Емцев М & Парнов Еремей
Запонки с кохлеоидой
Михаил Емцев, Еремей Парнов
Запонки с кохлеоидой
Вот я и постарел еще на год... Друзья уже разошлись. На белой скатерти остались вишневые пятна. В открытую дверь балкона вместе с ночной бабочкой влетает влажный шелест июльской ночи. Пахнет полынью, липовым цветом и нагретым асфальтом. Я еще не достиг того возраста, когда мужчины начинают считать годы. И все же мне жаль, что прошел именно этот год. В руке у меня изящные бериллиевые запонки с причудливым рисунком двойной спирали. Мне подарил их сегодня кто-то из близких. В шуме и смехе я не заметил, кто. Так как же прошел этот год?..
На столе лежит маленькая голубая книжка. Это автореферат моего друга Бориса Лукова. Мой шеф, академик, попросил, чтобы я написал отзыв. Для этого мне не нужно читать голубую книжку. Ведь кому, как не мне, знать, чем занимается Борька. Но написать отзыв все-таки трудно. Никак не могу сосредоточиться: я все еще под впечатлением нашего недавнего разговора.
Мы сидели тогда в Борькиной лаборатории, в маленьком полуподвальчике. Там негде повернуться среди огромных, заваленных всяким металлическим хламом лабораторных столов. Борька только что получил данные о глубине достигнутого им вакуума; он был взволнован, мне даже показалось раздражен.
- Одна стомиллиардная атмосферы! По-моему, это совсем неплохо, - сказал я, листая только что полученный номер журнала теоретической и экспериментальной физики, в котором была опубликована работа Бориса.
- Грязь.
- Что? Что ты сказал?
- Грязь. - Борис отложил в сторону миллиметровку, на которой вычерчивал кривую кинетики. - В таком вакууме еще слишком много вещества. На шесть порядков выше межзвездной среды. Это же в миллион раз больше возможных соударений. Меня это не устраивает.
- Как ты создаешь вакуум?
- Электросорбцией. У меня откачка - это только первый этап. Основную работу выполняют стенки сосуда. Они сделаны из губчатого металлополимера, с необычайным сорбционным потенциалом. В течение двух-трех месяцев молекулы, находящиеся в сосуде, поглощаются стенками. В сущности можно было бы достичь абсолютного вакуума, если бы не десорбция. Проклятые стенки все-таки отдают часть поглощенных газов.
- А ты пробовал мерцающий потенциал?
- Пробовал. - Борис указал на медные шины, припаянные к кожуху камеры. - Я даю пятьдесят киловольт.
- Этого достаточно. Ну и что, помогает?
Борис неопределенно хмыкнул и, смешно сморщив нос, покачал головой:
- Очень мало.
Мы замолчали. Я уже собрался уходить, как Борис, точно вспомнив о чем-то важном, спросил меня:
- Ты знаешь кого-нибудь из Института редких земель?
- Кое-кого знаю. А что?
- У меня к тебе большая просьба, - Борис встал из-за стола и подошел ко мне, - помоги достать немного гольмия.
- Сколько это - немного?
- Несколько граммов. Пять-шесть.
- Ого! - Я вскочил и уставился на этого сумасшедшего, захотевшего получить несколько граммов металла, даже окись которого стоит в триста двадцать раз дороже чистого золота.
Борис успокаивающе похлопал меня по спине.
- Садись, садись. Я все прекрасно понимаю. Дело в том, что столько гольмия у них найдется. Им он все равно не нужен. Ведь этот металл нигде не применяется. Зато мне...
Борис выдвинул ящик стола и достал папиросную коробку "Казбек". Между двумя слоями ваты в ней были аккуратно уложены металлические шарики.
- Вот этот, - Борис протянул мне серебристый шарик, - сплав магния, кобальта и сурьмы, - совершенно испаряется в вакуумной камере за три часа. То же было с шариками из кадмиевых и цинковых сплавов. Все они превратились в тонкий слой металла, нанесенный на стенки камеры. С шариками же из железа, стали и золота как будто ничего не происходило. И все-таки, когда я взвесил их после тридцатишестисуточного пребывания в камере, то обнаружил потерю в весе в девятом знаке после запятой. И это у меня на установке. А что будет в космосе... Три года я искал нужный сплав, пока не получил вот это.
Борис осторожно, даже как-то любовно вынул из ваты нежно-голубой шарик с золотым отливом, немного подержал его и так же осторожно положил на место.
- А что это? - спросил я с любопытством.
- Золото, самарий, гольмий. Мне нужен гольмий. Понимаешь?
- Понимаю, Борь. Материал для межзвездных кораблей не должен испаряться в пространстве. Такой материал нужен всем. Ты получишь гольмий!
- Ну, ну, не надо патетики, - сказал мой друг, улыбаясь и мягко, но настойчиво выпроваживая меня из лаборатории.
...Это было год назад. Я достал тогда для него два с половиной грамма гольмия. А три месяца спустя писал отзыв на автореферат его кандидатской диссертации.
Что же было потом?..
Борису никак не удавалось понизить давление в камере. Одна стомиллиардная доля атмосферы - это был предел. Для Борьки он стал ночным кошмаром, неутомимым преследователем и врагом. Друг перепробовал все известные методы достижения глубокого вакуума. На его месте другой мог бы гордиться. Ни одна методика не давала таких хороших результатов, как Борькина электросорбция. Но его это не удовлетворяло. Ему был нужен межпланетный вакуум. А такого разрежения нельзя было достичь. Это противоречие между желаемым и действительным Борис переживал мучительно и страстно. Сначала мы подшучивали над ним, но он встречал наш юмор неприкрытым раздражением, воспринимая как личную обиду. Шутить вскоре перестали, но все чаще поговаривали о том, что Лукова нужно немного отвлечь от работы.
"Она сжигает его, - говорили сотрудники Бориса, - посмотрите, как он похудел. Часто забивает бриться, смотрит странно... Если бы у него хоть что-нибудь получалось, а то губит себя человек ни за что. Нужно отправить его на курорт".
Институт, в котором работал Борис, построил новый корпус. Под этим благовидным предлогом директор велел отключить от Борькиного полуподвальчика высоковольтный кабель. Лаборатория осталась без электроэнергии. Работу можно было возобновить лишь после переезда в новое помещение. Сначала Борис пытался принять участие в хлопотах, связанных с этим переездом. Он бестолково ходил по пустым комнатам, что-то мерил рулеткой, спорил с механиками. Но все, точно сговорившись, встречали Бориса несколько враждебно. Если послушать их, то получалось, что Борис всем мешает и без него будет значительно лучше. В такой грозовой атмосфере профоргу сравнительно легко удалось усадить Бориса в самолет Москва Адлер.
Пока Борька плескался в море, произошло одно весьма памятное событие. Впервые за всю историю космической эры произошло столкновение ракеты с метеоритом.
Это случилось на трассе Земля - Луна. Маленький кусочек железа пробил обшивку грузового космического корабля "Генрих Гейне". К счастью, никто не пострадал, так как пробоина вывела из строя только один отсек, отделенный от остальных помещений переборками высшей космической защиты. В этом отсеке находился интересный груз - почва, насыщенная анаэробными бактериями.
Груз предназначался для огородов лунного города в кратере Птоломея. Но на Луне выяснилось, что вакуум совершенно испортил почву. Микробы погибли, они распались на отдельные молекулы и были высосаны в пространство. Когда я прочитал об этом в газете, то сейчас же подумал, что гипотезе о переселении жизни с планеты на планету микробами нанесен последний удар. Я до сих пор не понимаю, почему я подумал тогда именно об этом. Может быть, это была лишь прелюдия, первый аккорд неожиданного озарения, которое заставило меня отшвырнуть газету и выскочить на улицу.
Я бежал, не обращая внимания на лужи, которые вскипали под дождем крупными, как мыльные пузыри, бульбами. Весь промокший и забрызганный грязью, я ворвался на почту. Мысли мои расплывались, как льдины весной. Я испортил три бланка, пока сочинил текст телеграммы. Тогда он мне казался понятным:
"КАВКАЗ ПИЦУНДА ВОСТРЕБОВАНИЯ ЛУКОВУ, ВСТРЕЧА МЕТЕОРИТОМ ПРАВДА ШЕСТНАДЦАТОГО АВГУСТА ТЧК РАКЕТЕ НУЖНО ЗАЧЕРПНУТЬ ВАКУУМ ПРИВЕЗТИ ЗЕМЛЮ ВЫЛЕТАЙ СРОЧНО ЛЕВ".
Борис, черный от загара и пыли, ввалился ко мне на квартиру прямо с чемоданом. Сняв белую в дырочках шляпу и пригладив короткий ежик волос, он, не говоря, ни слова, прошел в ванную. Минут пять он фыркал и отплевывался под струей холодной воды. За время, которое прошло с момента отправки телеграммы, я привел свои мысли в порядок и без особого нетерпения ждал, пока Боря кончит умываться. Он вошел в комнату с полотенцем в руках. Включил вентилятор и, устроившись в тени, попросил пива. Я принес замороженную бутылку легкого венгерского вина и стаканы. Борька выпил свой сразу в три глотка.
- Идея у тебя великолепная и гениально простая. Это то, что нужно, без всякого предисловия начал Борис, - но взволновал ты меня, надо сказать, здорово. К чему было писать всякую галиматью? Это же форменное "Грузите апельсины бочки. Братья Карамазовы". Неужели и в таком серьезном деле нельзя было обойтись без шуток?
Борис с осуждением смотрел на меня. Так смотрит учитель на шалуна, осмелившегося пустить голубя в присутствии инспектора РОНО. Я же совершенно не понимал, о чем идет речь. Вероятно, вид у меня тогда был довольно красноречивый. Во всяком случае Борька убедился в моей искренности и достал телеграмму.
- На читай! Ну что это такое?
- Как что такое? Моя телеграмма. Ты же сам говоришь, что идея гениальная.
- А это что такое? Вот - это: "Встреча метеоритом правда шестнадцатого августа". Я понял это так: встречаю лети метеоритом. Вылетай сегодня же шестнадцатого августа. Только при чем тут "правда".
Я расхохотался.
Борис угрюмо смотрел, как я катался в конвульсиях смеха на диване.
Немного отдышавшись, я подошел к нему и, все еще улыбаясь, спросил:
- Ты хоть газеты там читал?
- Нет. А что? - Боря сконфуженно смотрел мне в глаза. - Некогда было, я думал.
- Ах, вы еще и думаете, - я мстил ему за братьев Карамазовых, - вы мыслитель? Наполеон? Магомет? Лев Толстой?
Борька молчал. Я же медленно и спокойно достал вчерашнюю "Правду" и обвел красным карандашом меленькое сообщение на четвертой полосе.
- На, читай! Тех, кто не читает газеты, надо морально убивать.
Борька остался у меня ночевать. Мы еще в студенческие годы часто ночевали вместе. Приятно было лежать в темноте, курить и философствовать. О чем только мы ни говорили с ним в такие минуты. Но в этот раз беседы не получилось. Борька заснул сразу же, как только лег. Зато уже в семь часов утра он был на ногах и безжалостно стаскивал с меня одеяло.
Мы быстро позавтракали и поехали к нему в институт. Старое здание почти опустело. Из Бориного полуподвальчика уже вывезли все оборудование. В неприкосновенности оставался только личный стол Бориса. Все знали, что он очень не любил, когда к этому столу подходили посторонние. Боря с трудом нашел для меня стул. Сам он уселся на столе.
- Давай набросаем эскизный проект, - Борис достал стопку бумаги и разделил ее пополам - себе и мне.
- Чего там набрасывать, - спокойно и самоуверенно ответил я, - у меня уже все продумано и готово.
- Ну...
- Все очень просто. В одном из отсеков ракеты помещают пустотелый шар. Когда ракета выходит в космос, отсек автоматически открывается. Затем открывается пустотелый шар, внутренняя поверхность которого покрыта твоим космическим сплавом, не испаряющимся в вакууме. Космос высасывает из него все содержимое и через некоторое время шар закрывается. Что будет в таком шаре?
- Вакуум.
- Молодец, Боренька. В таком шаре будет космический вакуум. Вопросы есть? Дополнения есть?
- По существу дела нет. В деталях есть, - Борис слез со стола и начал ходить по комнате. - Прежде всего шар изготовляется жесткий и прочный, чтобы его не раздавило атмосферное давление на Земле. Во-вторых, чтобы сохранить вакуум от всяких посторонних влияний, и в первую очередь от диффузии, шар концентрически входит еще в одну вакуумную сферу.
- А вся эта система помещается в жидкий гелий, - закончил я мысль Бориса.
- И все это осуществляется там, в космосе, автоматически! - сказали мы оба вместе.
Борис радостно потер руки и сел писать проектное задание.
Наконец, наступил этот день. Сразу же после приземления космической ракеты "Диспрозий" ее разгрузили. Нашу "ловушку" поместили в специальный жидкостный контейнер и отправили в Москву. Не знаю, что пережил Борис за то время, пока "ловушку" доставили в лабораторию, я же просто сгорал от нетерпения. Но все, имеющее начало, имеет и конец.
"Ловушку" установили в заранее подготовленном гнезде. Присоединили к клеммам провода, тщательно все проверили. Борька заявил, что включить рубильник должен я. Мне же казалось, что это право целиком принадлежит ему.
Наш маниловский спор вызвал оживление и смех. Особенно издевался над нами Альберт - молодой сотрудник Бориса. Он-то и включил в конце концов рубильник.
Пока нагревались лампы, я подумал, что праздничное настроение бывает только в преддверии праздника. Когда праздник приходит, все кажется таким обычным. Вот и теперь... Сейчас приборы зафиксируют космический вакуум. Еще раз подтвердится гениальная теория Дирака, что вакуум - это не пустота, а море, наполненное зародышами виртуальных частиц. Мы снимем спектр колебаний пустоты и убедимся, что он подтверждает теорию. Что может быть еще?
В этот момент засветился зеленый экран осциллографа. Сначала светящаяся точка вычерчивала уже знакомые нам кривые излучения вакуума. Эти кривые мгновенно фиксировались на фотопленке, которая, пройдя сквозь проявитель, уже показалась в окошке. Я нажал кнопку и обрезал первый кусок пленки. Да, кривая имела тот же характер. Просто она была более точной, так как впервые с нами "говорил" такой высокий вакуум.
Как все-таки жаль, что даже очень важная и трудная работа по завершении становится самой привычной и обыденной. Я знал, что завтра у всех нас появятся новые идеи, новые планы, и мы опять будем гореть в чистом огне неутомимой жажды познания. Но сегодня... Сегодня мне было жаль, что мы победили вакуум... так быстро.
А назавтра, когда установка вошла в стационарный режим, случилось вот что. Сначала фотопленка запечатлела какой-то искривленный треугольник, потом ромб, пятиугольник, шестиугольник...
В причудливую нескончаемую цепь сплетались многоугольники, все более приближавшиеся к кругу. Это была странная и меняющаяся вязь, которая все усложнялась и точно куда-то звала, тянула за собой. Узор становился все причудливее и изощренней.
Сквозь вязь многогранников пробивалась стоячая, вечно бегущая волна синусоид и тангенсоид, которые неизменно закручивались и переходили в спирали. Все сложней становились формы спиралей, все неуловимей и тоньше их контуры. Наконец, все закончилось двойной спиралью - кохлеоидой, каждая половина которой словно повторяла себя самое в невидимом зеркале. Обе спирали кохлеоиды все больше закручивались, усложняли свои витки, пока, наконец, из кохлеоиды не родилось нечто, чему нет названия, чье движение нельзя описать ни одной известной нам математической формулой. Осциллограф по-прежнему светился, но яркая точка выписывала лишь нулевые колебания вакуума. Все исчезло. Мы не решались заговорить.
Не помню, сколько прошло времени, как вдруг опять появились искаженные, построенные не из прямых, а из кривых линий многогранники, которые тянулись во все усложняющейся цепи. Все опять закончилось кохлеоидой и ее вырождением во что-то, не имеющее названия.
Так продолжалось пять дней.
Все мы ходили в те дни придавленные рождающейся где-то в глубине души догадкой. Кто-то хорошо сказал, что мы скользили над пропастью, в которой клубилось и кипело холодным огнем непостижимое.
Мы много раз собирались вместе и спорили о причине странных сигналов, полученных из нашей "ловушки". Все почти одновременно поняли, что эти сигналы - зов разума. Это казалось диким, невероятным, но другого объяснения не было.
- Прежде всего геометрические фигуры! И какие! - говорил тогда бледный от волнения Борис. - Это же неэвклидова геометрия. Это фигуры Лобачевского, фигуры, искаженные в истинном пространстве. Я точно измерил параметры синусоид и тангенсоид, они соответствуют треугольнику с суммой углов в 270 градусов. Это треугольник на поверхности сферы.
Потом говорил Альберт. Всегда спокойный, насмешливый и самоуверенный, тогда он заикался, как второклассник.
- Ведь это диалектика, товарищи. Настоящая диалектика! Сначала треугольник, потом ромб, пятиугольник, стоугольник, круг. Что это, как не общий для всего мироздания марксистский закон постепенного перехода количества в качество? Все усложняется, все увеличивает свои признаки, но новое качество наступает не сразу. Чтобы из многоугольника родился круг, нужен скачок, а не простое увеличение числа сторон. Скачок наступает, и новое качество отрицает старое. Так рождается крут.
А я говорил о самом, по моему мнению, главном, о развитии материального мира и об источнике этого развития.
- Все развивается по спирали. Но здесь кохлеоида - двойная спираль. А ведь если вдуматься, это более точная схема. Вернее, более общая. Смотрите! Каждая половина - это отражение в зеркале соседней. Это наш мир и мир физического Зазеркалья. Это единство и борьба противоположностей. Вот где основа развития вселенной. Единство и борьба мира и антимира.
Только высокоорганизованный интеллект мог передать такую информацию. Все может быть разным в разных мирах, но одно остается общим - это наиболее общие законы диалектики.
Мы прекрасно понимали друг друга. Но каждого, вероятно (я сужу по себе), грыз червь сомнения. Прежде всего было непонятно, где находятся существа, посылающие нам или кому-то еще свои сигналы. В пустотелой ловушке, которая, "зачерпнув" межзвездный вакуум, стояла в нашем приборе? Нет, ой этом не могло быть и речи. Но тогда где?
- Они и находятся в шаре и не находятся в нем, вот в чем вопрос!
Никто не заметил, как в лабораторию вошел академик Кравиц - мой научный руководитель. От меня он знал и о нашем опыте и об его неожиданных результатах. Теперь он сам приехал сюда. Оказывается, в течение часа он стоял и слушал. Мы все бросились за стулом для него, но он улыбаясь остановил нас.
- Не надо, мальчики. Я сейчас уйду. Вы сделали великое дело. Но плоды свои оно даст не сейчас и, может быть, даже не через сто лет. Это подарок внукам. Это ваше завещание им. Может быть, правы те физики, которые считают, что наш мир и мир отрицательных энергий в каждой точке невидимо и неощутимо пронизывают друг друга. Может быть, именно вам посчастливилось первыми нащупать, физически нащупать существование мира, который лежит где-то по ту сторону пустоты...
Академик ушел. Мы долго смотрели ему вслед и молчали. Так прошел этот год, принесший волнующую тайну, раскрыть которую нам пока не удалось. Может быть, поэтому мне немного грустно, что так быстро течет время...
Сигналы разумного мира, зачерпнутые вакуумной камерой Бориса, взволновали лучшие умы человечества. Встреча с непостижимым казалась близкой и осязаемой. Ракеты поднимались в космос, неся в своих блестящих телах разнообразные ловушки пустоты. Ученые изощрялись, придумывая самые причудливые формы этих приборов, которые порой достигали огромных размеров.
Но по возвращении на Землю каждый раз повторялось одно и то же. Фотопленка с математической правильностью воспроизводила гармоничный танец все усложнявшихся геометрических фигур, известный всем из первого опыта с камерой Бориса. Ничего больше. Все тот же ритмичный вихрь линий и точек, кончавшийся как бы взрывом необъяснимой формы...
Фотографии странных сигналов появились в газетах и журналах у нас и за границей. Причудливый узор кохлеоиды, знакомый раньше только математикам, знает теперь любой школьник. Вот даже запонки, и те украшает эта двойная спираль. Впервые я увидел такие запонки в Риме, на международном конгрессе... Теперь вот мне подарил их кто-то из друзей.
Я выхожу на балкон и смотрю в черный купол неба, тронутый бледным фосфорическим светом Млечного пути. Я смотрю и думаю, что, пожалуй, мой учитель ошибся... Именно вам суждено отгадать загадку двойной спирали. Ведь для этого не так уж много надо. Мы проникли в тайну вакуума, мы познали его. Теперь мы должны изменить его, воздействуя... Чем? Пока неизвестно... Но я верю, что мы додумаемся, как пробиться сквозь стенку из пустоты. А внукам... внукам мы оставим в наследство другие загадки.
Запонки с кохлеоидой
Вот я и постарел еще на год... Друзья уже разошлись. На белой скатерти остались вишневые пятна. В открытую дверь балкона вместе с ночной бабочкой влетает влажный шелест июльской ночи. Пахнет полынью, липовым цветом и нагретым асфальтом. Я еще не достиг того возраста, когда мужчины начинают считать годы. И все же мне жаль, что прошел именно этот год. В руке у меня изящные бериллиевые запонки с причудливым рисунком двойной спирали. Мне подарил их сегодня кто-то из близких. В шуме и смехе я не заметил, кто. Так как же прошел этот год?..
На столе лежит маленькая голубая книжка. Это автореферат моего друга Бориса Лукова. Мой шеф, академик, попросил, чтобы я написал отзыв. Для этого мне не нужно читать голубую книжку. Ведь кому, как не мне, знать, чем занимается Борька. Но написать отзыв все-таки трудно. Никак не могу сосредоточиться: я все еще под впечатлением нашего недавнего разговора.
Мы сидели тогда в Борькиной лаборатории, в маленьком полуподвальчике. Там негде повернуться среди огромных, заваленных всяким металлическим хламом лабораторных столов. Борька только что получил данные о глубине достигнутого им вакуума; он был взволнован, мне даже показалось раздражен.
- Одна стомиллиардная атмосферы! По-моему, это совсем неплохо, - сказал я, листая только что полученный номер журнала теоретической и экспериментальной физики, в котором была опубликована работа Бориса.
- Грязь.
- Что? Что ты сказал?
- Грязь. - Борис отложил в сторону миллиметровку, на которой вычерчивал кривую кинетики. - В таком вакууме еще слишком много вещества. На шесть порядков выше межзвездной среды. Это же в миллион раз больше возможных соударений. Меня это не устраивает.
- Как ты создаешь вакуум?
- Электросорбцией. У меня откачка - это только первый этап. Основную работу выполняют стенки сосуда. Они сделаны из губчатого металлополимера, с необычайным сорбционным потенциалом. В течение двух-трех месяцев молекулы, находящиеся в сосуде, поглощаются стенками. В сущности можно было бы достичь абсолютного вакуума, если бы не десорбция. Проклятые стенки все-таки отдают часть поглощенных газов.
- А ты пробовал мерцающий потенциал?
- Пробовал. - Борис указал на медные шины, припаянные к кожуху камеры. - Я даю пятьдесят киловольт.
- Этого достаточно. Ну и что, помогает?
Борис неопределенно хмыкнул и, смешно сморщив нос, покачал головой:
- Очень мало.
Мы замолчали. Я уже собрался уходить, как Борис, точно вспомнив о чем-то важном, спросил меня:
- Ты знаешь кого-нибудь из Института редких земель?
- Кое-кого знаю. А что?
- У меня к тебе большая просьба, - Борис встал из-за стола и подошел ко мне, - помоги достать немного гольмия.
- Сколько это - немного?
- Несколько граммов. Пять-шесть.
- Ого! - Я вскочил и уставился на этого сумасшедшего, захотевшего получить несколько граммов металла, даже окись которого стоит в триста двадцать раз дороже чистого золота.
Борис успокаивающе похлопал меня по спине.
- Садись, садись. Я все прекрасно понимаю. Дело в том, что столько гольмия у них найдется. Им он все равно не нужен. Ведь этот металл нигде не применяется. Зато мне...
Борис выдвинул ящик стола и достал папиросную коробку "Казбек". Между двумя слоями ваты в ней были аккуратно уложены металлические шарики.
- Вот этот, - Борис протянул мне серебристый шарик, - сплав магния, кобальта и сурьмы, - совершенно испаряется в вакуумной камере за три часа. То же было с шариками из кадмиевых и цинковых сплавов. Все они превратились в тонкий слой металла, нанесенный на стенки камеры. С шариками же из железа, стали и золота как будто ничего не происходило. И все-таки, когда я взвесил их после тридцатишестисуточного пребывания в камере, то обнаружил потерю в весе в девятом знаке после запятой. И это у меня на установке. А что будет в космосе... Три года я искал нужный сплав, пока не получил вот это.
Борис осторожно, даже как-то любовно вынул из ваты нежно-голубой шарик с золотым отливом, немного подержал его и так же осторожно положил на место.
- А что это? - спросил я с любопытством.
- Золото, самарий, гольмий. Мне нужен гольмий. Понимаешь?
- Понимаю, Борь. Материал для межзвездных кораблей не должен испаряться в пространстве. Такой материал нужен всем. Ты получишь гольмий!
- Ну, ну, не надо патетики, - сказал мой друг, улыбаясь и мягко, но настойчиво выпроваживая меня из лаборатории.
...Это было год назад. Я достал тогда для него два с половиной грамма гольмия. А три месяца спустя писал отзыв на автореферат его кандидатской диссертации.
Что же было потом?..
Борису никак не удавалось понизить давление в камере. Одна стомиллиардная доля атмосферы - это был предел. Для Борьки он стал ночным кошмаром, неутомимым преследователем и врагом. Друг перепробовал все известные методы достижения глубокого вакуума. На его месте другой мог бы гордиться. Ни одна методика не давала таких хороших результатов, как Борькина электросорбция. Но его это не удовлетворяло. Ему был нужен межпланетный вакуум. А такого разрежения нельзя было достичь. Это противоречие между желаемым и действительным Борис переживал мучительно и страстно. Сначала мы подшучивали над ним, но он встречал наш юмор неприкрытым раздражением, воспринимая как личную обиду. Шутить вскоре перестали, но все чаще поговаривали о том, что Лукова нужно немного отвлечь от работы.
"Она сжигает его, - говорили сотрудники Бориса, - посмотрите, как он похудел. Часто забивает бриться, смотрит странно... Если бы у него хоть что-нибудь получалось, а то губит себя человек ни за что. Нужно отправить его на курорт".
Институт, в котором работал Борис, построил новый корпус. Под этим благовидным предлогом директор велел отключить от Борькиного полуподвальчика высоковольтный кабель. Лаборатория осталась без электроэнергии. Работу можно было возобновить лишь после переезда в новое помещение. Сначала Борис пытался принять участие в хлопотах, связанных с этим переездом. Он бестолково ходил по пустым комнатам, что-то мерил рулеткой, спорил с механиками. Но все, точно сговорившись, встречали Бориса несколько враждебно. Если послушать их, то получалось, что Борис всем мешает и без него будет значительно лучше. В такой грозовой атмосфере профоргу сравнительно легко удалось усадить Бориса в самолет Москва Адлер.
Пока Борька плескался в море, произошло одно весьма памятное событие. Впервые за всю историю космической эры произошло столкновение ракеты с метеоритом.
Это случилось на трассе Земля - Луна. Маленький кусочек железа пробил обшивку грузового космического корабля "Генрих Гейне". К счастью, никто не пострадал, так как пробоина вывела из строя только один отсек, отделенный от остальных помещений переборками высшей космической защиты. В этом отсеке находился интересный груз - почва, насыщенная анаэробными бактериями.
Груз предназначался для огородов лунного города в кратере Птоломея. Но на Луне выяснилось, что вакуум совершенно испортил почву. Микробы погибли, они распались на отдельные молекулы и были высосаны в пространство. Когда я прочитал об этом в газете, то сейчас же подумал, что гипотезе о переселении жизни с планеты на планету микробами нанесен последний удар. Я до сих пор не понимаю, почему я подумал тогда именно об этом. Может быть, это была лишь прелюдия, первый аккорд неожиданного озарения, которое заставило меня отшвырнуть газету и выскочить на улицу.
Я бежал, не обращая внимания на лужи, которые вскипали под дождем крупными, как мыльные пузыри, бульбами. Весь промокший и забрызганный грязью, я ворвался на почту. Мысли мои расплывались, как льдины весной. Я испортил три бланка, пока сочинил текст телеграммы. Тогда он мне казался понятным:
"КАВКАЗ ПИЦУНДА ВОСТРЕБОВАНИЯ ЛУКОВУ, ВСТРЕЧА МЕТЕОРИТОМ ПРАВДА ШЕСТНАДЦАТОГО АВГУСТА ТЧК РАКЕТЕ НУЖНО ЗАЧЕРПНУТЬ ВАКУУМ ПРИВЕЗТИ ЗЕМЛЮ ВЫЛЕТАЙ СРОЧНО ЛЕВ".
Борис, черный от загара и пыли, ввалился ко мне на квартиру прямо с чемоданом. Сняв белую в дырочках шляпу и пригладив короткий ежик волос, он, не говоря, ни слова, прошел в ванную. Минут пять он фыркал и отплевывался под струей холодной воды. За время, которое прошло с момента отправки телеграммы, я привел свои мысли в порядок и без особого нетерпения ждал, пока Боря кончит умываться. Он вошел в комнату с полотенцем в руках. Включил вентилятор и, устроившись в тени, попросил пива. Я принес замороженную бутылку легкого венгерского вина и стаканы. Борька выпил свой сразу в три глотка.
- Идея у тебя великолепная и гениально простая. Это то, что нужно, без всякого предисловия начал Борис, - но взволновал ты меня, надо сказать, здорово. К чему было писать всякую галиматью? Это же форменное "Грузите апельсины бочки. Братья Карамазовы". Неужели и в таком серьезном деле нельзя было обойтись без шуток?
Борис с осуждением смотрел на меня. Так смотрит учитель на шалуна, осмелившегося пустить голубя в присутствии инспектора РОНО. Я же совершенно не понимал, о чем идет речь. Вероятно, вид у меня тогда был довольно красноречивый. Во всяком случае Борька убедился в моей искренности и достал телеграмму.
- На читай! Ну что это такое?
- Как что такое? Моя телеграмма. Ты же сам говоришь, что идея гениальная.
- А это что такое? Вот - это: "Встреча метеоритом правда шестнадцатого августа". Я понял это так: встречаю лети метеоритом. Вылетай сегодня же шестнадцатого августа. Только при чем тут "правда".
Я расхохотался.
Борис угрюмо смотрел, как я катался в конвульсиях смеха на диване.
Немного отдышавшись, я подошел к нему и, все еще улыбаясь, спросил:
- Ты хоть газеты там читал?
- Нет. А что? - Боря сконфуженно смотрел мне в глаза. - Некогда было, я думал.
- Ах, вы еще и думаете, - я мстил ему за братьев Карамазовых, - вы мыслитель? Наполеон? Магомет? Лев Толстой?
Борька молчал. Я же медленно и спокойно достал вчерашнюю "Правду" и обвел красным карандашом меленькое сообщение на четвертой полосе.
- На, читай! Тех, кто не читает газеты, надо морально убивать.
Борька остался у меня ночевать. Мы еще в студенческие годы часто ночевали вместе. Приятно было лежать в темноте, курить и философствовать. О чем только мы ни говорили с ним в такие минуты. Но в этот раз беседы не получилось. Борька заснул сразу же, как только лег. Зато уже в семь часов утра он был на ногах и безжалостно стаскивал с меня одеяло.
Мы быстро позавтракали и поехали к нему в институт. Старое здание почти опустело. Из Бориного полуподвальчика уже вывезли все оборудование. В неприкосновенности оставался только личный стол Бориса. Все знали, что он очень не любил, когда к этому столу подходили посторонние. Боря с трудом нашел для меня стул. Сам он уселся на столе.
- Давай набросаем эскизный проект, - Борис достал стопку бумаги и разделил ее пополам - себе и мне.
- Чего там набрасывать, - спокойно и самоуверенно ответил я, - у меня уже все продумано и готово.
- Ну...
- Все очень просто. В одном из отсеков ракеты помещают пустотелый шар. Когда ракета выходит в космос, отсек автоматически открывается. Затем открывается пустотелый шар, внутренняя поверхность которого покрыта твоим космическим сплавом, не испаряющимся в вакууме. Космос высасывает из него все содержимое и через некоторое время шар закрывается. Что будет в таком шаре?
- Вакуум.
- Молодец, Боренька. В таком шаре будет космический вакуум. Вопросы есть? Дополнения есть?
- По существу дела нет. В деталях есть, - Борис слез со стола и начал ходить по комнате. - Прежде всего шар изготовляется жесткий и прочный, чтобы его не раздавило атмосферное давление на Земле. Во-вторых, чтобы сохранить вакуум от всяких посторонних влияний, и в первую очередь от диффузии, шар концентрически входит еще в одну вакуумную сферу.
- А вся эта система помещается в жидкий гелий, - закончил я мысль Бориса.
- И все это осуществляется там, в космосе, автоматически! - сказали мы оба вместе.
Борис радостно потер руки и сел писать проектное задание.
Наконец, наступил этот день. Сразу же после приземления космической ракеты "Диспрозий" ее разгрузили. Нашу "ловушку" поместили в специальный жидкостный контейнер и отправили в Москву. Не знаю, что пережил Борис за то время, пока "ловушку" доставили в лабораторию, я же просто сгорал от нетерпения. Но все, имеющее начало, имеет и конец.
"Ловушку" установили в заранее подготовленном гнезде. Присоединили к клеммам провода, тщательно все проверили. Борька заявил, что включить рубильник должен я. Мне же казалось, что это право целиком принадлежит ему.
Наш маниловский спор вызвал оживление и смех. Особенно издевался над нами Альберт - молодой сотрудник Бориса. Он-то и включил в конце концов рубильник.
Пока нагревались лампы, я подумал, что праздничное настроение бывает только в преддверии праздника. Когда праздник приходит, все кажется таким обычным. Вот и теперь... Сейчас приборы зафиксируют космический вакуум. Еще раз подтвердится гениальная теория Дирака, что вакуум - это не пустота, а море, наполненное зародышами виртуальных частиц. Мы снимем спектр колебаний пустоты и убедимся, что он подтверждает теорию. Что может быть еще?
В этот момент засветился зеленый экран осциллографа. Сначала светящаяся точка вычерчивала уже знакомые нам кривые излучения вакуума. Эти кривые мгновенно фиксировались на фотопленке, которая, пройдя сквозь проявитель, уже показалась в окошке. Я нажал кнопку и обрезал первый кусок пленки. Да, кривая имела тот же характер. Просто она была более точной, так как впервые с нами "говорил" такой высокий вакуум.
Как все-таки жаль, что даже очень важная и трудная работа по завершении становится самой привычной и обыденной. Я знал, что завтра у всех нас появятся новые идеи, новые планы, и мы опять будем гореть в чистом огне неутомимой жажды познания. Но сегодня... Сегодня мне было жаль, что мы победили вакуум... так быстро.
А назавтра, когда установка вошла в стационарный режим, случилось вот что. Сначала фотопленка запечатлела какой-то искривленный треугольник, потом ромб, пятиугольник, шестиугольник...
В причудливую нескончаемую цепь сплетались многоугольники, все более приближавшиеся к кругу. Это была странная и меняющаяся вязь, которая все усложнялась и точно куда-то звала, тянула за собой. Узор становился все причудливее и изощренней.
Сквозь вязь многогранников пробивалась стоячая, вечно бегущая волна синусоид и тангенсоид, которые неизменно закручивались и переходили в спирали. Все сложней становились формы спиралей, все неуловимей и тоньше их контуры. Наконец, все закончилось двойной спиралью - кохлеоидой, каждая половина которой словно повторяла себя самое в невидимом зеркале. Обе спирали кохлеоиды все больше закручивались, усложняли свои витки, пока, наконец, из кохлеоиды не родилось нечто, чему нет названия, чье движение нельзя описать ни одной известной нам математической формулой. Осциллограф по-прежнему светился, но яркая точка выписывала лишь нулевые колебания вакуума. Все исчезло. Мы не решались заговорить.
Не помню, сколько прошло времени, как вдруг опять появились искаженные, построенные не из прямых, а из кривых линий многогранники, которые тянулись во все усложняющейся цепи. Все опять закончилось кохлеоидой и ее вырождением во что-то, не имеющее названия.
Так продолжалось пять дней.
Все мы ходили в те дни придавленные рождающейся где-то в глубине души догадкой. Кто-то хорошо сказал, что мы скользили над пропастью, в которой клубилось и кипело холодным огнем непостижимое.
Мы много раз собирались вместе и спорили о причине странных сигналов, полученных из нашей "ловушки". Все почти одновременно поняли, что эти сигналы - зов разума. Это казалось диким, невероятным, но другого объяснения не было.
- Прежде всего геометрические фигуры! И какие! - говорил тогда бледный от волнения Борис. - Это же неэвклидова геометрия. Это фигуры Лобачевского, фигуры, искаженные в истинном пространстве. Я точно измерил параметры синусоид и тангенсоид, они соответствуют треугольнику с суммой углов в 270 градусов. Это треугольник на поверхности сферы.
Потом говорил Альберт. Всегда спокойный, насмешливый и самоуверенный, тогда он заикался, как второклассник.
- Ведь это диалектика, товарищи. Настоящая диалектика! Сначала треугольник, потом ромб, пятиугольник, стоугольник, круг. Что это, как не общий для всего мироздания марксистский закон постепенного перехода количества в качество? Все усложняется, все увеличивает свои признаки, но новое качество наступает не сразу. Чтобы из многоугольника родился круг, нужен скачок, а не простое увеличение числа сторон. Скачок наступает, и новое качество отрицает старое. Так рождается крут.
А я говорил о самом, по моему мнению, главном, о развитии материального мира и об источнике этого развития.
- Все развивается по спирали. Но здесь кохлеоида - двойная спираль. А ведь если вдуматься, это более точная схема. Вернее, более общая. Смотрите! Каждая половина - это отражение в зеркале соседней. Это наш мир и мир физического Зазеркалья. Это единство и борьба противоположностей. Вот где основа развития вселенной. Единство и борьба мира и антимира.
Только высокоорганизованный интеллект мог передать такую информацию. Все может быть разным в разных мирах, но одно остается общим - это наиболее общие законы диалектики.
Мы прекрасно понимали друг друга. Но каждого, вероятно (я сужу по себе), грыз червь сомнения. Прежде всего было непонятно, где находятся существа, посылающие нам или кому-то еще свои сигналы. В пустотелой ловушке, которая, "зачерпнув" межзвездный вакуум, стояла в нашем приборе? Нет, ой этом не могло быть и речи. Но тогда где?
- Они и находятся в шаре и не находятся в нем, вот в чем вопрос!
Никто не заметил, как в лабораторию вошел академик Кравиц - мой научный руководитель. От меня он знал и о нашем опыте и об его неожиданных результатах. Теперь он сам приехал сюда. Оказывается, в течение часа он стоял и слушал. Мы все бросились за стулом для него, но он улыбаясь остановил нас.
- Не надо, мальчики. Я сейчас уйду. Вы сделали великое дело. Но плоды свои оно даст не сейчас и, может быть, даже не через сто лет. Это подарок внукам. Это ваше завещание им. Может быть, правы те физики, которые считают, что наш мир и мир отрицательных энергий в каждой точке невидимо и неощутимо пронизывают друг друга. Может быть, именно вам посчастливилось первыми нащупать, физически нащупать существование мира, который лежит где-то по ту сторону пустоты...
Академик ушел. Мы долго смотрели ему вслед и молчали. Так прошел этот год, принесший волнующую тайну, раскрыть которую нам пока не удалось. Может быть, поэтому мне немного грустно, что так быстро течет время...
Сигналы разумного мира, зачерпнутые вакуумной камерой Бориса, взволновали лучшие умы человечества. Встреча с непостижимым казалась близкой и осязаемой. Ракеты поднимались в космос, неся в своих блестящих телах разнообразные ловушки пустоты. Ученые изощрялись, придумывая самые причудливые формы этих приборов, которые порой достигали огромных размеров.
Но по возвращении на Землю каждый раз повторялось одно и то же. Фотопленка с математической правильностью воспроизводила гармоничный танец все усложнявшихся геометрических фигур, известный всем из первого опыта с камерой Бориса. Ничего больше. Все тот же ритмичный вихрь линий и точек, кончавшийся как бы взрывом необъяснимой формы...
Фотографии странных сигналов появились в газетах и журналах у нас и за границей. Причудливый узор кохлеоиды, знакомый раньше только математикам, знает теперь любой школьник. Вот даже запонки, и те украшает эта двойная спираль. Впервые я увидел такие запонки в Риме, на международном конгрессе... Теперь вот мне подарил их кто-то из друзей.
Я выхожу на балкон и смотрю в черный купол неба, тронутый бледным фосфорическим светом Млечного пути. Я смотрю и думаю, что, пожалуй, мой учитель ошибся... Именно вам суждено отгадать загадку двойной спирали. Ведь для этого не так уж много надо. Мы проникли в тайну вакуума, мы познали его. Теперь мы должны изменить его, воздействуя... Чем? Пока неизвестно... Но я верю, что мы додумаемся, как пробиться сквозь стенку из пустоты. А внукам... внукам мы оставим в наследство другие загадки.