Эмиль Вениаминович Брагинский. Учитель пения

Эмиль Вениаминович Брагинский
Учитель пения

   Учителем пения называется человек, который ведет в школе уроки пения и получает зарплату, соответствующую важности предмета…
   Дети вышагивали по улице, счастливые и гордые, и, задирая головы, поглядывали на Ефрема Николаевича. Длинный-предлинный Ефрем Николаевич возвышался над мальчишеской толпой, которая шумела как бы несколькими этажами ниже. Ефрем Николаевич нес что-то непонятное, завернутое в тряпку. Время от времени он смотрел на предмет, который держал, и на лице появлялась озорная улыбка. Потом улыбка исчезала и вновь уступала место виновато-растерянному выражению. Дело в том, что Ефрем Николаевич Соломатин торопился домой и точно знал, как его дома встретят.
   Вся ватага ввалилась в просторный зеленый двор. Здесь Соломатин свернул в подъезд, а мальчишки остались ждать во дворе и сразу стали озабоченными.
   Вскоре Соломатин уже стоял на пороге так называемой большой комнаты, в которой жена гладила белье, а младшая дочь, Тамара, недавно окончившая среднюю школу, разговаривала по телефону. В глубине маленькой комнаты старший сын, Дима, чертил на доске, откидывавшейся от стены. Квартира и так была тесной, но казалась еще меньше оттого, что в большую комнату был втиснут рояль.
   – Вот, я принес! – робким голосом произнес Ефрем Николаевич.
   – Что ты принес? – спросила жена, Клавдия Петровна, еще ничего не подозревая.
   – Как бы это тебе сказать… – мялся Соломатин. – В общем, ты можешь взглянуть…
   – Вова! – шепнула в трубку Тамара. – Позвони мне позже, тут папа что-то принес.
   Клавдия Петровна поставила утюг на подставку. Из маленькой комнаты выглянул Дима.
   – Только не сердись! – Ефрем Николаевич развернул скомканную тряпку, внутри которой… спал щенок.
   – Что это такое? – Клавдия Петровна даже села и спросила тихо-тихо, потому что была потрясена.
   – Разве ты не видишь? – переспросил муж. – Это собака!
   – Колоссально! – высказался Дима и скрылся в маленькой комнате.
   – Какая прелесть! – воскликнула Тамара. – Где ты ее достал?
   – Мне хор подарил.
   – Какая это порода?
   – Хорошая, плохую я бы не взял.
   – Зачем нам собака? – заговорила жена, и лицо Ефрема Николаевича приняло мученическое выражение. – Здесь и так повернуться негде. За собакой нужно ухаживать. Ее нужно водить гулять, ее нужно мыть, ее нужно кормить. Ведь неизвестно, какая вырастет собака – большая или маленькая…
   – Это как получится… – неопределенно сказал Ефрем Николаевич.
   – Если большая собака – ей нужно специально готовить. Кто будет этим заниматься? Ты знаешь, сколько это стоит?
   – Не знаю… – ответил затюканный муж.
   – Одним словом, – подытожила жена, – пойди и отнеси собаку туда, где ты ее взял!
   – Клавдия Петровна! – Ефрем Николаевич даже выпрямился. – Эту собаку я не верну! Я давно мечтал иметь собаку, и я ее завел!
   – Все равно, – пригрозила Клавдия Петровна, – когда ты уйдешь на работу, я ее выкину!
   – Клава! – выкрикнул муж. – Ты не можешь выбросить живое существо! Это живая собака, Клава…
   Клавдия Петровна взялась за утюг.
   – Не хватало, – сказала она с явной издевкой, – чтобы ты приволок в дом дохлую собаку!..
   Главное в семейной жизни – не терять чувства юмора. Ефрем Николаевич бочком-бочком протиснулся на маленький балкон, который выходил во двор.
   Мальчишки, закинув головы, выжидающе смотрели на учителя.
   – Нас поругали, – хитро улыбнулся Соломатин, имея в виду себя и щенка, – но нас не выгнали!
 
   Итак, прошло какое-то время, щенок получил кличку Тинг, вырос и превратился в симпатичную взрослую собаку среднего размера. Как известно, несимпатичных собак не бывает. Привилегию быть несимпатичными люди оставили за собой. Тинг ежедневно сопровождал Ефрема Николаевича в школу, и в зале, где репетировал хор, у Тинга было свое персональное место – возле своей персональной ножки рояля.
   Вошел Соломатин, и, как положено, дети встали.
   – Садитесь! Здравствуйте! Меня зовут Ефремом Николаевичем. У нас с вами будет урок пения. – Это хорошо, что вы улыбаетесь! – продолжал Соломатин. – Потому что петь весело. Человек отчего поет? От радости.
   – И от горя тоже! – вставила аккуратная светленькая девочка. – Я вот ходила на «Князя Игоря», и там Ярославна поет, потому что мужа в плен взяли!
   Класс грохнул.
   – Это тоже верно! – кивнул Соломатин. – И еще – у нас при школе есть хор мальчиков. Туда принимают всех желающих.
   – Я желаю! – поднялся толстенький паренек, Кира. В каждом классе есть ребята, считающие своим долгом балагурить и паясничать. – Только у меня ни голоса, ни слуха.
   – Сейчас проверим! – Соломатин открыл крышку рояля, взял аккорд и проиграл простенькую мелодию. – Повтори!
   Кира охотно повторил, да так, что все, как говорится, зашлись, и Соломатин вместе со всеми.
   – Вот видите! Я к музыке неспособный! – победоносно заявил Кира.
   – Ладно, приходи на спевку! – проговорил сквозь смех Соломатин.
   – Так я ведь не умею!
   – А я научу!
 
   После урока Соломатин вышел из класса и направился к двери, на которой было написано «Заведующий учебной частью».
   – Наталья Степановна, – сказал Соломатин, входя, – сейчас проходит всероссийский смотр. Если мы попадем в финал, поедем в Москву и что-нибудь там получим, мы сможем всюду хвастать этим фестивалем…
   – Правильно! – поддержала завуч. – У нас замечательный хор, я его так люблю! Если вы что-нибудь получите, от нас отвяжутся с тысячей других дел!
   – Неправильно! – возразил Соломатин. – Если мы получим премию, мы сделаем нашу школу первой школой с певческим уклоном! Ну как? – Соломатин был горд своим предложением.
   – А зачем? – оторопела завуч.
   – В Венгрии уже есть, дети лучше учатся, и объем легких у них увеличивается, и дети становятся одухотвореннее…
   – Не надо! – разволновалась завуч. – Если все дети начнут петь, от шума можно будет с ума сойти!
   – Привыкнете! – пообещал Соломатин, направился к выходу, но в дверях обернулся. – Вы тоже будете петь вместе со всеми!
   – Отметка по пению зря включена в аттестат зрелости! – крикнула завуч вдогонку, а руководство всегда право.
 
   Хор мальчиков под управлением Соломатина заканчивал петь песню, когда отворилась дверь и в зал вошел Кира.
   Тинг, который сидел под роялем на своем привычном месте, поднял голову и повилял хвостом. И только когда хор смолк, Тинг легонько тявкнул, приветствуя новичка.
   – Значит, встретимся завтра на конкурсе! – объявил Соломатин.
   – Ура! – грянул хор.
   – Вот, я пришел! – доложил Кира. – А почему здесь собака, она тоже поет?
   – Обычно аккомпанирует на рояле, – ответил Соломатин. – Только сегодня собака не в настроении. Для начала, Кира, ты поработаешь с ассистентом. Тинг, вперед!
   Соломатин с собакой ушли, а Андрюша протянул новичку руку.
   – Андрюша Минаев! Ты Баха любишь?
   Кира не нашелся, что ответить.
   – Прокофьева, Шостаковича?
   Кира пожал плечами.
   – Ну а Верди, Бизе?
   – Бизе люблю! – обрадовался новичок. – Еще больше люблю наполеон и эклер с заварным кремом! – И победоносно поглядел на хористов, ожидая привычной реакции. Но ее не последовало.
   – На первый раз прощаем, а на второй набьем… – Шура показал кулак. Среди певцов тоже бывают драчуны, и не только в детском возрасте.
 
   Каждое утро в семье Соломатиных начиналось в принципе одинаково. Тинг вертелся возле стола, держа миску в зубах и стуча ею об пол. Непрерывно звонил телефон.
   И вот сейчас Клавдия Петровна сняла трубку и, узнав, кого вызывают, сказала:
   – Томы нет!
   Звонили, как правило, дочери.
   Тамара вышла из ванной, запахнувшись в халатик, как всегда, баснословно красивая.
   Опять задребезжал телефон. Тамара сняла трубку.
   – Тамары нет! – сказала она и добавила: – Надоели!
   – Гогунцовым уже дали квартиру, – тараторила Клавдия Петровна, – и Бржезицким тоже… Если не ходить в исполком и не клянчить… А ты учитель, – она привычно нападала на мужа, – учителям что-то там полагается…
   – Но я не умею клянчить…
   – Вот если бы Дима уже защитился, стал кандидатом, ему бы полагалась дополнительная площадь…
   Дима резко поднялся:
   – Ночевать останусь в лаборатории!
   – Почему? – огорчилась мать. На то она и мать, чтоб огорчаться.
   – В этой давке работать нельзя! – Уходя, Дима коленкой стукнулся о рояль. – Когда наконец продадут эту рухлядь?
   – Это не рухлядь, – возразил Соломатин, – это беккеровский рояль.
   Тинг, которому надоело ждать, шмякнул миской об пол, сел на задние лапы и жалобно заскулил.
   – Помолчи! – прикрикнула Клавдия Петровна. – Вот если бы ты, Ефрем, привел в дом породистую собаку, говорят, им тоже полагается дополнительная площадь!
   – Тинг сверхпородистый, помесь боксера с легавой!
   – Мам, моя очередь! – весело напомнила Тамара.
   – Да-да, – продолжала мать, – если бы ты не бросила теннис, стала мастером спорта, в институт бы попала – спортсменам всегда натягивают отметки, – и тебе тоже, как мастеру спорта, полагалась бы дополнительная площадь.
   Уже в третий раз раздался телефонный звонок. Соломатин снял трубку и поздоровался:
   – Вова, здравствуй! Сейчас!
   Тамара взяла трубку из рук отца.
   – Меня нет! – И повесила трубку на рычаг. – Я забыла вам сообщить: с Вовой все кончено.
   – Воза – хороший мальчик, – жалобно сказала мать, – очень способный!
   – Пока он выбьется в люди, – возразила Тамара, – я уже стану старухой, а я хочу жить хорошо в глубокой молодости!
   – Цинизм – это гадость! – Отец поглядел на часы и напомнил: – На работу опоздаешь!
   Каждое утро в семье Соломатиных одинаковое, но вместе с тем каждое утро приносит с собой что-нибудь новенькое.
   – А мне торопиться некуда! – бесстрастно сообщила Тамара. – Я уволилась. – И добавила: – Сидеть в темноте, с этой дурацкой пленкой, чьи-то бесконечные физиономии, пейзажи Крыма, руки пахнут гипосульфитом – какая гадость!
   – И что ты собираешься делать? – спросил отец.
   Дочь ничего не ответила, а мать вздохнула:
   – Я не жалуюсь, я никогда не жалуюсь, в нашей семье все хорошо!
   Она встала из-за стола, чтобы отнести посуду на кухню, и, сделав неосторожное движение, ударилась о рояль.
   – Почему ты играешь на рояле, – сказала Клавдия Петровна, – а не на скрипке?
   После завтрака Ефрем Николаевич скрылся в ванной, где висело зеркало, достал из кармана галстук – «бабочку», прислушался (ничьих шагов не было слышно) и примерил его. Лицо Соломатина приняло строгое выражение, он, как дирижер, взмахнул руками…
 
   И сразу зазвучал латинский текст «Магнифики» Баха.
   – «Сикут лакутус…»
   Солировал Андрюша, вдохновенно выводил латинские слова, и хор подхватывал их. Гордо и мощно звучал детский хор под управлением Соломатина. Ефрем Николаевич был одет в черный костюм. Ефрем Николаевич завязал галстук, «бабочка» лежала в кармане, нацепить ее он не рискнул. Ефрем Николаевич был торжествен, строг и артистичен.
   – «Сикут лакутус…» – заливался хор.
   Дети были в белых ослепительных рубашках. Они без всякого стеснения пели на сцене большого концертного зала.
   Закончив петь, выдержали паузу. Наступила тишина. Ни одного хлопка, ни одного одобрительного возгласа.
   В концертном зале прослушивали хор несколько человек. Они скучали, сидя за столом, поставленным в проходе. Лица их были, как водится у членов комиссии, усталые и постные.
   – Спасибо, товарищи! Можете идти! – сказал председатель.
   Дети понуро побрели со сцены. Соломатин плелся последним.
   Когда вышли в коридор, дети сразу окружили Ефрема Николаевича и загалдели.
   – Ну как? Как вы думаете?
   – Тихо! – прикрикнул Соломатин. – Там может быть слышно. Вы пели хорошо. А понравилось ли им, я не знаю.
   – По-моему, они спали, – сказал Федя.
   – Вам не было видно, вы спиной стояли… – добавил Шура. – А председатель, он все время что-то жевал, наверное, во сне обедал!
   – Идите в школу! – распорядился Соломатин. – И ждите там, а я тут… поразузнаю…
   Теперь на сцене выступали юные циркачи. И члены жюри полусонно глядели на них, а председатель действительно что-то жевал.
   Соломатин на цыпочках подкрался к столу жюри.
   – Тише! – рассердился председатель. – Что вы тут топаете?
   Соломатин рухнул на ближайший стул.
   – Спасибо, товарищи! Можете идти! – сказал председатель.
   В гробовой тишине циркачи покинули сцену.
   – Перерыв! – объявил председатель. – Пошли в буфет, товарищи. Мы славно поработали и заслужили булочку с кефиром.
   – Извините, – вмешался Соломатин. – Я руководитель детского хора. Что мне сказать детям?
   Председатель недовольно поморщился, а один из членов жюри пошутил и сам рассмеялся собственной шутке:
   – Передайте им, чтобы хорошо учились!
   – Вы член жюри по юмору? – спросил Соломатин.
   – Мы сообщим наше решение, – уныло сказал председатель, – в установленном порядке!
   – Но это же дети! – повторил Соломатин. – Они установленных порядков не понимают!
   – Не скандальте! – Председатель двинулся к выходу, но Соломатин загородил ему дорогу.
   – Кроме «спасибо», товарищи, у вас не нашлось для детей ни одного человеческого слова1 И почему вы жуете, когда они поют?
   – Я не имею права высказываться заранее, – вздохнул председатель. – Это же конкурс. Но вы им передайте, пожалуйста, что на фестиваль они безусловно пройдут!
   – Спасибо большое! – растерянно ответил Ефрем Николаевич.
   Председатель двинулся к выходу, невесело добавив:
   – А жевать – я ничего не жую. Это у меня после гриппа воспаление лицевого нерва и тик!
   И Соломатин почувствовал, что у него самого задергалась щека, от смущения он прикрыл ее рукой.
   Потом Ефрем Николаевич весело шагал по улице, как вдруг вытянул шею и вгляделся. Он увидел Андрюшу, который доел эскимо, выкинул палочку и взял высокую ноту:
   – А-а…
   Очевидно, остался недоволен, достал из кармана монету и протянул ее продавщице.
   – Еще!
   – Андрей! – окликнул Соломатин. – Ты что, с ума сошел? – И отобрал эскимо.
   Андрюша грустно спросил:
   – Нас берут на фестиваль?
   – Берут!
   – Хочу охрипнуть! – сказал Андрюша. – Ем четвертую порцию – и никак!
   – Не понимаю! – Ефрем Николаевич действительно не понимал.
   – Если я охрипну и потеряю голос, мне будет легче! – делился горем Андрюша. – Отец пришел и сказал: «Перевожу тебя в школу-интернат с математическим уклоном». Чтобы, значит, я жил там, как в тюрьме. Меня будут кормить, а я за это буду решать задачки!
 
   Отец Андрюши, Артемий Васильевич Вешняков, делал клиентке немыслимую прическу под названием «Вечерняя заря». У всех женщин, которые садились в кресло к знаменитому мастеру, появлялось на лице выражение счастья или глупое выражение, что, в сущности, одно и то же.
   Соломатин заглянул в зал, увидел Артемия Васильевича и двинулся к нему.
   – Добрый день!
   Вешняков ответил доброжелательно:
   – Привет педагогике! Как семья, все здоровы?
   При этом пальцы его выплясывали на голове клиентки затейливый танец.
   – Вы зачем Андрюшу забираете? – печально спросил Соломатин.
   – Вот в Италии был мальчик Робертино Лоретта, – ответил Вешняков, – пел себе, а потом голос сломался, сломался и сам Робертино. Улавливаете?
   – Вовсе не обязательно, чтобы Андрюша потом становился певцом. От общения с музыкой он сам делается красивее, добрее. Человек должен расти с музыкой в душе!
   – Если бы я знал, – гнул свою линию парикмахер, – что из сына выйдет народный артист… Улавливаете?
   – Но у него к математике нет особых способностей!
   – Разовьются! – уверенно сказал Артемий Васильевич. – Учили бы меня с детства математике, я бы не стоял тут с ножницами, а был бы главный конструктор, точно! Сейчас технический век! Счастье – оно не в деньгах, я тут, может быть, зарабатываю больше, чем главный конструктор!
   – Вас так уважают! – вставила клиентка. – К вам предварительная запись! Вы делаете современную, нужную голову!
   – У нас поездка на фестиваль. – Голос у Соломатина против собственной воли стал просительным.
   – Вот это уж ни к чему! – Артемий Васильевич был убежден в собственной правоте. – Самомнение развивать! Андрей где прячется?
   – Тут, за углом! – признался Соломатин.
   – С математикой вопрос решенный! Скажите ему, чтобы шел домой задачи решать. Улавливаете?
   – Губите талантливого парня! – грустно вздохнул Соломатин.
   Парикмахер покрутил головой:
   – Наука людей не губит! Людей губит искусство! Это я вам твердо заявляю, как артист, как человек искусства!
   Соломатин покивал, будто согласен, и полез в карман.
   – Совсем забыл, я вам подарок принес!
   Вешняков насторожился, но лицо у Соломатина было бесхитростное.
   – Позволите?
   И прежде чем Вешняков успел опомниться, он ловко развязал ему галстук, снял и нацепил «бабочку».
   – Вот теперь вы артист, правда, пока еще не народный. Все артисты носят «бабочки». Волосы напомадить?
   – Не надо! – испуганно сказал Артемий Васильевич, не зная, как себя вести.
   – Смотрите, ваша женщина уже дымится, улавливаете? – И Соломатин медленно двинулся к выходу; держался он победителем, но настроение было паршивое.
   А Вешняков испуганно рванул рубильник и содрал с головы клиентки сложное электрическое приспособление. Теперь ее волосы высились замысловатым сооружением под названием «Вечерняя заря». Клиентка выдохнула из легких дым, откашлялась, поглядела в зеркало – и стала счастливой. Женщине для этого так мало нужно…
 
   Когда Ефрем Николаевич поднимался по школьной лестнице, из двери с табличкой «Заведующий учебной частью» выглянула Наталья Степановна и поманила Соломатина пальчиком.
   – Что ж это вы, Ефрем Николаевич, Андрюшу отпускаете?
   Когда сыплют соль на раны, становится, как известно, больнее, и Соломатин ответил зло:
   – Быстро вам доложили!
   – У вас заготовлен другой солист?
   – Солисты не грибы, их впрок не заготавливают!
   – У нас незаменимых нет! А начиная с сегодняшнего дня время ваших спевок вы согласовывайте с учителем физкультуры! – У завуча был характер, как говорили в школе, не приведи господь!
   – Это еще почему?
   – Я передала ваш зал ему! Он готовит детей к спартакиаде. А я так люблю его штангистов!
   – Как вы можете сравнивать гири и музыку? – возмутился Ефрем Николаевич.
   – Давно собираюсь спросить, – ехидно парировала завуч, – почему это вы приводите на занятия хора вашу личную собаку?
   – Это не личная, а общественная собака! – Соломатин ушел, хлопнув дверью.
 
   Детский хор обсуждал случившееся, собравшись в зале, где проходили репетиции.
   – Надо пойти, – выкрикнул один из хористов, по имени Шура, – и набить Андрюшке…
   – Спокойно! – прервал Соломатин. – Он тут ни при чем!
   – Что значит «ни при чем»? – не согласился рыжий Федя. – Человеку двенадцать лет, и пора иметь собственное мнение!