Елена Григорьева
Скажи мне, кто твой друг
и другие рассказы
Скажи мне, кто твой друг…
После уроков ко мне подбежал Вовка:
— Скажи мне, кто твой друг?
— Зачем?
— Ну скажи!
— Ты.
— Ха! Значит, ты — это я!
— Почему это? — не понял я.
— А потому что! Один великий человек придумал: «Скажи мне кто твой друг, и я скажу, кто ты!» Значит, ты — это я!
«Так, значит… Ага…» Я сначала растерялся, а потом тоже спросил:
— А ты скажи, кто твой друг?
Вовка опешил, а потом выпалил: — Ты!
— Значит, ты — это я! — победно заключил я.
После этого мы уставились друга на друга, как два барана. Сначала я разозлился: я — это я, а не Вовка! Во-первых, он старше меня на целых два класса, во-вторых, у него уши оттопыренные, в-третьих — он картавый, а в-четвертых… И тут я увидел Вовку, как никогда раньше не видел: его глаза, волосы, маленький шрам над бровью и эти уши его… все такое знакомое, родное. «А что, если я не только я, но и немножко Вовка? Даже словечки его наизусть знаю… Не зря же папа говорит: думай своим умом, а не Вовкиным! Может, оттого, что мы все время вместе, я стал похож на него?»
Я снова посмотрел на Вовку и почувствовал, как он плавно перетекает в меня: его глаза — мои, его волосы — мои, его шрам — мой… Между нами открылся какой-то невидимый шлюз. Я прямо животом чувствовал, как в меня идет волна от Вовки, а потом от меня — к нему. «Интересно, а он чувствует это?» И тут кто-то крикнул: — Вовка, пошли!
Он привычно боднул меня головой в живот и сказал:
— Да ладно, не бери в голову!
А я уже взял. Я не мог успокоиться: «А что, если бы Вовка весь в меня перетек? Неужели бы я стал Вовкой?» «Нет, — рассудил я, — с кем бы я тогда дружил? Значит, должен быть Вовка, и должен быть я!» И я подумал: «А может, этот „великий“ совсем не то хотел сказать?»
И я побежал на речку, на наше любимое место. На берегу было пусто, только у воды сидел дядя Коля-рыбак. Рядом с ним лежал Тузик и пристально смотрел на поплавок. Я пристроился рядышком:
— Дядя Коля, а что это значит: скажи мне, кто твой друг и я скажу, кто ты?
— А то и значит, — почему-то сердито ответил дядя Коля, — что не водись с плохими товарищами, сам такой станешь!
— А я и не вожусь
— Ну и молодец!
Дядя Коля закурил.
— Друг — он соответствовать должен. Вон Тузик. Лежит себе смирно, сопереживает. А другой бы на его месте всю рыбу мне распугал! Твой-то смирный?
— Смирный, — соврал я. Потому что не хотел подводить Вовку. На самом деле он ни минуты на месте не сидит!
— И чтобы не заискивал перед сильными, не выклянчивал чего получше, — тянул свое дядя Коля. — Вон Тузик: он себе цену знает, не станет перед каждой псиной хвостом вилять, определят — кто достоин, кто — нет. Твой-то как: хвостом не виляет?
— Не виляет, — ответил я и не соврал, потому что Вовка никогда ни перед кем не заискивал. Он всегда был сам по себе, независимый.
— Это хорошо, — продолжал дядя Коля. — И чтобы не помыкал: принеси то, се… сбегай туда, сюда!.. Если помыкает, значит, верх взять хочет. Твой-то не помыкает?
— Не помыкает, — сказал я, — даже помогает! Когда мамы нет, он меня к себе зовет и картошку жарит!
— Жарит он! — опять сердито сказал дядя Коля. — Сегодня жарит, а завтра скажет: «Я тебя кормил, теперь ты меня»! Может, выгоду ищет: ты — мне, я — тебе… А друг — он на верность проверяется! Вон Тузик: ты попробуй его хоть котлетой примани — не пойдет.
Пока мы разговаривали, похолодало. Откуда-то налетел ветер и стал гнать волну.
— Кончилась моя рыбалка! — сказал дядя Коля. — Ишь, как речку-то зарябило! Ты глянь: вот одна волна, за ней другая. А теперь смотри внимательно — где одна? Где другая? И не разберешь. В одну слились. А почему?
Я не знал
— Потому что обе к берегу шли! Вы-то как с другом: к одному берегу идете или в разных направлениях?
— К одному! — уверенно сказал я.
И мне так хорошо стало! Оттого что мы с Вовкой — одна волна…
— Скажи мне, кто твой друг?
— Зачем?
— Ну скажи!
— Ты.
— Ха! Значит, ты — это я!
— Почему это? — не понял я.
— А потому что! Один великий человек придумал: «Скажи мне кто твой друг, и я скажу, кто ты!» Значит, ты — это я!
«Так, значит… Ага…» Я сначала растерялся, а потом тоже спросил:
— А ты скажи, кто твой друг?
Вовка опешил, а потом выпалил: — Ты!
— Значит, ты — это я! — победно заключил я.
После этого мы уставились друга на друга, как два барана. Сначала я разозлился: я — это я, а не Вовка! Во-первых, он старше меня на целых два класса, во-вторых, у него уши оттопыренные, в-третьих — он картавый, а в-четвертых… И тут я увидел Вовку, как никогда раньше не видел: его глаза, волосы, маленький шрам над бровью и эти уши его… все такое знакомое, родное. «А что, если я не только я, но и немножко Вовка? Даже словечки его наизусть знаю… Не зря же папа говорит: думай своим умом, а не Вовкиным! Может, оттого, что мы все время вместе, я стал похож на него?»
Я снова посмотрел на Вовку и почувствовал, как он плавно перетекает в меня: его глаза — мои, его волосы — мои, его шрам — мой… Между нами открылся какой-то невидимый шлюз. Я прямо животом чувствовал, как в меня идет волна от Вовки, а потом от меня — к нему. «Интересно, а он чувствует это?» И тут кто-то крикнул: — Вовка, пошли!
Он привычно боднул меня головой в живот и сказал:
— Да ладно, не бери в голову!
А я уже взял. Я не мог успокоиться: «А что, если бы Вовка весь в меня перетек? Неужели бы я стал Вовкой?» «Нет, — рассудил я, — с кем бы я тогда дружил? Значит, должен быть Вовка, и должен быть я!» И я подумал: «А может, этот „великий“ совсем не то хотел сказать?»
И я побежал на речку, на наше любимое место. На берегу было пусто, только у воды сидел дядя Коля-рыбак. Рядом с ним лежал Тузик и пристально смотрел на поплавок. Я пристроился рядышком:
— Дядя Коля, а что это значит: скажи мне, кто твой друг и я скажу, кто ты?
— А то и значит, — почему-то сердито ответил дядя Коля, — что не водись с плохими товарищами, сам такой станешь!
— А я и не вожусь
— Ну и молодец!
Дядя Коля закурил.
— Друг — он соответствовать должен. Вон Тузик. Лежит себе смирно, сопереживает. А другой бы на его месте всю рыбу мне распугал! Твой-то смирный?
— Смирный, — соврал я. Потому что не хотел подводить Вовку. На самом деле он ни минуты на месте не сидит!
— И чтобы не заискивал перед сильными, не выклянчивал чего получше, — тянул свое дядя Коля. — Вон Тузик: он себе цену знает, не станет перед каждой псиной хвостом вилять, определят — кто достоин, кто — нет. Твой-то как: хвостом не виляет?
— Не виляет, — ответил я и не соврал, потому что Вовка никогда ни перед кем не заискивал. Он всегда был сам по себе, независимый.
— Это хорошо, — продолжал дядя Коля. — И чтобы не помыкал: принеси то, се… сбегай туда, сюда!.. Если помыкает, значит, верх взять хочет. Твой-то не помыкает?
— Не помыкает, — сказал я, — даже помогает! Когда мамы нет, он меня к себе зовет и картошку жарит!
— Жарит он! — опять сердито сказал дядя Коля. — Сегодня жарит, а завтра скажет: «Я тебя кормил, теперь ты меня»! Может, выгоду ищет: ты — мне, я — тебе… А друг — он на верность проверяется! Вон Тузик: ты попробуй его хоть котлетой примани — не пойдет.
Пока мы разговаривали, похолодало. Откуда-то налетел ветер и стал гнать волну.
— Кончилась моя рыбалка! — сказал дядя Коля. — Ишь, как речку-то зарябило! Ты глянь: вот одна волна, за ней другая. А теперь смотри внимательно — где одна? Где другая? И не разберешь. В одну слились. А почему?
Я не знал
— Потому что обе к берегу шли! Вы-то как с другом: к одному берегу идете или в разных направлениях?
— К одному! — уверенно сказал я.
И мне так хорошо стало! Оттого что мы с Вовкой — одна волна…
Сколько жизней живет человек
Вовка сказал, что каждый человек — это космос, и проживает не одну, а несколько жизней. Он говорил, что мы вышли из воды, а потом приспосабливались. Были растениями, птицами… Я вообще-то Вовке верю, он зря болтать не станет, но вот понять этого не могу. Мне-то казалось, что я — это я и никем другим не был и не буду. Однако Вовкины слова не давали мне покоя.
Я пошел на речку, лег на траву и закрыл глаза. Мне так лучше думается. Как будто земля подсказывает.
Не мог же я быть бабочкой? — думал я. — Такой маленькой, однодневкой. Что это за жизнь? С цветка на цветок, а к вечеру умирает. С другой стороны, я ведь за ней наблюдаю, все про нее знаю. Как она появляется из куколки, а до того гусеницей была. Значит, я как бы проживаю ее жизнь. Выходит, что во мне, в моей голове, живет бабочка! А наш Филя? Разве он не живет во мне? Я его помню маленьким щеночком, когда он едва ходил, а лаял так смешно, как котенок. А потом он стал убегать, а однажды потерялся… Выходит, и он во мне живет? Ведь я все про его жизнь знаю! С самого начала! И как он болел, и мама ему уколы делала.
А мама с папой? Разве они не живут во мне? Я даже знаю, как мама родилась, мне бабушка рассказывала: прямо в телеге! До роддома не доехали! А папа за вишнями к соседям лазил, а учился на одни пятерки, не то, что я. И я почувствовал, что и папа и мама — это как бы я: раз я все про них знаю, значит, живу не только своей жизнью, но и их тоже!
Я так обрадовался, когда это понял, что даже вспотел! Это же надо всем рассказать! Этого же никто не знает!
Я открыл глаза и увидел небо. Закрыл — а оно все равно со мной… Выходит, и небо, и солнце, и вот эта ласточка на проводах — это все во мне, в моей жизни! И папа, и мама, и бабушка, и Вовка — вон сколько во мне жизней!..
И я побежал домой и, пока бежал, вспоминал всех людей, которых знаю. И все истории, которые мне рассказывали. И про Гагарина, и про солдата, и еще раньше, хижину дяди Тома, и Филипка, и индейца в лодке, и Тутанхамона, и старичка на иконке, который на камне стоял…
Я даже остановился передохнуть, потому что почувствовал, что уже не вмещаю всех этих людей — черных и белых, старых и молодых… В груди у меня гулко билось сердце, одно на всех, и мне показалось, что его слышно далеко-далеко! Даже в космосе…
Я пошел на речку, лег на траву и закрыл глаза. Мне так лучше думается. Как будто земля подсказывает.
Не мог же я быть бабочкой? — думал я. — Такой маленькой, однодневкой. Что это за жизнь? С цветка на цветок, а к вечеру умирает. С другой стороны, я ведь за ней наблюдаю, все про нее знаю. Как она появляется из куколки, а до того гусеницей была. Значит, я как бы проживаю ее жизнь. Выходит, что во мне, в моей голове, живет бабочка! А наш Филя? Разве он не живет во мне? Я его помню маленьким щеночком, когда он едва ходил, а лаял так смешно, как котенок. А потом он стал убегать, а однажды потерялся… Выходит, и он во мне живет? Ведь я все про его жизнь знаю! С самого начала! И как он болел, и мама ему уколы делала.
А мама с папой? Разве они не живут во мне? Я даже знаю, как мама родилась, мне бабушка рассказывала: прямо в телеге! До роддома не доехали! А папа за вишнями к соседям лазил, а учился на одни пятерки, не то, что я. И я почувствовал, что и папа и мама — это как бы я: раз я все про них знаю, значит, живу не только своей жизнью, но и их тоже!
Я так обрадовался, когда это понял, что даже вспотел! Это же надо всем рассказать! Этого же никто не знает!
Я открыл глаза и увидел небо. Закрыл — а оно все равно со мной… Выходит, и небо, и солнце, и вот эта ласточка на проводах — это все во мне, в моей жизни! И папа, и мама, и бабушка, и Вовка — вон сколько во мне жизней!..
И я побежал домой и, пока бежал, вспоминал всех людей, которых знаю. И все истории, которые мне рассказывали. И про Гагарина, и про солдата, и еще раньше, хижину дяди Тома, и Филипка, и индейца в лодке, и Тутанхамона, и старичка на иконке, который на камне стоял…
Я даже остановился передохнуть, потому что почувствовал, что уже не вмещаю всех этих людей — черных и белых, старых и молодых… В груди у меня гулко билось сердце, одно на всех, и мне показалось, что его слышно далеко-далеко! Даже в космосе…
Почему я родился
С дядей Колей мне хорошо, спокойно. Во-первых, он всегда свободен. Во-вторых, любит поговорить, а в-третьих — никогда не ругает. Я только удивляюсь: почему у него детей нет? Я даже спросил его об этом, мол, почему вы с тетей Галей одни, а он сказал:
— Не нашел понимания с супругой. Да ты и сам знаешь…
Мы помолчали. Тихо было, ни ветерка… Поплавок стоял неподвижно как вкопанный. Изредка только трясогузка пролетывала над водой — хвостик мочила.
— Дети так просто не родятся, — начал рассуждать дядя Коля. — У супругов понимание должно быть. А где один другого понимает, там единение. А где единение, там и дети…
— А как же я тогда родился? — спрашиваю. — У папы с мамой никакого понимания нет!
— Ну, это одному Богу известно! — вздохнул дядя Коля.
Вот всегда так, все на Бога сваливают! И бабушка тоже говорит: «Это одному Богу ведомо, Он все видит!»
Я уже знаю, что Бог не сидит на облаке. Мне дядя Коля объяснил, что Бог — невидимый, но вездесущий, во все проникает. Но если Он такой… если все знает, почему молчит? Почему не отвечает? Папа говорит, что Бог — это не древний оракул, который выдает ответы на все вопросы. Папа считает, что Бог — это такая большая идея, из которой все произошло. А бабушка обижается: «Какая же это идея, когда я об Нем плачу? Когда Его на кресте распяли?»
Папа говорит: «Мама, вы о Нем хлопочете, как о близком родственнике, а ведь Бога пока еще никто не видел. Это некая отвлеченная идея!»
Я не спорю, я только чувствую, что правда где-то посерединке, и что Бог как-то участвует в моей жизни. Но как?
Вечером я спросил у Вовки:
— Слушай, а ты почему родился? Ну, вот не было тебя — и вдруг родился?
Он засмеялся.
— Почему? Да потому им скучно вдвоем стало, вот они меня и родили.
— А потом что? Почему твой папка от вас ушел?
Вовка опять засмеялся:
— А потому что ему скучно с нами стало, вот он и ушел. — И добавил: — Туда, где повеселее.
В тот раз мы недолго гуляли, потому что я заспешил домой. Я испугался: а вдруг мой папа тоже заскучает и уйдет от нас?
Когда я прибежал, папа делал маме массаж.
— И ведь знаешь, что тебе нельзя нагибаться, а все равно за свое… — ворчал он.
— Ну как же, — оправдывалась мама, — ведь ребенку свежее надо, своя клубничка, своими руками…
— А на базаре что, не своими руками? Такими же самыми! И чтоб больше я эту клубничку в огороде не видел!
«Опять они ссорятся! — подумал я. — Никакого взаимопонимания! Всегда у них так: папе нравится в магазине покупать, а мама любит свое, с огородика. Она тайком от папы все сажает и окучивает, пока он спит. Один раз ее так прихватило, что вызывали „скорую“, делали маме какую-то блокаду. Она потом неделю на работу не ходила, а папа сердился: „Что, я вам на клубнику не заработаю? Что, надо последнее здоровье тут гробить?!“»
Потом я вспомнил, как недавно они ссорились из-за меня. Мама сказала, что папа совсем мной не занимается, не воспитывает. «Вот Виктор из второй квартиры с сыном и в круиз ездил, и в секцию его записал, а наш бегает, как сирота казанская!» Папа тогда сказал: «Мной тоже никто не занимался — и ничего, вырос».
«Может, это я во всем виноват? Ну что они ссорятся? Может, раньше у них понимание было?»
Всю ночь я не спал, ворочался. Все думал: что сделать, чтобы папа от нас не ушел? Потом вспомнил про «сироту казанскую» и совсем расстроился. «А что, если я подкидыш?» У меня давно такое подозрение возникало! Утром я даже не стал их спрашивать, почему они меня родили. Еще скажут, что я — не их, что меня из детдома взяли.
После школы я снова пошел на речку.
— Дядя Коля, а может, я сирота? Может, от меня скрывают?
— Ты что! Вот придумал! — Дядя Коля даже рассердился. — Я же помню, как твоя мама тебя носила, ну, беременная тобой… И как рожала знаю. Да ты и похож на нее, на Людку-то, — одно лицо!
Я успокоился. Да я и сам знал, что я мамин. У меня даже родинки в тех местах, где у нее. А походка — папина. Я только не знаю, зачем я родился. Ведь у них на меня никогда времени нет: папа — газеты читает, мама — по телефону. Я вроде как лишний.
— Ты вот спрашиваешь: почему тебя родили? — рассуждал дядя Коля. — Мол, понимания нет, взгляды разные. Потому и родили, чтобы ты их понимал, любил. А как же?
Я сначала даже не понял, ну, что я их любить должен. «Тормознул», как Вовка говорит, а потом — обрадовался! «Ну конечно, все правильно: маленьких все любят, а взрослым каково? Они выросли, им вроде любви не положено. А ведь им как плохо: ни побегать, ни поиграть, и времени свободного нету. Вот они меня и родили, чтобы я их любил. И как я сам не догадался?»
— А с другой стороны, — продолжал дядя Коля, — будь у вас в семье полный порядок, вы бы все вместе толклись, друг с дружкой занимались. Разве бы ты бы ко мне прибегал? Ни с какой стороны! Вот и думай… Нет, брат, все неспроста, все предусмотрено!
— Кем, кем предусмотрено?
— Да Им же, Им! — и дядя Коля показал пальцем куда-то наверх. — К примеру, у вас в семье не ладится, зато у них ты в запасе. А у меня — никого, так Господь тебя ко мне и приставил. Чтоб, значит, не скучал.
«И правда, — подумал я, — если бы у нас дома все хорошо было, я бы на речку не бегал. И дядя Коля один сидел…»
И вдруг я увидел, как хорошо все придумано! И какой молодец этот Бог! Не зря Он вездесущий, везде проникает. Оттого и знает, кому где родиться, кого к кому пристроить, чтобы никто не скучал. И чтобы всем любви хватило: и папе, и маме, и дяде Коле…
— Не нашел понимания с супругой. Да ты и сам знаешь…
Мы помолчали. Тихо было, ни ветерка… Поплавок стоял неподвижно как вкопанный. Изредка только трясогузка пролетывала над водой — хвостик мочила.
— Дети так просто не родятся, — начал рассуждать дядя Коля. — У супругов понимание должно быть. А где один другого понимает, там единение. А где единение, там и дети…
— А как же я тогда родился? — спрашиваю. — У папы с мамой никакого понимания нет!
— Ну, это одному Богу известно! — вздохнул дядя Коля.
Вот всегда так, все на Бога сваливают! И бабушка тоже говорит: «Это одному Богу ведомо, Он все видит!»
Я уже знаю, что Бог не сидит на облаке. Мне дядя Коля объяснил, что Бог — невидимый, но вездесущий, во все проникает. Но если Он такой… если все знает, почему молчит? Почему не отвечает? Папа говорит, что Бог — это не древний оракул, который выдает ответы на все вопросы. Папа считает, что Бог — это такая большая идея, из которой все произошло. А бабушка обижается: «Какая же это идея, когда я об Нем плачу? Когда Его на кресте распяли?»
Папа говорит: «Мама, вы о Нем хлопочете, как о близком родственнике, а ведь Бога пока еще никто не видел. Это некая отвлеченная идея!»
Я не спорю, я только чувствую, что правда где-то посерединке, и что Бог как-то участвует в моей жизни. Но как?
Вечером я спросил у Вовки:
— Слушай, а ты почему родился? Ну, вот не было тебя — и вдруг родился?
Он засмеялся.
— Почему? Да потому им скучно вдвоем стало, вот они меня и родили.
— А потом что? Почему твой папка от вас ушел?
Вовка опять засмеялся:
— А потому что ему скучно с нами стало, вот он и ушел. — И добавил: — Туда, где повеселее.
В тот раз мы недолго гуляли, потому что я заспешил домой. Я испугался: а вдруг мой папа тоже заскучает и уйдет от нас?
Когда я прибежал, папа делал маме массаж.
— И ведь знаешь, что тебе нельзя нагибаться, а все равно за свое… — ворчал он.
— Ну как же, — оправдывалась мама, — ведь ребенку свежее надо, своя клубничка, своими руками…
— А на базаре что, не своими руками? Такими же самыми! И чтоб больше я эту клубничку в огороде не видел!
«Опять они ссорятся! — подумал я. — Никакого взаимопонимания! Всегда у них так: папе нравится в магазине покупать, а мама любит свое, с огородика. Она тайком от папы все сажает и окучивает, пока он спит. Один раз ее так прихватило, что вызывали „скорую“, делали маме какую-то блокаду. Она потом неделю на работу не ходила, а папа сердился: „Что, я вам на клубнику не заработаю? Что, надо последнее здоровье тут гробить?!“»
Потом я вспомнил, как недавно они ссорились из-за меня. Мама сказала, что папа совсем мной не занимается, не воспитывает. «Вот Виктор из второй квартиры с сыном и в круиз ездил, и в секцию его записал, а наш бегает, как сирота казанская!» Папа тогда сказал: «Мной тоже никто не занимался — и ничего, вырос».
«Может, это я во всем виноват? Ну что они ссорятся? Может, раньше у них понимание было?»
Всю ночь я не спал, ворочался. Все думал: что сделать, чтобы папа от нас не ушел? Потом вспомнил про «сироту казанскую» и совсем расстроился. «А что, если я подкидыш?» У меня давно такое подозрение возникало! Утром я даже не стал их спрашивать, почему они меня родили. Еще скажут, что я — не их, что меня из детдома взяли.
После школы я снова пошел на речку.
— Дядя Коля, а может, я сирота? Может, от меня скрывают?
— Ты что! Вот придумал! — Дядя Коля даже рассердился. — Я же помню, как твоя мама тебя носила, ну, беременная тобой… И как рожала знаю. Да ты и похож на нее, на Людку-то, — одно лицо!
Я успокоился. Да я и сам знал, что я мамин. У меня даже родинки в тех местах, где у нее. А походка — папина. Я только не знаю, зачем я родился. Ведь у них на меня никогда времени нет: папа — газеты читает, мама — по телефону. Я вроде как лишний.
— Ты вот спрашиваешь: почему тебя родили? — рассуждал дядя Коля. — Мол, понимания нет, взгляды разные. Потому и родили, чтобы ты их понимал, любил. А как же?
Я сначала даже не понял, ну, что я их любить должен. «Тормознул», как Вовка говорит, а потом — обрадовался! «Ну конечно, все правильно: маленьких все любят, а взрослым каково? Они выросли, им вроде любви не положено. А ведь им как плохо: ни побегать, ни поиграть, и времени свободного нету. Вот они меня и родили, чтобы я их любил. И как я сам не догадался?»
— А с другой стороны, — продолжал дядя Коля, — будь у вас в семье полный порядок, вы бы все вместе толклись, друг с дружкой занимались. Разве бы ты бы ко мне прибегал? Ни с какой стороны! Вот и думай… Нет, брат, все неспроста, все предусмотрено!
— Кем, кем предусмотрено?
— Да Им же, Им! — и дядя Коля показал пальцем куда-то наверх. — К примеру, у вас в семье не ладится, зато у них ты в запасе. А у меня — никого, так Господь тебя ко мне и приставил. Чтоб, значит, не скучал.
«И правда, — подумал я, — если бы у нас дома все хорошо было, я бы на речку не бегал. И дядя Коля один сидел…»
И вдруг я увидел, как хорошо все придумано! И какой молодец этот Бог! Не зря Он вездесущий, везде проникает. Оттого и знает, кому где родиться, кого к кому пристроить, чтобы никто не скучал. И чтобы всем любви хватило: и папе, и маме, и дяде Коле…
Почему рисуют маслом?
Мы с Вовкой сидели на речке. Тихо было, как перед грозой. Над лесом повисла большая серая туча и почти совсем загородила солнце.
— Слушай, — спросил я Вовку, — а как художник картину рисует? Откуда он ее берет? Из головы?
— «Рисует!» — передразнил меня Вовка. — Рисуют дети вроде тебя. А художники пишут. Кто по памяти, а кто с натуры… Смотрит на речку или вот хоть на тебя и пишет.
— Пишут-то ручкой, а он ведь кисточкой, — не унимался я. — Значит, рисует.
— А я тебе говорю: пишут! — разозлился Вовка. — Нам на экскурсии говорили, что картины — пишут! А старые мастера предпочитали маслом писать.
Вовка ушел. А я стал думать: почему «маслом»? И каким: сливочным или подсолнечным? «Наверное, сливочным. Все-таки его видно, оно желтое и выпуклое».
«Хотя, — рассуждал я дальше, — сливочное — оно ведь твердое, его растапливать надо. Значит, подсолнечным — оно жидкое, в банке. Макаешь в него кисточку и пишешь… Правда, оно бесцветное… Но если добавить томатный соус или кетчуп… настоящие краски получатся!»
А потом я подумал: «Почему они вообще-то маслом писали? Ну, чем-то съедобным? И меня вдруг как осенило: масло-то съесть можно! К примеру, не понравилась картина или никто ее покупать не хочет. Старые мастера, они ведь, наверное, на одну пенсию жили, как моя бабушка. А с нее не очень-то разживешься!»
Я представил, как старые мастера едят сливочное масло с картины, и мне стало как-то не по себе. Моя бабушка почему-то считает, что без масла я умру или у меня живот со спиной слипнется. Каждое утро она намазывает мне его на хлеб и дает с собой в школу, а масло это за хлеб вылезает и все пачкает. Если честно, так я его просто ненавижу! Не то что кабачковую икру, которую нам в столовке дают. Я ее намазываю на хлеб и ем, ем…
Нет, я бы на месте старых мастеров писал картины кабачковой икрой! И я представил, как стою перед картиной: в левой руке у меня — блюдце с икрой, в правой — кисточка. А вокруг — старые мастера: «Смотрите-ка, — говорят, — он пишет кабачковой икрой! А мы-то, дураки, всю жизнь маслом писали! Все перепачкались!»
И бросают свои банки с маслом, бегут в школьную столовую, выстраиваются в очередь и просят: «Дайте нам кабачковой икры, да побольше!»
… И вдруг кто-то закричал: «Дождь начинается! Бежим!» И я побежал. И пока бежал, думал: «Дождь-то всю мою икру смоет! Нет, больно это хлопотно — художником быть. Лучше я писателем буду. Или композитором. Музыку-то никто не смоет!»
— Слушай, — спросил я Вовку, — а как художник картину рисует? Откуда он ее берет? Из головы?
— «Рисует!» — передразнил меня Вовка. — Рисуют дети вроде тебя. А художники пишут. Кто по памяти, а кто с натуры… Смотрит на речку или вот хоть на тебя и пишет.
— Пишут-то ручкой, а он ведь кисточкой, — не унимался я. — Значит, рисует.
— А я тебе говорю: пишут! — разозлился Вовка. — Нам на экскурсии говорили, что картины — пишут! А старые мастера предпочитали маслом писать.
Вовка ушел. А я стал думать: почему «маслом»? И каким: сливочным или подсолнечным? «Наверное, сливочным. Все-таки его видно, оно желтое и выпуклое».
«Хотя, — рассуждал я дальше, — сливочное — оно ведь твердое, его растапливать надо. Значит, подсолнечным — оно жидкое, в банке. Макаешь в него кисточку и пишешь… Правда, оно бесцветное… Но если добавить томатный соус или кетчуп… настоящие краски получатся!»
А потом я подумал: «Почему они вообще-то маслом писали? Ну, чем-то съедобным? И меня вдруг как осенило: масло-то съесть можно! К примеру, не понравилась картина или никто ее покупать не хочет. Старые мастера, они ведь, наверное, на одну пенсию жили, как моя бабушка. А с нее не очень-то разживешься!»
Я представил, как старые мастера едят сливочное масло с картины, и мне стало как-то не по себе. Моя бабушка почему-то считает, что без масла я умру или у меня живот со спиной слипнется. Каждое утро она намазывает мне его на хлеб и дает с собой в школу, а масло это за хлеб вылезает и все пачкает. Если честно, так я его просто ненавижу! Не то что кабачковую икру, которую нам в столовке дают. Я ее намазываю на хлеб и ем, ем…
Нет, я бы на месте старых мастеров писал картины кабачковой икрой! И я представил, как стою перед картиной: в левой руке у меня — блюдце с икрой, в правой — кисточка. А вокруг — старые мастера: «Смотрите-ка, — говорят, — он пишет кабачковой икрой! А мы-то, дураки, всю жизнь маслом писали! Все перепачкались!»
И бросают свои банки с маслом, бегут в школьную столовую, выстраиваются в очередь и просят: «Дайте нам кабачковой икры, да побольше!»
… И вдруг кто-то закричал: «Дождь начинается! Бежим!» И я побежал. И пока бежал, думал: «Дождь-то всю мою икру смоет! Нет, больно это хлопотно — художником быть. Лучше я писателем буду. Или композитором. Музыку-то никто не смоет!»
Белая лошадь и черный монах
Сплаваем? — спросил Вовка.
— Не-а…
— А че?
— Холодно, боюсь, ногу сведет.
— Чего вдруг?
— А у папы свело. Он тоже тут на майские полез в воду, так чуть не утонул!
— Ну так то папа! Он же старый. А мы быстренько: туда-обратно, никто и не узнает.
— А если водоворот? Дядя Коля говорил, бывает такое: закрутит, как все равно водяной на дно потащит.
— Ну ты даешь! В водяных веришь! Ты, может, и в лешего веришь?
— Не в лешего, а в лесовика. Бабушка говорит, что они на Лысой горке собираются.
— Это на какой?
— Ну, как в Березки идти. Она однажды пошла, а на горке как закрутило, завертело!.. И вдруг смотрит: она уже в Березках, рядом с Ужей, повернулась — а деревни нашей нет.
— Ну, это заблудилась! Это с кем не бывает!
Мы помолчали.
— А я знаешь, чего боюсь? — спросил Вовка. — Белой лошади.
— Какой?
— Какой-какой… Такой! Я ее в тумане видел. Открыл окно — а там все белое, а в белом — она, лошадь. Туда прошла, обратно — медленно, как в кино. И с той поры стала мне сниться. Будто открываю я дверь, а там морда ее, белая. И в меня тычет! Знаешь, как страшно!
— А я монаха боюсь. Черного…
— Откуда здесь монах?
— Не знаю. Однажды я у бабушки заночевал, а у нее дверь на палку закрывается. Ну, вечером она и говорит: сходи-ка дверь проверь. Я пошел. Иду в темноте, уже к двери подошел и вдруг слышу — вздохнул кто-то. Я как закричу! А бабушка: что такое? Монаха испугался? Я потом спрашиваю: какого монаха? А она не говорит, мол, пошутила. А я всю ночь не спал. Все мне монах представлялся. Черный. То ли мама про него говорила, то ли видел я его.
— Да где ему тут взяться? — Вовка говорит. — Тут и монастыря нет, одна церковь, а там старушки. И почему «черный»? Он что, негр?
— Да нет, ну весь в черном, и лицо такое — страшное…
— Да, надо тебя от страхов лечить, — сказал Вовка, помолчав.
— А сам-то? С белой лошадью?
— Ну, у меня одна лошадь, а у тебя вон сколько! Хотя у меня еще один страх есть. В городе! Я боюсь, что эскалатор остановится.
И Вовка рассказал, как у него на глазах девушка упала.
— Быстро-быстро бежала, и вдруг эскалатор остановился. А она разогналась, не удержалась и… покатилась вниз!
— Так ты не бегай! Стой себе, как все!
— Скучно! И потом, что я — трус, что ли?
— А я в городе в лифте боюсь… — сказал я.
— Застрять, что ли? — засмеялся Вовка.
— Нет. Я боюсь… улететь.
— Куда?
— Наружу. Понимаешь, если в доме восемь этажей, а я нажму на «10», то куда попаду?
— Никуда не попадешь. Раз нет десятого, лифт не поедет.
— А я боюсь: вдруг выскочит! На крышу. Или вниз провалится, если на ноль нажать.
— Ну ты даешь! Ноль — это подвал, я знаю. Я бывал в таких домах. Я тогда в хоре занимался, на 20-м этаже! Меня мамка записала. Вот тогда я боялся!
— Чего?
— Что вступлю не вовремя. Ну, раньше времени. Там вступление сначала, а потом первый куплет. Я один раз не так сосчитал и запел. Один! Да еще не в ноту!
— И что?
— Дураки… Все как засмеются!
— Да, я тоже на пении боюсь… Вообще на уроках боюсь чего-нибудь не то сморозить. Хорошо, каникулы скоро…
Мы помолчали. У меня от воспоминаний даже рубашка вспотела — столько всего накатило!
— Знаешь, я еще боюсь, когда гроза, и свет выключают. И я шарю по столу, свечку найти, а тут что-то живое…
— Кошка, что ли?
— Ну да… Она меня цапнула! Страшно! В темноте!
— Наоборот, хорошо: живое существо!
— Не-а, кошки они страшные, какие-то инопланетные… Почему в темноте видят, а я нет? Почему ходят неслышно? И вообще…
— Что вообще?
— Ну, будто знают что-то. А бабушка говорит, с нечистой силой водятся.
— Сказки все это, не слушай. Кошки — такие же твари, и тоже грозы боятся. Я сам видел, как под шкаф прячутся…
— Ну, не знаю, а только я чуть не умер от страха, когда по столу шарил и на мягкое наткнулся…
— Слушай, а ты умереть боишься?
— Не знаю. Бабушка говорит: у Бога все живы!
— Так то у Бога, а ты где?
— Не знаю…
— Не-а…
— А че?
— Холодно, боюсь, ногу сведет.
— Чего вдруг?
— А у папы свело. Он тоже тут на майские полез в воду, так чуть не утонул!
— Ну так то папа! Он же старый. А мы быстренько: туда-обратно, никто и не узнает.
— А если водоворот? Дядя Коля говорил, бывает такое: закрутит, как все равно водяной на дно потащит.
— Ну ты даешь! В водяных веришь! Ты, может, и в лешего веришь?
— Не в лешего, а в лесовика. Бабушка говорит, что они на Лысой горке собираются.
— Это на какой?
— Ну, как в Березки идти. Она однажды пошла, а на горке как закрутило, завертело!.. И вдруг смотрит: она уже в Березках, рядом с Ужей, повернулась — а деревни нашей нет.
— Ну, это заблудилась! Это с кем не бывает!
Мы помолчали.
— А я знаешь, чего боюсь? — спросил Вовка. — Белой лошади.
— Какой?
— Какой-какой… Такой! Я ее в тумане видел. Открыл окно — а там все белое, а в белом — она, лошадь. Туда прошла, обратно — медленно, как в кино. И с той поры стала мне сниться. Будто открываю я дверь, а там морда ее, белая. И в меня тычет! Знаешь, как страшно!
— А я монаха боюсь. Черного…
— Откуда здесь монах?
— Не знаю. Однажды я у бабушки заночевал, а у нее дверь на палку закрывается. Ну, вечером она и говорит: сходи-ка дверь проверь. Я пошел. Иду в темноте, уже к двери подошел и вдруг слышу — вздохнул кто-то. Я как закричу! А бабушка: что такое? Монаха испугался? Я потом спрашиваю: какого монаха? А она не говорит, мол, пошутила. А я всю ночь не спал. Все мне монах представлялся. Черный. То ли мама про него говорила, то ли видел я его.
— Да где ему тут взяться? — Вовка говорит. — Тут и монастыря нет, одна церковь, а там старушки. И почему «черный»? Он что, негр?
— Да нет, ну весь в черном, и лицо такое — страшное…
— Да, надо тебя от страхов лечить, — сказал Вовка, помолчав.
— А сам-то? С белой лошадью?
— Ну, у меня одна лошадь, а у тебя вон сколько! Хотя у меня еще один страх есть. В городе! Я боюсь, что эскалатор остановится.
И Вовка рассказал, как у него на глазах девушка упала.
— Быстро-быстро бежала, и вдруг эскалатор остановился. А она разогналась, не удержалась и… покатилась вниз!
— Так ты не бегай! Стой себе, как все!
— Скучно! И потом, что я — трус, что ли?
— А я в городе в лифте боюсь… — сказал я.
— Застрять, что ли? — засмеялся Вовка.
— Нет. Я боюсь… улететь.
— Куда?
— Наружу. Понимаешь, если в доме восемь этажей, а я нажму на «10», то куда попаду?
— Никуда не попадешь. Раз нет десятого, лифт не поедет.
— А я боюсь: вдруг выскочит! На крышу. Или вниз провалится, если на ноль нажать.
— Ну ты даешь! Ноль — это подвал, я знаю. Я бывал в таких домах. Я тогда в хоре занимался, на 20-м этаже! Меня мамка записала. Вот тогда я боялся!
— Чего?
— Что вступлю не вовремя. Ну, раньше времени. Там вступление сначала, а потом первый куплет. Я один раз не так сосчитал и запел. Один! Да еще не в ноту!
— И что?
— Дураки… Все как засмеются!
— Да, я тоже на пении боюсь… Вообще на уроках боюсь чего-нибудь не то сморозить. Хорошо, каникулы скоро…
Мы помолчали. У меня от воспоминаний даже рубашка вспотела — столько всего накатило!
— Знаешь, я еще боюсь, когда гроза, и свет выключают. И я шарю по столу, свечку найти, а тут что-то живое…
— Кошка, что ли?
— Ну да… Она меня цапнула! Страшно! В темноте!
— Наоборот, хорошо: живое существо!
— Не-а, кошки они страшные, какие-то инопланетные… Почему в темноте видят, а я нет? Почему ходят неслышно? И вообще…
— Что вообще?
— Ну, будто знают что-то. А бабушка говорит, с нечистой силой водятся.
— Сказки все это, не слушай. Кошки — такие же твари, и тоже грозы боятся. Я сам видел, как под шкаф прячутся…
— Ну, не знаю, а только я чуть не умер от страха, когда по столу шарил и на мягкое наткнулся…
— Слушай, а ты умереть боишься?
— Не знаю. Бабушка говорит: у Бога все живы!
— Так то у Бога, а ты где?
— Не знаю…
Как попасть в будущее
Дядя Коля любит поговорить. Вообще порассуждать. Он, например, считает, что жизнь человека на Земле — это только стартовая площадка, ну вроде первого класса. А за ней будет другая, на другой земле. Потом третья, четвертая и так — до бесконечности!
У меня даже дух захватило, когда я это узнал! Я вообще-то догадывался, что я всегда буду, что не могу я вот просто так взять и исчезнуть. Я только не знал, где эта жизнь будет. «В иных сферах!» — сказал дядя Коля загадочно. И я сразу вспомнил бабушкину присказку: «У Господа Бога обителей много». Мол, не волнуйтесь, всем места хватит.
А вот попасть в это будущее — непросто, говорит дядя Коля. Надо вроде как экзамен пройти, сдать зачет за прожитую жизнь.
— А если не сдашь? — спрашиваю я.
— А таких в будущее не берут. Там ведь у дверей Петр стоит, ключарь. Он строгий! Просто так не пропустит, переэкзаменовку устроит.
— А что спрашивают?
— Ну, во-первых, многих ли ты обрадовал или, к примеру, больше огорчил? А во-вторых: готов ли в первом встречном брата увидеть, так чтобы обнять его, по душам поговорить?
Вечером я спросил у папы, может ли он с первым встречным заговорить.
— Нет, — буркнул папа, не отрываясь от газеты.
— А почему?
— Потому что! О чем мне с ним говорить?
— Да хоть о чем! О рыбалке, о футболе…
— Для этого мне не нужен первый встречный… — отмахнулся папа.
— Значит, ты не попадешь в будущее! — вздохнул я. — Дядя Коля сказал, что туда непросто попасть…
Папа засмеялся: — Ну, значит, останемся в настоящем.
Потом он сложил газету и спросил: — А твой дядя Коля — он что, специалист по будущему?
— Да нет… Просто он знакомый Петра…
— Какого Петра?
— Который ключарь, у дверей будущего стоит.
— Насколько я помню, — сказал папа, — Петр — это апостол, ученик Христа. И стоит он с ключами у дверей рая. Так ты говоришь, дядя Коля с ним знаком?
Тут я немного растерялся, потому что выходила какая-то ерунда.
— Может, я не так понял… Просто он спросил: «Ты ведь знаешь, что ключарь Петр стоит у дверей будущего и всем вопросы задает?» Вот я и решил, что это дяди Колин знакомый…
— Ну, теперь картина прояснилась, — сказал папа с облегчением. — Видимо, речь идет о будущей жизни. Так, ну и какие же вопросы задает этот… Петр?
— Он спрашивает: многих ли обрадовал? Готов ли первого встречного обнять? У кого все в порядке, он пропускает в будущее, а у кого нет — становятся слева, в длинную очередь.
Папа оживился:
— Ого! И там очереди? За чем же, позвольте узнать?
— Не знаю… для осмысления, может.
… Я уже засыпал, когда вернулась мама из города.
— … И зачем-то я должен в каждом встречном брата увидеть да еще и по душам с ним поговорить! — шептал папа. А мама ему: — Ну, так и что? С любым можно общий язык найти!
— Не понимаю! — папа возмущенно. — А если это бандит? Алкаш?
— Тем более, если с ним заговорить по-человечески, он успокоится, вся его агрессия уйдет.
— Ты живешь в мире иллюзий! — обреченно сказал папа.
Я слушал их и не знал, кто прав. Но почему-то очень жалел папу.
А дядя Коля, тот совсем не удивился: — Я так и думал, — говорит, — что женщина скорее в будущее попадет, она от природы более общительная… Хотя тут есть и отрицательный момент…
После этого он надолго замолчал, точно обдумывал что-то очень важное.
— Видать, змей потому к ней и обратился, что она доверчивая, Адам бы его не послушал… Правильно твой папа говорит: чего с незнакомыми разговаривать? А женщина… она другая, ей все знать надо: где, чего, почем…
— Это вы про кого?
— Это я про Еву, праматерь нашу. Она ведь в разговор с нечистым вступила, она яблоком соблазнилась!..
… На небе уже давно зажглись звезды, а дядя Коля все рассказывал мне про Адама и Еву, про их прекрасную жизнь в раю и тяжелую — на земле.
— А они-то в будущее попадут? — спросил я.
— Вот это большой вопрос! Им, пожалуй, труднее всех будет! Особенно Еве…
… Ночью мне приснился сон: бабушка подводит меня к иконе. Икона старая, закопченная, а в центре ее — сияние. Там человек, весь в светлом, помогает подняться седобородому старцу и пожилой женщине. Я понимаю, что человек этот — Спаситель, а старые люди — Адам и Ева. «Значит, все хорошо, — думаю я во сне, — значит, все попадут в будущее, а первыми будут старики…»
У меня даже дух захватило, когда я это узнал! Я вообще-то догадывался, что я всегда буду, что не могу я вот просто так взять и исчезнуть. Я только не знал, где эта жизнь будет. «В иных сферах!» — сказал дядя Коля загадочно. И я сразу вспомнил бабушкину присказку: «У Господа Бога обителей много». Мол, не волнуйтесь, всем места хватит.
А вот попасть в это будущее — непросто, говорит дядя Коля. Надо вроде как экзамен пройти, сдать зачет за прожитую жизнь.
— А если не сдашь? — спрашиваю я.
— А таких в будущее не берут. Там ведь у дверей Петр стоит, ключарь. Он строгий! Просто так не пропустит, переэкзаменовку устроит.
— А что спрашивают?
— Ну, во-первых, многих ли ты обрадовал или, к примеру, больше огорчил? А во-вторых: готов ли в первом встречном брата увидеть, так чтобы обнять его, по душам поговорить?
Вечером я спросил у папы, может ли он с первым встречным заговорить.
— Нет, — буркнул папа, не отрываясь от газеты.
— А почему?
— Потому что! О чем мне с ним говорить?
— Да хоть о чем! О рыбалке, о футболе…
— Для этого мне не нужен первый встречный… — отмахнулся папа.
— Значит, ты не попадешь в будущее! — вздохнул я. — Дядя Коля сказал, что туда непросто попасть…
Папа засмеялся: — Ну, значит, останемся в настоящем.
Потом он сложил газету и спросил: — А твой дядя Коля — он что, специалист по будущему?
— Да нет… Просто он знакомый Петра…
— Какого Петра?
— Который ключарь, у дверей будущего стоит.
— Насколько я помню, — сказал папа, — Петр — это апостол, ученик Христа. И стоит он с ключами у дверей рая. Так ты говоришь, дядя Коля с ним знаком?
Тут я немного растерялся, потому что выходила какая-то ерунда.
— Может, я не так понял… Просто он спросил: «Ты ведь знаешь, что ключарь Петр стоит у дверей будущего и всем вопросы задает?» Вот я и решил, что это дяди Колин знакомый…
— Ну, теперь картина прояснилась, — сказал папа с облегчением. — Видимо, речь идет о будущей жизни. Так, ну и какие же вопросы задает этот… Петр?
— Он спрашивает: многих ли обрадовал? Готов ли первого встречного обнять? У кого все в порядке, он пропускает в будущее, а у кого нет — становятся слева, в длинную очередь.
Папа оживился:
— Ого! И там очереди? За чем же, позвольте узнать?
— Не знаю… для осмысления, может.
… Я уже засыпал, когда вернулась мама из города.
— … И зачем-то я должен в каждом встречном брата увидеть да еще и по душам с ним поговорить! — шептал папа. А мама ему: — Ну, так и что? С любым можно общий язык найти!
— Не понимаю! — папа возмущенно. — А если это бандит? Алкаш?
— Тем более, если с ним заговорить по-человечески, он успокоится, вся его агрессия уйдет.
— Ты живешь в мире иллюзий! — обреченно сказал папа.
Я слушал их и не знал, кто прав. Но почему-то очень жалел папу.
А дядя Коля, тот совсем не удивился: — Я так и думал, — говорит, — что женщина скорее в будущее попадет, она от природы более общительная… Хотя тут есть и отрицательный момент…
После этого он надолго замолчал, точно обдумывал что-то очень важное.
— Видать, змей потому к ней и обратился, что она доверчивая, Адам бы его не послушал… Правильно твой папа говорит: чего с незнакомыми разговаривать? А женщина… она другая, ей все знать надо: где, чего, почем…
— Это вы про кого?
— Это я про Еву, праматерь нашу. Она ведь в разговор с нечистым вступила, она яблоком соблазнилась!..
… На небе уже давно зажглись звезды, а дядя Коля все рассказывал мне про Адама и Еву, про их прекрасную жизнь в раю и тяжелую — на земле.
— А они-то в будущее попадут? — спросил я.
— Вот это большой вопрос! Им, пожалуй, труднее всех будет! Особенно Еве…
… Ночью мне приснился сон: бабушка подводит меня к иконе. Икона старая, закопченная, а в центре ее — сияние. Там человек, весь в светлом, помогает подняться седобородому старцу и пожилой женщине. Я понимаю, что человек этот — Спаситель, а старые люди — Адам и Ева. «Значит, все хорошо, — думаю я во сне, — значит, все попадут в будущее, а первыми будут старики…»
Талант
Терпеть не могу, когда при мне кого-нибудь хвалят! А те еще нос задирают. У меня настроение на весь день портится и вообще…
… Домой идти не хотелось, и я свернул на речку. Дядя Коля сидел один — Тузик уже третий день болел, и его держали дома.
— Ты чего смурной? — спросил дядя Коля.
— Да так…
— Ты не такай, а отвечай толком! Что стряслось?
Ну я и рассказал, как Анна Григорьевна похвалила Перцева: у него, говорит, по математике — определенный талант!
— Ну так и что? Талант — он ведь от Бога. Вовка тут при чем?
Во мне все прямо вспыхивает:
— Почему Перцеву — талант, а мне нет?
— Да не кипятись ты, дурья башка, — успокаивает меня дядя Коля. — То дар математический, а у тебя — какой-нибудь еще. Каждому человеку талант даден, даже твари любой. Вон Тузик — какой нюх имеет! А терпение? Ведь бывает, по целому дню ждет меня, поскуливает, а приду — ни слова обиды. От радости не знает, в какую щеку лизнуть!
— А у тебя какой талант? — спрашиваю. — Рыбу ловить?
— Я свой талант в землю закопал… — дядя Коля нахмурился и задымил папироской.
— А если откопать?
— Откопает он! — вскинулся дядя Коля. — Поздно! Уже сгнил давно…
«А может, и не сгнил, — думаю. — Может, лежит себе в земле и дядю Колю дожидается?»
Раньше он был мастером по дереву, — «по красному, по белому и по сосне». Дома ставил красивые: с фигурными коньками на крыше, резными ставнями, крыльцом. А потом у них какое-то несчастье случилось, на стройке, дядя Коля переживал очень, запил и дома больше не строит — не может.
«Интересно, — думаю я, — где он свой талант закопал? И на что он похож? Может, это какой-нибудь инструмент, ну, без которого никак нельзя?» Я стал перебирать в уме топоры, рубанки… Потом вспомнил стамески. Вот! Про стамески он часто говорил. Только что — не помню…
По дороге домой я заглянул к дяде Коле во двор: в конуре было пусто, в доме — тихо. Я огляделся.
Двор у дяди Коли большой, а места свободного нет: везде какие-то сараи, пристроечки… Под березой стояла скамейка с резной спинкой — дяди Колина работа. Я сел на нее, закрыл глаза и прислушался. Это мама меня научила: если что потерял, надо закрыть глаза, и тогда внутренний голос подскажет, где искать… И вот перед мной возник небольшой плоский ящик… Я увидел его так ясно, как будто уже держал в руках, как будто это было что-то знакомое. Я снова прислушался к себе: ящик лежал под землей. Совсем близко. «А что, если под скамейкой?» Я нагнулся и стал шарить руками — земля подавала сигналы…
Вечером я как бы невзначай сказал:
— Пап, а знаешь, дядя Коля свой талант в землю закопал…
— Знаю, — ответил папа, — к сожалению, не он один.
Потом он выглянул в окно, поглядел направо, налево и добавил: — У нас почитай каждый третий свой талант похоронил… А есть и такие, что по два, по три в землю зарыли!
— А если откопать?
— Подобная идея мне в голову не приходила, — сказал папа и как-то странно посмотрел на меня.
«Отлично! — подумал я. — Значит, я первый!» А что? Разве это справедливо: у кого-то ни одного таланта, а у других — вон сколько? Да еще в землю прячут! Нет, надо восстановить справедливость: таланты все откопать и всем раздать поровну!
Наконец папа сел смотреть футбол, а я тихо, незаметно оделся и вылез в окно. Телевизор работал вовсю, так что можно было не опасаться. Я схватил лопату, большой папин фонарь и побежал огородами…
Собаки в тот вечер были тихие — не лаяли, на улице я тоже никого не встретил — видно, все болели за наших, которые со шведами играли. Вот и дом дяди Коли. Я осторожно раздвинул висевшие на одном гвозде доски и оказался во дворе. В доме горело только одно окно — на кухне.
«Значит, дядя Коля спит, а тетя Галя сериал смотрит», — решил я и направился к скамейке. Было еще не очень темно, но все равно страшно — ведь я собирался откапывать чужой похороненный талант!
Копать под скамейкой было неудобно — приходилось то и дело нагибаться. К тому же землю я старался откидывать подальше, — чтобы не вызвать подозрений. У меня скоро заныла спина, а руки с непривычки стали гореть, как ошпаренные. Незаметно стемнело, и разом, точно сговорившись, высыпали на небо звезды. Они опускались все ниже и ниже, будто следили за мной. Я стал копать быстрее, и вдруг моя лопата стукнулась обо что-то твердое и противно заскрипела…
Я посветил фонарем и увидел кусок жести. Неужели нашлось? Я поддел его лопатой и вытащил… тот самый ящик: плоский, прямоугольный! И тут послышались чьи-то шаги…
Я сиганул под скамейку и затаился: дядя Коля!.. Никогда в жизни не испытывал я такого страха, как в тот вечер. Я прижался к земле и закрыл голову руками.
Дядя Коля сел прямо над моей головой и закурил. У меня защекотало в горле, в носу… Чтобы не чихнуть, я зажал нос двумя пальцами и задышал ртом. И тут как назло у меня заурчало в животе! Я весь покрылся испариной, вдавился поглубже в ямку и зажал живот руками. Я лежал, почти не дыша, и думал только об одном: скорей бы, скорей! А дядя Коля не спешил: покряхтывал, вздыхал, бормотал что-то неразборчивое… Наконец он затушил папироску и собрался уже уходить, как дверь в доме заскрипела и в полоске света появилась тетя Галя. — Ну, иди, иди к папе, — проговорила она, выпуская Тузика. Я понял, что пропал.
А Тузик неспешно потрусил к скамейке и, не добежав до нее, злобно зарычал.
— Ну, будет тебе! Что, папу не узнал? — дядя Коля потрепал его по ушам. Однако Тузик увернулся и по-пластунски пополз в мою сторону…
Я приложил палец к губам: мол, тсс, это я! Но вышло только хуже, потому что Тузик узнал меня, залился радостным лаем и, схватив зубами за рукав куртки, потащил на себя.
Через минуту я стоял перед дядей Колей, весь перепачканный, а Тузик прыгал вокруг меня, виляя хвостом и норовя лизнуть в щеку.
— Ты что тут делаешь? — спросил озадаченный дядя Коля.
— Я… я твой талант откапывал…
Дядя Коля закашлялся. Он кашлял так долго и так громко, что я даже испугался.
— Ну и что, — спросил он сквозь слезы, — откопал?
— Вот! — и я протянул ему свою находку.
— Ба! — проговорил он, разглядывая аккуратный прямоугольный ящичек. — Да это никак… Ну-ка, посвети фонарем!
Он щелкнул замочком, раскрыл ящик и даже крякнул от изумления.
— Мать честная! Стамески!..
Вы бы видели дядю Колю! Он радовался как ребенок: доставал стамески из ящика, светил на них фонарем, прищелкивал языком и все приговаривал: «Мать честная, мои стамески!»
А потом рассказал, как лет пять назад потратил всю свою получку на этот набор — «импортный, с деревянными ручками!» И уже подходя к дому, вспомнил, что у тети Гали день рождения, а он ей даже цветочка не принес. Он представил, что она наговорит ему, когда узнает об этой покупке (40 рублей по тем временам — деньги большие!) и, не заходя в дом, закопал его под березой — тогда еще скамейки тут не было.
— Гале-то я сказал, что деньги у меня украли. Соврал, значит. Ну, она поругалась и утихла. Потом все думал: вот сегодня откопаю, вот завтра, а тут эта неприятность случилась, я запил и, видать, забыл…
… Домой идти не хотелось, и я свернул на речку. Дядя Коля сидел один — Тузик уже третий день болел, и его держали дома.
— Ты чего смурной? — спросил дядя Коля.
— Да так…
— Ты не такай, а отвечай толком! Что стряслось?
Ну я и рассказал, как Анна Григорьевна похвалила Перцева: у него, говорит, по математике — определенный талант!
— Ну так и что? Талант — он ведь от Бога. Вовка тут при чем?
Во мне все прямо вспыхивает:
— Почему Перцеву — талант, а мне нет?
— Да не кипятись ты, дурья башка, — успокаивает меня дядя Коля. — То дар математический, а у тебя — какой-нибудь еще. Каждому человеку талант даден, даже твари любой. Вон Тузик — какой нюх имеет! А терпение? Ведь бывает, по целому дню ждет меня, поскуливает, а приду — ни слова обиды. От радости не знает, в какую щеку лизнуть!
— А у тебя какой талант? — спрашиваю. — Рыбу ловить?
— Я свой талант в землю закопал… — дядя Коля нахмурился и задымил папироской.
— А если откопать?
— Откопает он! — вскинулся дядя Коля. — Поздно! Уже сгнил давно…
«А может, и не сгнил, — думаю. — Может, лежит себе в земле и дядю Колю дожидается?»
Раньше он был мастером по дереву, — «по красному, по белому и по сосне». Дома ставил красивые: с фигурными коньками на крыше, резными ставнями, крыльцом. А потом у них какое-то несчастье случилось, на стройке, дядя Коля переживал очень, запил и дома больше не строит — не может.
«Интересно, — думаю я, — где он свой талант закопал? И на что он похож? Может, это какой-нибудь инструмент, ну, без которого никак нельзя?» Я стал перебирать в уме топоры, рубанки… Потом вспомнил стамески. Вот! Про стамески он часто говорил. Только что — не помню…
По дороге домой я заглянул к дяде Коле во двор: в конуре было пусто, в доме — тихо. Я огляделся.
Двор у дяди Коли большой, а места свободного нет: везде какие-то сараи, пристроечки… Под березой стояла скамейка с резной спинкой — дяди Колина работа. Я сел на нее, закрыл глаза и прислушался. Это мама меня научила: если что потерял, надо закрыть глаза, и тогда внутренний голос подскажет, где искать… И вот перед мной возник небольшой плоский ящик… Я увидел его так ясно, как будто уже держал в руках, как будто это было что-то знакомое. Я снова прислушался к себе: ящик лежал под землей. Совсем близко. «А что, если под скамейкой?» Я нагнулся и стал шарить руками — земля подавала сигналы…
Вечером я как бы невзначай сказал:
— Пап, а знаешь, дядя Коля свой талант в землю закопал…
— Знаю, — ответил папа, — к сожалению, не он один.
Потом он выглянул в окно, поглядел направо, налево и добавил: — У нас почитай каждый третий свой талант похоронил… А есть и такие, что по два, по три в землю зарыли!
— А если откопать?
— Подобная идея мне в голову не приходила, — сказал папа и как-то странно посмотрел на меня.
«Отлично! — подумал я. — Значит, я первый!» А что? Разве это справедливо: у кого-то ни одного таланта, а у других — вон сколько? Да еще в землю прячут! Нет, надо восстановить справедливость: таланты все откопать и всем раздать поровну!
Наконец папа сел смотреть футбол, а я тихо, незаметно оделся и вылез в окно. Телевизор работал вовсю, так что можно было не опасаться. Я схватил лопату, большой папин фонарь и побежал огородами…
Собаки в тот вечер были тихие — не лаяли, на улице я тоже никого не встретил — видно, все болели за наших, которые со шведами играли. Вот и дом дяди Коли. Я осторожно раздвинул висевшие на одном гвозде доски и оказался во дворе. В доме горело только одно окно — на кухне.
«Значит, дядя Коля спит, а тетя Галя сериал смотрит», — решил я и направился к скамейке. Было еще не очень темно, но все равно страшно — ведь я собирался откапывать чужой похороненный талант!
Копать под скамейкой было неудобно — приходилось то и дело нагибаться. К тому же землю я старался откидывать подальше, — чтобы не вызвать подозрений. У меня скоро заныла спина, а руки с непривычки стали гореть, как ошпаренные. Незаметно стемнело, и разом, точно сговорившись, высыпали на небо звезды. Они опускались все ниже и ниже, будто следили за мной. Я стал копать быстрее, и вдруг моя лопата стукнулась обо что-то твердое и противно заскрипела…
Я посветил фонарем и увидел кусок жести. Неужели нашлось? Я поддел его лопатой и вытащил… тот самый ящик: плоский, прямоугольный! И тут послышались чьи-то шаги…
Я сиганул под скамейку и затаился: дядя Коля!.. Никогда в жизни не испытывал я такого страха, как в тот вечер. Я прижался к земле и закрыл голову руками.
Дядя Коля сел прямо над моей головой и закурил. У меня защекотало в горле, в носу… Чтобы не чихнуть, я зажал нос двумя пальцами и задышал ртом. И тут как назло у меня заурчало в животе! Я весь покрылся испариной, вдавился поглубже в ямку и зажал живот руками. Я лежал, почти не дыша, и думал только об одном: скорей бы, скорей! А дядя Коля не спешил: покряхтывал, вздыхал, бормотал что-то неразборчивое… Наконец он затушил папироску и собрался уже уходить, как дверь в доме заскрипела и в полоске света появилась тетя Галя. — Ну, иди, иди к папе, — проговорила она, выпуская Тузика. Я понял, что пропал.
А Тузик неспешно потрусил к скамейке и, не добежав до нее, злобно зарычал.
— Ну, будет тебе! Что, папу не узнал? — дядя Коля потрепал его по ушам. Однако Тузик увернулся и по-пластунски пополз в мою сторону…
Я приложил палец к губам: мол, тсс, это я! Но вышло только хуже, потому что Тузик узнал меня, залился радостным лаем и, схватив зубами за рукав куртки, потащил на себя.
Через минуту я стоял перед дядей Колей, весь перепачканный, а Тузик прыгал вокруг меня, виляя хвостом и норовя лизнуть в щеку.
— Ты что тут делаешь? — спросил озадаченный дядя Коля.
— Я… я твой талант откапывал…
Дядя Коля закашлялся. Он кашлял так долго и так громко, что я даже испугался.
— Ну и что, — спросил он сквозь слезы, — откопал?
— Вот! — и я протянул ему свою находку.
— Ба! — проговорил он, разглядывая аккуратный прямоугольный ящичек. — Да это никак… Ну-ка, посвети фонарем!
Он щелкнул замочком, раскрыл ящик и даже крякнул от изумления.
— Мать честная! Стамески!..
Вы бы видели дядю Колю! Он радовался как ребенок: доставал стамески из ящика, светил на них фонарем, прищелкивал языком и все приговаривал: «Мать честная, мои стамески!»
А потом рассказал, как лет пять назад потратил всю свою получку на этот набор — «импортный, с деревянными ручками!» И уже подходя к дому, вспомнил, что у тети Гали день рождения, а он ей даже цветочка не принес. Он представил, что она наговорит ему, когда узнает об этой покупке (40 рублей по тем временам — деньги большие!) и, не заходя в дом, закопал его под березой — тогда еще скамейки тут не было.
— Гале-то я сказал, что деньги у меня украли. Соврал, значит. Ну, она поругалась и утихла. Потом все думал: вот сегодня откопаю, вот завтра, а тут эта неприятность случилась, я запил и, видать, забыл…
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента