориальное” начало как на наиболее подходящий принцип, на котором может быть перестроено это последнее, и советует, чтобы те самые 1200 богатейших граждан, подразделенных на 20 частей – “симморий”, – которые были круговой порукой ответственны за правильное поступление государственных доходов, переняли в свое ведомство и военную кассу со всей связанной с нею организацией военного дела.
Советы эти, насколько нам известно, не были приняты, но практичность и целесообразность их не подлежит сомнению. Вместе с тем, однако, было бы ошибочно предполагать, что требование Демосфена относительно объединения разрозненных греческих общин исходило из каких-либо высших соображений, нежели те, которые подсказывались нуждами момента; во всяком случае, оно не было еще выводом из того панэллинистического принципа, который он проводил впоследствии: это мы ясно видим, между прочим, из того, что двумя годами позже, в 352 году, он убеждал народ не позволить Спарте забрать аркадский город Мегалополис исключительно на том основании, что в противном случае Спарта – этот старинный враг Афин – слишком окрепнет и станет чересчур опасным для них соперником.
Подобного рода непоследовательность, выразившаяся еще и в близоруко-неприязненном отношении к Спарте, едва ли не самому могущественному государству Греции, тем более была неуместна и даже вредна, что как раз в это время на Грецию надвигалась гроза, для борьбы с которой необходимы были все ее наличные силы, объединенные в один общий и дружный союз. Давно уже на обложенном тучами горизонте сверкали зловещие молнии и раздавались глухие удары грома; но по странной, почти беспримерной в истории умственной аберрации даже наиболее проницательные люди того времени долго были не в состоянии измерить величину грядущей опасности, понять силу того урагана, который приближался с захватывающею дух быстротою и грозил разбить в щепки все политическое строение Греции. Только тогда, когда это строение стало дрожать под напором вихря и отдельные части его стали падать одна за другою, как бы сокрушенные ударами тирана, увидели, наконец, люди опасность, к которой они неудержимо влеклись: они пытались было бороться, но – увы! – лишь затем, чтобы вскоре осознать свое бессилие и найти свою гибель под обломками разбитой Эллады.
Греция
Одним из таких людей был Демосфен, и, чтобы понять дальнейшую его карьеру и судьбу, нам необходимо сделать отступление и заняться описанием тех грозных событий, центром которых явился Филипп, царь македонский.
Этот человек, во многом похожий на Фридриха Великого, отличался умом, в котором ясность и дальновидность соединялись с удивительною осторожностью и методичностью, а недостаток воображения и широты мысли вознаграждался расчетливостью рассудка и беспримерным лукавством. Одинаково великий как дипломат и полководец, он умел быстро распознать слабые стороны своего противника, тщательно и подробно выработать план действия и медленно, но упорно, подобно искусному шахматному игроку, привести этот план в исполнение, пользуясь малейшим промахом врага, принимая во внимание все могущие возникнуть случайности и умея скрывать свои карты до последнего решительного момента. Он не был поэт войны, подобно своему сыну; он не поддавался обаянию грандиозных идей, не уносился страстью и энтузиазмом момента, но с хладнокровием и разборчивостью опытного практика, не идеализирующего ничего, но и не гнушающегося ничем, он намечал себе цели, если и не всегда широкие, то зато вполне достижимые, и с математической верностью приближался к ним, пуская в ход всевозможные средства – от знаменитой своей фаланги вплоть до золота и интриг включительно. Он вступил на престол в 359 году и через какие-нибудь два года успел не только отразить многочисленных врагов, угрожавших ему изнутри и извне, но и значительно расширить пределы Македонии за счет ее соседей. Этим, равно как и рядом административных и военных реформ, он поднял эту жалкую и полудикую страну, обиженную природою и гением, на степень сильнейшего государства на севере Балканского полуострова, но и этого было ему недостаточно: его зоркий ум рано увидел существенную важность для Македонии морского берега, без которого ее горное и пастушеское население, казалось, навеки осуждено было влачить свое варварское существование, и он решил пробиться к морю, готовый ради этого вступить в борьбу с греками – даже с Афинами, первою морскою державою своего времени. Он прежде всего останавливает свое внимание на Амфиполисе, цветущем городе на северном берегу Эгейского моря; но, зная, как давно уже зарятся на этот лакомый кусок афиняне, и имея поэтому основание опасаться с их стороны противодействия, он вступает с вождями их в тайные переговоры, предлагая завоевать для них этот город, если ему позволят занять другой – соседнюю Пидну. Афиняне, которым, очевидно, сильно понравилась мысль загрести немного жару чужими руками, охотно соглашаются на такую не особенно благовидную сделку, и, когда осажденный Амфиполис обращается к ним с просьбой о помощи, отвечают грубым отказом. Тогда, в 357 году Филипп берет хитростью этот город и не только оставляет его за собою, но и забирает еще и Пидну, не дожидаясь, пока ему ее подарят. Обманутые афиняне воспылали негодованием на такое вероломство и, несмотря на то, что руки их были связаны усмирением восставших союзников – Родоса, Хиоса, Коса и Византии, – объявляют Македонии войну. Видимо, они видели в лице Филиппа одного из тех незначительных соперников, которых у них так много было в самой Греции; во всяком случае, они не подозревали, что борьба, в которую они вступали с таким легким сердцем, окончится, после многих осложнений и перипетий, разрушением навсегда свободной жизни Эллады.
После полутораста лет истории, поразительной по своему богатому содержанию и вкладам, внесенным в сокровищницу человеческого духа, свободная жизнь Эллады стала близиться к концу. На сцене, как непосредственный результат персидских войн, появился новый экономический фактор – коммерческий капитал, и действие его повсюду, куда он проникал, сопровождалось разложением устоев, на которых покоился социальный организм Греции. Он, прежде всего, расслоил в таких общинах, как Афины, однородное дотоле население на два класса, торгово-промышленную буржуазию и ремесленный пролетариат, которые во взаимной борьбе утеряли прежнюю концепцию о государстве, как о чем-то стоящем выше отдельных граждан и даже групп их, и превратили его в предмет эксплуатации и средство к обогащению и пропитанию.
Он далее вызвал к жизни неизвестное дотоле противоположение между земельною и торговою собственностью, и на почве такого антагонизма расчленил и без того раздробленную Элладу на множество мелких общин, забывших во вражде друг к другу древние исторические традиции и утративших сознание своего расового и культурного единства. Он, наконец, в сфере международного обмена продуктов, поставил эллина и варвара лицом к лицу, как независимые и равноправные личности, и тем дал начало тому космополитизму древности, который так походил на индифферентизм к интересам родины и соплеменников. Словом, он внес повсюду – во внутренние, взаимные и внешние отношения греческих общин – элемент разрушения и тлена, и Эллада, таким образом, роковыми шагами приближалась к моменту, когда иноземный завоеватель должен был положить предел ее самостоятельности и свободе.
Естественно, что Демосфен, которому суждено было жить и действовать в эту эпоху, представляет собой фигуру поистине трагическую. Все свои огромные силы, свой дивный дар красноречия, свою неутомимую энергию он отдал на дело служения отечеству – на спасение его от гибели, на защиту от врага; но все его беспримерные усилия были напрасны: он всюду натыкался на обстоятельства, которые были сильнее его, и, наконец, погиб, не совершив ничего, не оставив даже следов. Во всей перипетии великого человеческой драмы мы не найдем столь яркого и несомненного примера беспомощности человеческой личности против стихийно-неумолимого хода истории, и биография Демосфена приобретает поэтому интерес, далеко превосходящий во многих отношениях интерес к другим замечательным личностям древнего мира.
Демосфен родился в Афинах в 384 г. до Р. X. Собственно говоря, эта дата далеко не бесспорна; тем не менее, она признана за наиболее вероятную большинством новейших исследователей, которые имели терпение разобраться во всей массе противоречивых показаний древних авторов. Отец оратора, носивший то же имя, что и сын, происходил из небольшого городка Пэании близ Гиметта и принадлежал к респектабельной буржуазии, владея двумя мастерскими, в которых с полсотни рабов занимались производством оружия и мебели. Менее безупречно было происхождение Демосфена со стороны матери, Клеобулы: во-первых, в ее жилах текла варварская кровь, так как ее мать была уроженка Фракии; во-вторых же, отец ее, Гилон, из древнего рода Керамиев, запятнал себя изменою отечеству, сдав босфорскому царю крымскую колонию афинян Нимфей, и прожил поэтому всю жизнь изгнанником на берегу Черного моря. Эти факты, правда, известны нам со слов Демосфеновых врагов; но, при отсутствии свидетельств противного или даже протестов со стороны самого Демосфена, нам приходится принимать эти факты за вероятные, если не вполне достоверные.
Первая половина жизни Демосфена до его выступления на публичном поприще нам весьма мало известна. Мы знаем лишь, что семи лет от роду он потерял отца и вместе с матерью и пятилетней сестрою остался под опекою двух родственников и одного старого друга дома, которые, как это часто бывало во все времена, очень недобросовестно отнеслись к своим обязанностям и расхитили его имущество почти дотла. Опекунская натура, по-видимому, довольно постоянна, но справедливость требует заметить, что воспитание Демосфена не было пренебрежено. Плутарх, основываясь, вероятно, на несохранившейся работе Феопомпа, утверждает, правда, противное; но и косвенные, и прямые свидетельства самого оратора заставляют нас не соглашаться с ним. За слабостью здоровья, заслужившей ему полууничижителъное прозвище “βάταλοζ” – νе то “дитя”, не то что-то похуже – он был освобожден от обычных упражнений в гимнастике; зато он обучался под руководством лучших учителей всем школьным предметам того времени. Рассказывают, что, будучи еще совершенным ребенком, он упросил однажды своего воспитателя взять его с собою в суд, где разбиралось дело Каллистрата, обвинявшегося в государственной измене. Речь этого великого оратора и выдающегося государственного деятеля была так блестяща, что судьи вынесли ему оправдательный вердикт и народ восторженной толпою проводил его домой. И на молодого Демосфена речь Каллистрата оказала сильное впечатление: видя успех, которым она увенчалась, он решил во что бы то ни стало сделаться оратором и положить все свои силы на то, чтоб добиться своей цели.
Рассказ этот, по существу своему верный, поскольку касается самого инцидента в карьере афинского государственного деятеля, был бы недурен, если бы историки, передающие его, не забыли свести надлежащие счеты с хронологией: дело Каллистрата разбиралось приблизительно в 366 году, а тогда Демосфен далеко уже перешагнул за детский возраст – ему было уже около 18 лет – и весь анекдот, претендующий указать обстоятельства, вызвавшие в нашем герое ранние стремления к ораторской деятельности и славе, теряет всякий смысл. Тем не менее, несомненно, что Демосфен еще в юные годы стал серьезно изучать все предметы, необходимые для оратора, – отчасти потому, что они входили в круг общего образования того времени, отчасти же потому, что ему предстоял процесс с опекунами.
Как мы уже упоминали выше, эти опекуны были все люди близкие: двое из них, Афоб и Демофон, были родные дядья Демосфена, а третий, Феррипид, был закадычный приятель отца его. Последний, по-видимому, отлично зная нравы своего века и не слишком полагаясь поэтому на одни родственные и дружеские чувства, решил закрепить их солидным вознаграждением в виде упоминания в завещании: он отказал Афобу 80 мин деньгами (мина = 40 р.) с тем, однако, чтоб он женился на вдове, Демофону – 2 таланта (талант = 2400р.) с тем, чтобы он взял его дочь, когда она придет в возраст, а Феррипиду – проценты с 70 мин за все время несовершеннолетия сына без всяких обратных обязательств. Как и следовало ожидать, опекуны одну половину дела – ту, которая относилась к деньгам, – выполнили весьма исправно, а от другой – матримониальной – столь же исправно уклонились; в результате оказалось, что ко времени достижения Демосфеном совершеннолетия – на 18-м году жизни – от довольно крупного по тогдашним временам наследства в 14 талантов, не считая наросших за 11 лет процентов, остались одни крохи. Тогда Демосфен и начал тяжбу, предъявив против опекунов иск на расхищенную сумму. По обычаям афинского судопроизводства, истец обязан был самолично вести свое дело, и так как процессу, по-видимому, предстояло затянуться надолго благодаря интригам влиятельных опекунов, то Демосфен воспользовался этим, чтоб приналечь на юриспруденцию и риторику. Он усердно штудирует сочинения Исократа, Алкидама и других риторов, и берет уроки у известного юриста Изея, который, хотя и был иностранцем – он уроженец Халкиды на острове Эвбея, – но славился как отличный знаток аттического права вообще и законов по делам, касающимся имущественных исков, в частности. Два года разбиралось дело диэтетами – судьями первой инстанции – и дважды постановлялось решение в пользу истца; на третий год, в 364 году, Демосфен перенес процесс к самому архонту, который и вынес в его пользу окончательный приговор. Афоб, против которого, собственно, Демосфен и предъявлял иск, сохранив, однако, за собою право продолжать тяжбу и против остальных опекунов, присужден был к штрафу в 10 талантов. К сожалению, нам осталось неизвестным, был ли этот штраф уплачен или нет; вероятнее всего, что нет, так что Демосфену пришлось удовлетвориться одним лишь сознанием своей победы.
Тем не менее это дело, столь характерное для нравственного состояния тогдашнего общества, не осталось без последствий для дальнейшей судьбы Демосфена. Частью потому, что он остался при весьма небольших средствах и, стало быть, должен был искать себе какое-нибудь доходное занятие, а главное, быть может, оттого, что успех его первого дебюта вскружил ему немного голову. Демосфен решил посвятить себя адвокатуре как наиболее подходящей и, при тогдашней всеобщей страсти к тяжбам, прибыльной профессии. Аттическое право стало к этому времени весьма сложною наукою, и при той высокой степени специализации занятий, какая господствовала в Афинах со времен софистов, адвокаты сложились в особое сословие, без которого обществу трудно было бы обойтись. Они давали необходимые советы, составляли для своих клиентов речи и иногда сопровождали их в суд, где садились подле них и подсказывали им, получая за все это блестящие гонорары. Их положение в обществе было бы чрезвычайно почетное, если бы рядом с ними не существовали так называемые “логографы” – нечто вроде наших трактирных адвокатов, – которые своим кляузничеством и хищничеством бросали тень и распространяли заразу на всю профессию. То была все мелкоплавающая тварь, для которой мутная вода была чистым раздольем: они писали как прошения, так и доносы, затягивали дела, осложняли процессы, придумывали новые жалобы и с особенным удовольствием подстрекали к тяжбам простодушных карасей, зная, что рано или поздно они попадут к ним же в пасть. Конечно, Демосфен не принадлежал к этой породе “юристов”; но несомненно, как мы увидим ниже, практика и приемы их не прошли бесследно и для его профессиональной этики.
Первые его попытки выступить перед широкой публикой были довольно плачевны. Нигде, вероятно, красноречие не ценилось так высоко и вместе с тем так тонко и так строго, как в афинских народных собраниях, где каждый был если и не всегда патриот или проницательный политик, то, по крайней мере, отличный знаток и любитель искусства во всех его видах. Между тем, трудно было бы встретить оратора, более плохо подготовленного природою к своей роли, нежели Демосфен. Хилый и узкогрудый с раннего детства, он совсем не был способен на те усилия, которые требуются от оратора, выступающего в больших и многолюдных собраниях: его тихий и слабый голос, легко переходивший в фальцет, прерывался болезненной одышкой, его речь, и без того невнятная и неровная, уродовалась еще неприятной картавостью и нечистым произношением, а нервозность и нерешительность часто заставляли его комкать целые фразы, вызывая нечто вроде заиканья. К тому же его жесты и общая манера держаться на трибуне далеко не отличались величием и красотою: он имел привычку подергивать плечом, нескладно размахивать руками и двигаться взад и вперед с угловатой неловкостью. Неудивительно, что его первое выступление на публичной эстраде было встречено всеобщим хохотом и шиканьем, заставившими его умолкнуть и исчезнуть. Он, однако, не пал духом и с удвоенным рвением принялся за исправление своих недостатков. Древние биографы передают нам в подробности средства и приемы, которые он употреблял с этой целью. Деметрий Фалернский уверяет даже, что он слыхал их от самого оратора; но насколько эти рассказы правдоподобны, – мы все-таки не решимся сказать. Для укрепления легких он будто бы взбирался по несколько раз в день на гору, стараясь как можно реже и глубже дышать; для расширения голосовых связок он произносил длинные декламации, стоя на берегу моря и стараясь звуком своего голоса заглушить шумный прибой волн, а для приучения языка к чистому произношению он набирал мелкие камешки в рот и в таком положении произносил целые тирады. С целью же выработать приличную жестикуляцию он запирался на целые месяцы в подземную хижину, где никто не мог ему мешать, и там с полуобритой головою – дабы не могло быть искушения бросать занятия и выходить на свет Божий – упражнялся перед зеркалом, изучая малейшие свои движения и подвесив над своим плечом заостренный меч. Вероятно однако, что и этих необычайных усилий было недостаточно, потому что, когда он сделал вторичную попытку выступить перед публикою, он потерпел такое же фиаско, как и в первые раз. Укутав голову плащом и сгорая со стыда и обиды, он пробирался домой с целым адом в душе, терзаемый отчаяньем, оскорбленным самолюбием и ненавистью ко всему и вся. Он решил отказаться от своей любимой мечты, но, к счастью, его нагнал, говорят, известный в то время комический актер Сатир, который, заметив, как много гения проглядывало в этих жалких дебютах, решил ему помочь и указать, в какую сторону надлежит направить свои усилия. С судорожной страстностью стал Демосфен рассыпаться в жалобах на несправедливость судьбы, которая так скупо относится к человеку, уложившему все свои силы в любимое дело. “Это верно, – ответил умный актер, – но не прочтешь ли ты мне чего-нибудь из Еврипида и Софокла?” Демосфен с охотою исполнил его желание, и, когда он окончил, Сатир прочел то же самое, но с такою плавностью и выразительностью дикции, с такой безыскусственной и, вместе с тем, тонкой жестикуляцией, что Демосфен долго не мог опомниться от изумления и, наконец, понял все свои недостатки. Опять начались прежние занятия в пещере и на морском берегу, но на этот раз с большими шансами на успех, нежели прежде. Понятно, однако, что одной внешней стороной ораторского искусства занятия Демосфена не ограничились: с такою же основательностью и терпением трудился он над выработкою языка, стиля и логической формы, которые так высоко ценились в эпоху, жившую традициями софистов. С неимоверным прилежанием изучал он лучшие существовавшие тогда сочинения по риторике, вроде знаменитого “Руководства” Исократа (предание о том, что он многим был обязан “Риторике” Аристотеля, не заслуживает доверия, – хотя бы уже потому, что сочинения этого философа были редижированы значительно позднее), семь раз кряду переписывал он Фукидида, этого бесподобного мастера выражать целые мысли в одном сжатом и сильном, подобно граненому алмазу, слове, и тщательно заучивал содержание слышанных или читанных им речей, стараясь проникнуть в глубь логического течения аргументов, обдумывая при этом каждый оборот, каждое выражение, каждое слово. Его старания в конце концов увенчались успехом, и после некоторых попыток, носивших следы чужих влияний, он сделался оратором, какого мир не знал ни до, ни после него.
Первая речь, с которою он выступил на политическом поприще (не считая немногих чисто судебных речей до этого), относится к 354 г., когда ему шел уже тридцатый год. Собственно говоря, и эта речь была произнесена в зале суда, но ввиду ее политического содержания она смело может быть признана за начало политической деятельности Демосфена. Речь шла о законе Лептина, проведенном с год тому назад, в силу которого ни один афинский гражданин, за исключением потомков тираноубийц Гармодия и Аристогитона, не мог быть освобожден от “литургий”: так назывались почетные повинности вроде постановки хоров и прочие, которые возлагались на богатые классы, и от которых последние, естественно, отлынивали, ссылаясь на свои заслуги и другие обстоятельства, даровавшие по прежнему закону изъятия и льготы по выполнению этих обязанностей. Закон Лептина, проведенный, очевидно, в интересах городского пролетариата, возбудил сильное неудовольствие и в имущих кругах, и молодой богатый кутила Ктезипп, сын Хабрия, которому жаль было утерять привилегию, предоставлявшуюся ему по прежним законам в качестве сироты, возбуждает дело о неконституционности Лептинова закона и приглашает себе в синегоры (адвокаты) Демосфена. Последний весьма охотно берется за дело, желая угодить Ктезипповой матери, знатной и влиятельной вдове, и произносит довольно талантливую речь, в которой старается поставить вопрос о льготах и изъятиях на принципиальную почву необходимости для государства держать свои обещания. Его усилия, однако, пропали даром: у нас нет данных думать, что закон Лептина был отменен; зато мы имеем здесь первый пример того отношения логографа к делу, о котором мы упоминали раньше.
Вторая из его политических речей, произнесенная несколькими месяцами позже, делает нашему оратору гораздо больше чести и как человеку, и как политику, нежели первая. Поводом к ней послужил ложный слух о готовящемся нашествии персидского монарха, который, собрав будто бы большой флот в 300 кораблей и значительный контингент греческих наемников, решил жестоко наказать афинян за помощь, оказанную недавно мятежному персидскому сатрапу Артобазу. После первых моментов испуга афиняне перешли в воинственное настроение и стали требовать немедленного объявления войны; тогда выступил Демосфен и произнес речь, известную под названием “О симмориях”. Обрисовав совершенную неподготовленность афинян к какой бы то ни было борьбе как в силу общего упадка гражданских доблестей, так и ввиду военной их дезорганизации, оратор вместе с тем указывает на неосновательность слуха и тревог и тем успокаивает их. Он убеждает их, однако, быть готовыми к борьбе на всякий случай, и с этой целью рекомендует два средства, которые, исходя из реальных нужд жизни, навсегда остались под той или другой формою основными принципами его политической программы. Он настаивает на необходимости определенного modus vivendi между отдельными государствами Греции, как базиса для совместного действия в случае нападения неприятеля на одно какое-нибудь из них, и желает, чтобы Афины во имя их исторических и культурных традиций, равно как и ввиду больших материальных сил, находящихся в их распоряжении, стали во главе движения в качестве инициатора и предводителя. Положение обязывает, думает он, и согласно с этим требует от своих сограждан особенных усилий в деле объединения Греции и специальных жертв с целью реорганизации их военного ведомства. Он указывает на “симмориальное” начало как на наиболее подходящий принцип, на котором может быть перестроено это последнее, и советует, чтобы те самые 1200 богатейших граждан, подразделенных на 20 частей – “симморий”, – которые были круговой порукой ответственны за правильное поступление государственных доходов, переняли в свое ведомство и военную кассу со всей связанной с нею организацией военного дела.
Советы эти, насколько нам известно, не были приняты, но практичность и целесообразность их не подлежит сомнению. Вместе с тем, однако, было бы ошибочно предполагать, что требование Демосфена относительно объединения разрозненных греческих общин исходило из каких-либо высших соображений, нежели те, которые подсказывались нуждами момента; во всяком случае, оно не было еще выводом из того панэллинистического принципа, который он проводил впоследствии: это мы ясно видим, между прочим, из того, что двумя годами позже, в 352 году, он убеждал народ не позволить Спарте забрать аркадский город Мегалополис исключительно на том основании, что в противном случае Спарта – этот старинный враг Афин – слишком окрепнет и станет чересчур опасным для них соперником.
Подобного рода непоследовательность, выразившаяся еще и в близоруко-неприязненном отношении к Спарте, едва ли не самому могущественному государству Греции, тем более была неуместна и даже вредна, что как раз в это время на Грецию надвигалась гроза, для борьбы с которой необходимы были все ее наличные силы, объединенные в один общий и дружный союз. Давно уже на обложенном тучами горизонте сверкали зловещие молнии и раздавались глухие удары грома; но по странной, почти беспримерной в истории умственной аберрации даже наиболее проницательные люди того времени долго были не в состоянии измерить величину грядущей опасности, понять силу того урагана, который приближался с захватывающею дух быстротою и грозил разбить в щепки все политическое строение Греции. Только тогда, когда это строение стало дрожать под напором вихря и отдельные части его стали падать одна за другою, как бы сокрушенные ударами тирана, увидели, наконец, люди опасность, к которой они неудержимо влеклись: они пытались было бороться, но – увы! – лишь затем, чтобы вскоре осознать свое бессилие и найти свою гибель под обломками разбитой Эллады.
Одним из таких людей был Демосфен, и, чтобы понять дальнейшую его карьеру и судьбу, нам необходимо сделать отступление и заняться описанием тех грозных событий, центром которых явился Филипп, царь македонский.
Этот человек, во многом похожий на Фридриха Великого, отличался умом, в котором ясность и дальновидность соединялись с удивительною осторожностью и методичностью, а недостаток воображения и широты мысли вознаграждался расчетливостью рассудка и беспримерным лукавством. Одинаково великий как дипломат и полководец, он умел быстро распознать слабые стороны своего противника, тщательно и подробно выработать план действия и медленно, но упорно, подобно искусному шахматному игроку, привести этот план в исполнение, пользуясь малейшим промахом врага, принимая во внимание все могущие возникнуть случайности и умея скрывать свои карты до последнего решительного момента. Он не был поэт войны, подобно своему сыну; он не поддавался обаянию грандиозных идей, не уносился страстью и энтузиазмом момента, но с хладнокровием и разборчивостью опытного практика, не идеализирующего ничего, но и не гнушающегося ничем, он намечал себе цели, если и не всегда широкие, то зато вполне достижимые, и с математической верностью приближался к ним, пуская в ход всевозможные средства – от знаменитой своей фаланги вплоть до золота и интриг включительно. Он вступил на престол в 359 году и через какие-нибудь два года успел не только отразить многочисленных врагов, угрожавших ему изнутри и извне, но и значительно расширить пределы Македонии за счет ее соседей. Этим, равно как и рядом административных и военных реформ, он поднял эту жалкую и полудикую страну, обиженную природою и гением, на степень сильнейшего государства на севере Балканского полуострова, но и этого было ему недостаточно: его зоркий ум рано увидел существенную важность для Македонии морского берега, без которого ее горное и пастушеское население, казалось, навеки осуждено было влачить свое варварское существование, и он решил пробиться к морю, готовый ради этого вступить в борьбу с греками – даже с Афинами, первою морскою державою своего времени. Он прежде всего останавливает свое внимание на Амфиполисе, цветущем городе на северном берегу Эгейского моря; но, зная, как давно уже зарятся на этот лакомый кусок афиняне, и имея поэтому основание опасаться с их стороны противодействия, он вступает с вождями их в тайные переговоры, предлагая завоевать для них этот город, если ему позволят занять другой – соседнюю Пидну. Афиняне, которым, очевидно, сильно понравилась мысль загрести немного жару чужими руками, охотно соглашаются на такую не особенно благовидную сделку, и, когда осажденный Амфиполис обращается к ним с просьбой о помощи, отвечают грубым отказом. Тогда, в 357 году Филипп берет хитростью этот город и не только оставляет его за собою, но и забирает еще и Пидну, не дожидаясь, пока ему ее подарят. Обманутые афиняне воспылали негодованием на такое вероломство и, несмотря на то, что руки их были связаны усмирением восставших союзников – Родоса, Хиоса, Коса и Византии, – объявляют Македонии войну. Видимо, они видели в лице Филиппа одного из тех незначительных соперников, которых у них так много было в самой Греции; во всяком случае, они не подозревали, что борьба, в которую они вступали с таким легким сердцем, окончится, после многих осложнений и перипетий, разрушением навсегда свободной жизни Эллады.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента