Емельянов Андрей
Выход
Андрей Емельянов
ВЫХОД
Он сорвал звездочки с уцелевшего погона, кинул их на пол и каблуком втаптывал и втаптывал в грязь, до тех пор, пока не услышал звуки погони. Они уже рядом. Здесь, в подвале. Шарахнулся к стене, почти на ощупь нашел кирпич, выступавший из стены, и, обламывая ногти на разбитых руках, вытащил его из углубления в стене. Достал партбилет, обмотанный в грязную тряпицу, но положить его в тайник не успел, кирпич выпал из дрожащих пальцев и рухнул на пол подвала, эхо удара заметалось среди сырых и тесных стен. И тут же в его сторону побежали те, кто уже несколько часов преследовал его, отставая всего лишь на минуту. Теперь они были совсем рядом.
Он отбросил ненужный ППШ в сторону и неожиданно для себя заплакал. Размазывая грязные дорожки слез по щекам, он бежал по лабиринту подвала, все дальше и дальше в полную темноту. Прямо, потом налево и еще раз налево. Остановился, прислушался и ничего не услышал, ничего кроме своего сердца, которое гулко билось теплым комком в горле. Пытаясь унять свои слезы, он подумал о своем отце. Об отце, которого почти не помнил. Остались только смутные воспоминания. Он помнил совсем немного - терпкий запах отца, его колючую шинель и крошки махры в жестких усах. Hо и этого оказалось достаточно, чтобы унять слезы и хоть немного успокоиться. Он глубоко вздохнул и наощупь двинулся дальше, вглубь лабиринта подвала.
Там, в темноте, там совсем не страшно и не слышно ничего. И не видно ничего, да ничего и не хочется видеть. Только кожа, серая кожа рук начинает светиться таинственным светом, чуть-чуть, словно фитиль в закопченной керосиновой лампочке. И плотно задернуты шторы, тяжелые грязные шторы. Буквы на газетной бумаге разбегаются кто куда, пляшут и срываются из-под его стеклянных от холода кистей рук:
м.ы...н.е...р.а.б.ы...р.а.б.ы...н.е...м.ы...
Облачко пара, повторяя те же самые буквы, летит к потолку. В соседней комнате на столе лежит несколько кирпичиков черствого невкусного хлеба, пара кусков сахара. В соседней комнате, в груде штопанных цветастых одеял лежит мать и смотрит сквозь себя. Он встает, прокрадывается туда, скрипит половицами, хватается за стены, качается как пьяный, уставший взрослый человек. Он стоит в дверях, кивает головой на харчи, лежащие на столе, и неожиданно для себя цедит сквозь зубы:
- Я знаю, ты с этим... е...сь. Да? Да, мама?
- Что? - Она подскакивает, бледная и жалкая, кидается на него, бьет мокрой тряпкой наотмашь, - Что? Что ты сказал?
И по лицу... Потом по спине, потом снова по лицу...
Он падает, обхватывает голову руками и лежит неподвижно, только губы шевелятся:
- Е...сь, ты... ты... с ним...
Его мать издает резкий, всхлипывающий звук и убегает куда-то, а он хватает самый большой кусок сахара со стола, запихивает его в жадный рот, отчего его щеки раздуваются, становятся больше, и уходит к себе в комнату. Мокрый, растрепанный, он садится за стол и продолжает выводить пляшущие буквы на газетной бумаге:
м.ы...н.е...р.а.б.ы...
Глотает комки сладкой обиды, комки горькой правды. Смотрит на свои руки, на свои светящиеся руки.
Медленно выбирается из клетки воспоминаний и понимает, что подвал никуда не исчез. Вокруг все так же темно и тихо, только руки... только они... пепельная кожа, вся в разводах и пятнах.
Hаощупь продвигается дальше, поворачивает за угол, потом еще за один, и останавливается как вкопанный. Смотрит своими прищуренными глазами на подвальное окошко, перекрещенное прутьями, перемотанное ржавой паутиной-проволокой. Подкрадывается к нему, достает из голенища сапога погнутый штык и накидывается с еле слышным стоном на проволоку.
- А ведь пролезу, пролезу, смогу... - шепчет он своим рукам, успокаивает их дрожь, - только проволоку... сейчас, б...ь, подожди...
Он кое-как срывает ржавую паутину с окна, рвет пальцы в мясо, шипит и матерится сквозь редкие зубы, откидывает штык куда-то вглубь темноты, хватается за прутья, пытается подтянуться и тут же по его израненным пальцам кто-то оттуда, снаружи, ударяет прикладом винтовки. Он падает ослепленный болью и беспомощно, наощупь, ползет. Встает на ноги, спотыкается и еще раз слепнет от луча фонаря, ударившего в лицо. Из-за угла выбегают они. Их много, они шумят, фыркают, стучат сапогами, шумно дышат незнакомыми запахами ему в лицо. Они его бьют, но не сильно и не больно, а так, ради соблюдения правил. Заламывают руки, стягивают их сзади веревочной петлей, затем вяжут ему ноги, валят на пол, на живот и убегают. Один оборачивается, странно улыбается, грозит ему "Вальтером" и обещает скоро вернуться.
Он лежит, прижимается щекой к холодному полу и видит прямо перед собой холодное лезвие штыка. Он извивается червяком, дергает ногами, переворачивается на спину и синеющими пальцами хватает штык, перехватывает его и замирает в неудобной позе, на боку, только пальцы его двигаются, шевелятся, перехватывают остывшую сталь и у него почти сразу получается разрезать, разорвать веревку. Он прогрызается сквозь узлы на ногах, вскакивает на непослушные ноги-палки и бежит сквозь темноту, почти не останавливаясь, почти не задумываясь о том, что на его сумасшедшем пути могут неожиданно вырасти стены.
Вот он уже рядом с дверью, совсем рядом с выходом. Сырой сквозняк гладит его по голове, шевелит волосы успевшие отрасти за время, которое он провел в окружении. А ему кажется, что это ветер свободы и счастья, ветер солнечного дня, ласкового обтекает его и подталкивает к выходу. И тут дверь резко распахивается, на пороге появляется резкая, очерченная страшным сиянием, огромная тень. Он прыгает в сторону, хватает свой ППШ, лежащий у стены и замахивается прикладом на тень, рычит что-то сквозь разбитые губы, брызжет слюной, отчаянно не хочет показать свой страх, свою слабость, но колени дрожат, голос срывается, а тень становится все больше, идет прямо на него...
Тень останавливается и кричит ему голосом матери:
- Лешка, брось ты эту палку! Лешка, беги скорее во двор, там твой отец. Пришел... Живой... Лешка!
Он проскакивает под рукой матери, расталкивает пацанов, столпившихся рядом с выходом из подвала, вырывается на солнечный свет и чувствует как слезы снова начинают литься из его глаз, текут по проторенным дорожкам, огибают его губы и щекочут, щекочут его, капают с подбородка. Он слизывает мутную соль, пробует ее на вкус и бежит к большому человеку, стоящему посреди двора на нелепой деревянной ноге. Вокруг большого человека собрались соседи, даже Василич стоит рядом со своей неизменной метлой, со свистком на жилистой шее.
Лешка бежит и кричит, не слыша своего голоса:
- Папка, вернулся... Папка!
Отец медленно разворачивается, загребает его в охапку, подкидывает его вверх, в синее апрельское небо и прижимает к себе, к своей шинели и неумело, неуклюже гладит сына по голове.
Василич пробирается сквозь собравшуюся толпу и, откашливаясь, отводя в сторону глаза, спрашивает у Лешкиного отца:
- Hу что, как там, на войне?
- Как?.. Страшно там, Василич, - говорит отец. Он опускает сына на землю и, прихрамывая, уходит в свою старую квартиру, где на столе, в полутемной комнате, сиротливо лежит кусок сахара и несколько кирпичиков черствого невкусного хлеба.
декабрь 2002 - январь 2003 (c) andy emelyanov
ВЫХОД
Он сорвал звездочки с уцелевшего погона, кинул их на пол и каблуком втаптывал и втаптывал в грязь, до тех пор, пока не услышал звуки погони. Они уже рядом. Здесь, в подвале. Шарахнулся к стене, почти на ощупь нашел кирпич, выступавший из стены, и, обламывая ногти на разбитых руках, вытащил его из углубления в стене. Достал партбилет, обмотанный в грязную тряпицу, но положить его в тайник не успел, кирпич выпал из дрожащих пальцев и рухнул на пол подвала, эхо удара заметалось среди сырых и тесных стен. И тут же в его сторону побежали те, кто уже несколько часов преследовал его, отставая всего лишь на минуту. Теперь они были совсем рядом.
Он отбросил ненужный ППШ в сторону и неожиданно для себя заплакал. Размазывая грязные дорожки слез по щекам, он бежал по лабиринту подвала, все дальше и дальше в полную темноту. Прямо, потом налево и еще раз налево. Остановился, прислушался и ничего не услышал, ничего кроме своего сердца, которое гулко билось теплым комком в горле. Пытаясь унять свои слезы, он подумал о своем отце. Об отце, которого почти не помнил. Остались только смутные воспоминания. Он помнил совсем немного - терпкий запах отца, его колючую шинель и крошки махры в жестких усах. Hо и этого оказалось достаточно, чтобы унять слезы и хоть немного успокоиться. Он глубоко вздохнул и наощупь двинулся дальше, вглубь лабиринта подвала.
Там, в темноте, там совсем не страшно и не слышно ничего. И не видно ничего, да ничего и не хочется видеть. Только кожа, серая кожа рук начинает светиться таинственным светом, чуть-чуть, словно фитиль в закопченной керосиновой лампочке. И плотно задернуты шторы, тяжелые грязные шторы. Буквы на газетной бумаге разбегаются кто куда, пляшут и срываются из-под его стеклянных от холода кистей рук:
м.ы...н.е...р.а.б.ы...р.а.б.ы...н.е...м.ы...
Облачко пара, повторяя те же самые буквы, летит к потолку. В соседней комнате на столе лежит несколько кирпичиков черствого невкусного хлеба, пара кусков сахара. В соседней комнате, в груде штопанных цветастых одеял лежит мать и смотрит сквозь себя. Он встает, прокрадывается туда, скрипит половицами, хватается за стены, качается как пьяный, уставший взрослый человек. Он стоит в дверях, кивает головой на харчи, лежащие на столе, и неожиданно для себя цедит сквозь зубы:
- Я знаю, ты с этим... е...сь. Да? Да, мама?
- Что? - Она подскакивает, бледная и жалкая, кидается на него, бьет мокрой тряпкой наотмашь, - Что? Что ты сказал?
И по лицу... Потом по спине, потом снова по лицу...
Он падает, обхватывает голову руками и лежит неподвижно, только губы шевелятся:
- Е...сь, ты... ты... с ним...
Его мать издает резкий, всхлипывающий звук и убегает куда-то, а он хватает самый большой кусок сахара со стола, запихивает его в жадный рот, отчего его щеки раздуваются, становятся больше, и уходит к себе в комнату. Мокрый, растрепанный, он садится за стол и продолжает выводить пляшущие буквы на газетной бумаге:
м.ы...н.е...р.а.б.ы...
Глотает комки сладкой обиды, комки горькой правды. Смотрит на свои руки, на свои светящиеся руки.
Медленно выбирается из клетки воспоминаний и понимает, что подвал никуда не исчез. Вокруг все так же темно и тихо, только руки... только они... пепельная кожа, вся в разводах и пятнах.
Hаощупь продвигается дальше, поворачивает за угол, потом еще за один, и останавливается как вкопанный. Смотрит своими прищуренными глазами на подвальное окошко, перекрещенное прутьями, перемотанное ржавой паутиной-проволокой. Подкрадывается к нему, достает из голенища сапога погнутый штык и накидывается с еле слышным стоном на проволоку.
- А ведь пролезу, пролезу, смогу... - шепчет он своим рукам, успокаивает их дрожь, - только проволоку... сейчас, б...ь, подожди...
Он кое-как срывает ржавую паутину с окна, рвет пальцы в мясо, шипит и матерится сквозь редкие зубы, откидывает штык куда-то вглубь темноты, хватается за прутья, пытается подтянуться и тут же по его израненным пальцам кто-то оттуда, снаружи, ударяет прикладом винтовки. Он падает ослепленный болью и беспомощно, наощупь, ползет. Встает на ноги, спотыкается и еще раз слепнет от луча фонаря, ударившего в лицо. Из-за угла выбегают они. Их много, они шумят, фыркают, стучат сапогами, шумно дышат незнакомыми запахами ему в лицо. Они его бьют, но не сильно и не больно, а так, ради соблюдения правил. Заламывают руки, стягивают их сзади веревочной петлей, затем вяжут ему ноги, валят на пол, на живот и убегают. Один оборачивается, странно улыбается, грозит ему "Вальтером" и обещает скоро вернуться.
Он лежит, прижимается щекой к холодному полу и видит прямо перед собой холодное лезвие штыка. Он извивается червяком, дергает ногами, переворачивается на спину и синеющими пальцами хватает штык, перехватывает его и замирает в неудобной позе, на боку, только пальцы его двигаются, шевелятся, перехватывают остывшую сталь и у него почти сразу получается разрезать, разорвать веревку. Он прогрызается сквозь узлы на ногах, вскакивает на непослушные ноги-палки и бежит сквозь темноту, почти не останавливаясь, почти не задумываясь о том, что на его сумасшедшем пути могут неожиданно вырасти стены.
Вот он уже рядом с дверью, совсем рядом с выходом. Сырой сквозняк гладит его по голове, шевелит волосы успевшие отрасти за время, которое он провел в окружении. А ему кажется, что это ветер свободы и счастья, ветер солнечного дня, ласкового обтекает его и подталкивает к выходу. И тут дверь резко распахивается, на пороге появляется резкая, очерченная страшным сиянием, огромная тень. Он прыгает в сторону, хватает свой ППШ, лежащий у стены и замахивается прикладом на тень, рычит что-то сквозь разбитые губы, брызжет слюной, отчаянно не хочет показать свой страх, свою слабость, но колени дрожат, голос срывается, а тень становится все больше, идет прямо на него...
Тень останавливается и кричит ему голосом матери:
- Лешка, брось ты эту палку! Лешка, беги скорее во двор, там твой отец. Пришел... Живой... Лешка!
Он проскакивает под рукой матери, расталкивает пацанов, столпившихся рядом с выходом из подвала, вырывается на солнечный свет и чувствует как слезы снова начинают литься из его глаз, текут по проторенным дорожкам, огибают его губы и щекочут, щекочут его, капают с подбородка. Он слизывает мутную соль, пробует ее на вкус и бежит к большому человеку, стоящему посреди двора на нелепой деревянной ноге. Вокруг большого человека собрались соседи, даже Василич стоит рядом со своей неизменной метлой, со свистком на жилистой шее.
Лешка бежит и кричит, не слыша своего голоса:
- Папка, вернулся... Папка!
Отец медленно разворачивается, загребает его в охапку, подкидывает его вверх, в синее апрельское небо и прижимает к себе, к своей шинели и неумело, неуклюже гладит сына по голове.
Василич пробирается сквозь собравшуюся толпу и, откашливаясь, отводя в сторону глаза, спрашивает у Лешкиного отца:
- Hу что, как там, на войне?
- Как?.. Страшно там, Василич, - говорит отец. Он опускает сына на землю и, прихрамывая, уходит в свою старую квартиру, где на столе, в полутемной комнате, сиротливо лежит кусок сахара и несколько кирпичиков черствого невкусного хлеба.
декабрь 2002 - январь 2003 (c) andy emelyanov