Александр Етоев
Экспонат
Говорил тот, краснорожий, что вывалился из корабля первым. Сильно мятый, в пятнах масла комбинезон, продранные рукава и колени, ржавчина на пряжках и на заклепках. И сам он был вроде как не в себе. Дергался, приплясывал, изгибался – может, от волнения, а может, сказывались последствия неудачного входа корабля в атмосферу. Кольца, сетки, фляжки, ножи, помятая стереотруба, с два десятка непонятных приборов, оружие – словом, все, что было на нем, скрипело, звенело, булькало, скрежетало, не умолкая ни на секунду.
– Эй, длинный! Ты, ты, нечего оборачиваться. Тебе говорю: какая у вас планета?
Желтый палец пришельца то попадал в Пахаря, то промахивал мимо и тогда начинал выписывать в воздухе странные танцующие фигуры. Другая рука краснорожего крепко запуталась в ремнях, оплетавших его, будто тропические лианы. Он то и дело дергал плененной конечностью, хотел вернуть ей свободу; плечо взлетало и падало под громкий хохот походного снаряжения, но рука оставалась в путах.
Пахарь, или Рыхлитель почвы, так его называли в деревне, стоял молча, положив локоть на соху и пальцами теребя густую рыжую бороду. Он чувствовал, как дрожит под сохой земля и дрожь ее отдается в теплом дереве рукояти. Земля ждет, когда он, сын ее и работник, продолжит дело, взрыхлит затвердевший покров, и она задышит свободно сквозь ломкие развороченные пласты. Но этот чужой, что кричал от края поляны, и те, что с ним, и то, что было за ними, – большая круглая штука, похожая на дерево без коры, – мешали доделать начатое.
Он стоял и молчал. Ждал, когда они уберутся.
– Ты что, глухой?
Пахарь молчал.
– Или дурак?
Он почувствовал зуд на шее под рыжими лохмами бороды. Муравей. Высоко забрался. Пахарь повертел головой, потом пальцем сбросил с себя докучливого путешественника.
– Я спрашиваю, планета как называется, а он мне башкой вертеть. Ты ваньку-то не валяй, знаем мы эти штучки.
Те, что выглядывали из-за спины говорившего – двое слева и двое справа, – с виду были немногим любезнее своего предводителя.
Говоривший, не дождавшись ответа, грозно насупился и подался на полшага вперед. Те, что стояли в тени его широкой спины, качнулись было за ним, но удержались – видно, подумали, что безопасность тыла важнее.
Вожак кожей почувствовал пустоту, холодком обдавшую спину, покосился по сторонам и отступил на прежнее место.
– Что это у тебя за уродина? – Голос его стал мягче.
Пахарь подумал: отвечу, может, уберутся пораньше.
– Со-ха, – ответил он скрепя сердце.
– Со-ха? – переспросил пришелец. – Ну и название. Со-ха. Ха-ха. Ты ей чего, копаешь или так?
Пахарь устал говорить. Одно слово – это уже труд. Но он сделал усилие и выговорил по складам:
– Па-хать.
– Па-хать, – повторил краснорожий и обернулся к спутникам: – Лексикончик. Зубы о такие слова поломаешь. «Пахать».
Пахарь стоял, не двигаясь. Он сросся с сохой, слушая гул земли. Но пока эти пятеро здесь, она и он, ее сын, будут терпеть и ждать.
Лицо Пахаря, заросшее дикой шерстью, его сильные, грубые руки, низко склоненные плечи – все в нем выражало полное безразличие к суете и словам пришельцев. Он смотрел на них и сквозь них. Так смотрят на свет сквозь пыльную чердачную паутину. Иногда Пахарь зевал, и на солнце вспыхивали желтым огнем его большие сточенные клыки.
Ни интереса, ни страха, ни удивления – ничего не отражалось в его застывшей фигуре. Он просто стоял и ждал. И земля ждала вместе с ним.
Пришельцы тем временем, сбившись в кучу, о чем-то тихо шептались. Шепот то поднимался волнами, и тогда над поляной воронами вспархивали слова: «в рыло», «с копыт долой», «пусть подавится», – то утихал до ровного мушиного гуда. Наконец тот, что был главным, крикнул через поляну:
– Ну ладно, вижу, с тобой много не поговоришь. Значит, так. Бросай эту свою со-ху. Полезай вон туда. Дырку в борту видишь? Люк называется. Туда и полезай.
Пахарь стоял неподвижно. Только рыжие лохмы подрагивали на ветру и солнце перебирало по волоску густую его копну, добавляя к рыжему золотое.
– Ты чего, дылда, совсем уже в дерево превратился? Полезай в люк, тебе говорят. В плен мы тебя берем. Плен, понимаешь? Плен. Будешь ты у нас пленный. Такое правило, понимаешь? С каждой планеты, даже такой задрипанной, как твоя, мы берем по штуке местного населения. У нас там, – краснорожий показал на ракету, – таких охламонов, как ты, четыре клетки уже набиты. Скучно не будет.
Пахарь его не слышал. Он слушал землю. Он ей отвечал. Она и он говорили. Так, неслышным для чужих языком, они могли говорить долго – сутки, недели, столько, сколько могло продлиться вынужденное ожидание. Земля была терпелива, она задерживала дыхание. Пахарь сдерживал внутренний ток тепла. Если сейчас к нему прикоснулся бы чужой, он почувствовал бы холодную, как у рыбы, почти ледяную кожу. Чужой подумал бы – Пахарь умер или же умирает, превращаясь в застывшую каменную фигуру.
Но чужой стоял далеко. Что-то ему было от Пахаря нужно.
– Слушай, дед. По-хорошему тебе говорю. Полезай в люк. Не то будем говорить по-другому. Это видал?
Говоривший свободной рукой приподнял и держал на весу короткую, но увесистую трубу. От рукоятки она раздувалась плавно, потом, сходясь, выпрямлялась, а на конце чернел, не мигая, круглый опасный глаз.
Мордастый помахал ею на уровне пояса и оставил висеть на ремне.
– А это?
Красная рожа вытащил откуда-то из-за спины длинную-предлинную штангу. Он споро и ловко переломил ее на добрый десяток колен, и получилось колченогое металлическое существо, очень похожее на паука. Существо стояло, не двигаясь. Тогда краснорожий пнул паука ногой и кивнул в сторону Пахаря. В ответ на пинок и кивок паук заходил, запрыгал на пружинящих лапах, потом на секунду замер и как-то медленно, осторожно стал подбираться к Пахарю. Но подойти близко хозяин ему не дал. Ликвидация местного жителя в планы пришельцев, видимо, не входила. Командир снова превратил паука в штангу и убрал ее за спину. Демонстрация военной техники на этом не кончилась.
– Еще и такая штука имеется. И вот. И это. И «УБЮ-25». И песочные бомбы. И сколопендральная костоломка. И причиндатор с педальным сбирометром.
Краснорожий вытаскивал на свет божий и убирал обратно новые замечательные конструкции, одна лучше другой. Стреляющие, сжигающие, стирающие в порошок, перемалывающие в муку, высасывающие из тела кровь, пот и слезы.
Но Пахарь был мертв для слов. Слов он не слышал. Он вел разговор с землей.
– Теперь понял, что мы не шутки шутить приехали? – Рожа кричавшего из красной превратилась в багровую. – Мы разведчики. Экспедиционный десант. Планета Земля – небось и не слыхал о такой, деревня?
Ответа не было. Ответа не было долго. Его и не могло быть.
Вместо ответа что-то скрипнуло над поляной, как бы вздохнуло. Но это был не ответ.
Это был небольшой овальный лючок, открывшийся на цилиндре ракеты. Из лючка вслед за скрипом и клочьями желтоватого дыма выдвинулся конический раструб рупора.
Группа стоявших на поляне землян уже на скрип напрягла скулы и развернула плечи. Когда же раскрылся зев рупора, краснорожий, что выступал за командира и парламентера одновременно, подпрыгнул строго по вертикали, расслабился на мгновенье в воздухе, потом выпрямился и жестко опустился на землю.
Он стоял тоньше лезвия сабли и такой же отточенный, как она. Амуниция ему не мешала. Кроме того, в полете он повернулся, как стрелка компаса, на половину круга и стоял теперь к лесу передом, к полю задом.
Рупор заговорил. Голос его был с песком, словно заезженная пластинка, и звучал очень уж глухо, будто говорили не ртом.
– Старший лейтенант Давыденко...
Сабелька, вставшая к лесу с ракетой передом, замерла, как перед боем. Красная ее рукоятка затемнилась скважиной рта.
– Й-а, тащ грал.
– Плохо, лейтенант. Темпы, не вижу темпов. Форсируйте программу контакта. Немедленно. От третьего пункта – теста на агрессивность – срочно переходите к четвертому: мирная пропаганда. Выполняйте.
Сабелька сверкнула бриллиантовым острием.
– Есть мирная пропаганда.
Рупор убрался. Овальная рана в борту быстро зарубцевалась.
Старший лейтенант Давыденко прочистил рот крепким горловым «га» и приступил к четвертому пункту программы.
– Слышь, дед. Соглашайся, а? На Земле у нас знаешь как хорошо? Малина. Жить будешь в отдельной клетке. Клетка теплая, остекленная. Отличная клетка. Это не какая-нибудь тебе хибарка из соломы или вонючая яма в земле. Жратвы будет – во! Делать ничего не надо. Ни пахать, ни сеять. У нас – автоматика. Ты – экспонат, понимаешь? Работа у тебя будет такая – экспонат. Люди придут, на тебя посмотрят. Во, скажут, ну и дед! Где такие деды водятся? А на клетке табличка. Ага, скажут, планета такая-то, звезда, созвездие, все путем. Ну как? Чем не жизнь?
Цвет лица лейтенанта опять возвращался к нормальному – цвету тертой моркови. Картины рая, которые он только что рисовал, должно быть, подействовали и на него. Наверное, ему стало жаль себя, не имеющего угла, где голову приклонить, и мотающегося по пространству, как безымянный неприкаянный астероид. Но он сдержался, и скупая слеза так и не покатилась по его мужественной щеке.
Лейтенант выдержал положенную по инструкции паузу. На лицо он сейчас был сами милость и доброта. Однако косматого урода ни милость, ни доброта не брали. Наконец Давыденко решил: хватит. С милостью пора кончать. Время переходить к делу. Еще минута, и все. Надо бородатого брать. Такова программа контакта. Пункт пять.
– Эй... – начал он и осекся.
Потому что с местным творилось что-то уж очень неладное. Вроде как он стал короче.
Лейтенант плохо соображал. Он протер рукавом глаза, и, пока протирал, дед заметно укоротился.
– Черт! – сказал Давыденко и повернулся к своим товарищам. А вдруг они что-нибудь понимают в творящемся безобразии? Но те смотрели сквозь главного такими детскими безоблачными глазами, что лейтенант понял: эти ему не советчики.
Он вновь посмотрел на Пахаря. Но не тут-то было. Взгляд его пролетел мимо цели; цель ушла, сильно сместившись к земле.
– Елки-моталки...
От деда оставались буквально плечи, руки и борода. Да на земле перед ним стояла, прикрывая его, словно парижская баррикада, та безлошадная дедова соха, на которую он давеча опирался.
– Куда? Эй! – Давыденко уже приходил в себя. – Стой! Куда ты, дедок? Погоди.
Из-за спины лейтенанта высунул голову некто худой, щуплый, в очках и с лаковой бороденкой.
– Я знаю, я знаю... – Голос его срывался, как у всякого выскочки, стремящегося опередить других.
– Сам знаю, – сказал лейтенант, как отсек. Очочки враз стали тусклыми и погасли за бугристой лейтенантской спиной.
Давыденко скомандовал:
– Рябый, Гершток, Сенюшкин. Быстро. С лопатами. Дед под землю уходит. Вон, одна плешь торчит. Скорей. Почему заминка? Рябый, Сенюшкин. Ибрагимов – на помощь. Черт, весь ушел. Быстро. Копать. Ибрагимов, чурка безмозглая! Да не причиндатором, а лопатой! Отставить причиндаторы, кому говорю!
За спиной лейтенанта стало просторно, там загулял ветерок.
Впереди над полем взлетали и падали белые черенки лопат. Локти копающих ходили мерно, как рычаги. Повалил пар.
Пришельцы копали планету. Планета не сопротивлялась. Планета была умна. Пахарь, Рыхлитель почвы, продолжал делать дело руками пришлых людей.
Ком земли, прошитый белыми волосками корней, откатился к бахилам старшего лейтенанта. Лейтенант вдавил свой каблук в эту зыбкую земляную плоть, и на земле отпечатались мелкие паучки звезд, забранных в контур пятиугольника, – эмблема Космофлота.
– Пусто, – сказал лейтенант, заглядывая за спины землекопов. – Никого. Неужто в глубину ушел?
Опять засверкали стекла давешнего очкастого выскочки.
– Товарищ лейтенант, я, кажется, понимаю...
– Во-первых, старший лейтенант, а во-вторых – как тебя там... штаб... штуб?..
– Космозоолог Герштейн.
– Так вот, зоотехник Горшков, понимать – это моя забота, а твоя – молчать в тряпочку и копать.
Тут острие лопаты бортинженера Сенюшкина и его запотевшее от труда лицо повернулись в сторону леса.
– Холмик, товарищ старший лейтенант. Там. Левее того пенька. Раньше вроде бы не было.
– Говоришь, не было? – Давыденко надавил пальцем на правый глаз. – Пожалуй, и правда не было. Ах, дед! Ах, зараза! Мы, как гады, копаем вглубь, а он, падла, по горизонтали чешет. Сенюшкин. Ибрагимов. И ты, зоотехник. Всем к тому холмику. Быстро. Копать.
Солнце планеты стояло в воздухе неподвижно. Казалось, оно забыло, что существуют законы движения. Тень от ракеты, как упала когда-то, развернувшись на земле мутной пепельной полосой, так и продолжала лежать. Она чувствовала себя здесь хозяйкой.
Холмик скоро исчез, превратившись в могильную яму.
По черенкам лопат, по их зазубренным лезвиям скатывались желтые горошины пота. Люди трудились. Солнце стояло. Поляна превращалась во вспаханное поле. Земля знала, что делает.
– Вот он. Всем туда. Гершток. Ибрагимов.
И опять: пот, труд, могила.
– Ушел. Ну, ловкач. – Давыденко сплюнул в очередную вырытую траншею. – Нет, так дело не пойдет.
Плевок еще не впитался в землю, а лейтенант зигзагами, как положено, уже ковылял к ракете. Подойдя к самому борту, он снял с ремня стереотрубу и с размаху ударил ею по обгорелой обшивке. Потом ударил еще. Второй удар был короче. Сделав два условных удара, лейтенант задрал голову вверх и заорал что было мочи:
– Там, на борту! Срочно спускайте экскаватор. Закопался чертов экспонат, без экскаватора не отроешь.
– Спускаем, – послышалось с высоты.
– А вы... – Лейтенант оглянулся на расслабившихся без дела работников. – А вам...
Договорить он не успел. Хорошо, вовремя отскочил в сторону. Запрошенная машина уже дрожала с ним рядом, оправляясь после скоростного падения.
Где-то вверху, на стреле грузового крана, завивался мелкими кольцами лопнувший от натуги трос.
Это был малогабаритный землеройный автомат типа «Урал», управляемый голосом.
– Слушай мою команду. – Лейтенант взял власть над машиной.
Экскаватор его команду почему-то не слушал. Он стоял как стоял, даже дрожь прошла.
Давыденко не стал смущаться. Смущаться лейтенант не любил. Решив, что машина, может быть, слегка глуховата, он добавил голосу грома:
– Слушай мою команду...
Глухонемой экскаватор стоял без движения.
Сенюшкин, бортинженер, тихонько, как бы разговаривая с лопатой, сказал:
– Белая кнопка на пульте. Питание.
– Ага, – вдруг прокричал Давыденко, хлопнув раструбом причиндатора о бедную стереотрубу, – а питание? Идиоты! А питание кто подключать будет? Пушкин? Белая кнопка на пульте. Совсем отупели, бездельники.
Он кулаком пригрозил переминающейся от смущения команде.
Через пару минут машина уже тарахтела, раскладывая по полю ровные кучи земли.
Время шло незаметно. Азарт поисков несколько поутих, но приказ есть приказ – без экспоната на орбиту не возвращаться. И хотя начальство находилось там, на орбите, распивая чаи на флагманском корабле, и генеральский голос был не самим голосом, а всего лишь радиослепком, усиленным для пущего трепета, все равно – лейтенант в службе был тверд и спуску подчиненным не давал.
То и дело кто-нибудь из землян кричал, показывая на кочующий по поляне холмик.
Послушный «Урал» переползал туда, и скоро новая яма добавляла пейзажу дополнительную глубину и симметрию.
Все бы хорошо, только вот холмик норовил играть в свои прятки все ближе и ближе к ракете. И экскаватор в роли водящего, соответственно, тоже.
Неизвестно, кто заметил первый, да и неважно, но солнце вдруг словно проснулось, и тень от корабля, до того дремавшая в неподвижности, поползла, поползла, словно кто ей хвост прижигал.
Собственно говоря, заметили движение не солнца, а тени, потому что смотрели не вверх, а вниз, в терзаемую машиной землю. А когда посмотрели вверх, ахнули. Корабль превратился в легендарную башню из Пизы. Он стоял, страшно кренясь, и крен на глазах увеличивался. Ракета заваливалась на сторону.
– Ай, – закричал лейтенант как-то по-детски – обиженно и с досадой, но тут же осадил себя, и его бессильное «Ай» превратилось в громкое командное «Эй!». – Эй, там, на борту! Спите вы, что ли? Ракета падает! Ногу давай, ногу!
Наверху, видно, не поняли, потому что из люка вместо опоры показалась обутая в бахилу нога.
– Да не ногу, а ногу! Не ту ногу, дурак! Кто там на двигателе? Цедриков, твою так? Табань вторым боковым. Ракета заваливается. И ногу, дополнительную опору по четвертому сектору.
Из борта полезла нога. Это была гладкая полированная телескопическая конструкция с ребристой платформой вместо стопы. Одновременно затянул свою волчью песню боковой двигатель, и струя газа, выбивая из почвы пыль, сдобрила воздух поляны новыми ароматами.
Ракета перестала заваливаться и скоро пошла обратно.
– Не спят, черти. Работают, – похвалил лейтенант. Потом повторил громче, чтобы услышали на борту: – Работают, черти. Тянут.
Он хотел похвалить еще, но, видно, и того, что сказал, хватило – перехвалил. Двигатель продолжал реветь, а ракета, быстренько миновав вертикаль, уже заваливалась на другую сторону.
Как ни орал Давыденко, как ни размахивал кулаками, как ни крутил палец у набухшего от крика виска – все зря. Двигатель заглушал слова.
Будто огромный бидон, полный звонких и хрупких стекляшек, ракета упала на кустарник и низкие деревца, росшие по краю поляны. Тень ее, верный слуга, бросилась к ракете на помощь, но сдержать удар не смогла, слишком была тонка, чтобы уберечь тяжелое тело.
У лейтенанта словно язык отсох. Словно она на него упала.
Что-то ткнулось в лейтенантские ноги. Он посмотрел, что. Это был рупор – сильно помятый, битый, но живой и вполне годный к употреблению. Вот только генеральский голос остался высоко на орбите. Но и помятый, и лежащий поверженным на этой чужой земле, рупор, казалось, хранил отзвук генеральского слова, и лейтенант бережно, как ребенка, поднял его к себе на руки.
Понурая, стояла команда за спиной своего командира. Лишь экскаватор послушно кряхтел на поле, будто ничего не случилось, будто не он, а дядя довел дело до беды.
Первым пришел в себя лейтенант. Ему по званию полагалось прийти в себя первым. Вот он и пришел.
– Не унывай, хлопцы, – сказал Давыденко бодро, – где наша не пропадала. За мной!
Лейтенант впереди, за ним все остальные двинулись к поверженному кораблю.
На зеленом ложе, в тени высоких деревьев, так похожих на земные березы, только листья квадратные и петельки вместо кудрей, он лежал успокоенный, словно спал, – будить не хотелось.
Давыденко с командой и провинившийся экскаватор (про Пахаря как-то забыли) вплотную приблизились к кораблю.
Командир, когда подошли, к уху приставил рупор, а его неровный от вмятин край наложил на борт – чтобы выяснить по внутренним звукам, все ли живы-здоровы.
Так он ходил вдоль борта, прикладывая рупор то там, то сям в надежде услышать хоть легкое шебуршание.
Корабль молчал. Мертвая телескопическая нога, как вражеское копье, торчала из его большого бездыханного тела.
Тогда Давыденко стал осторожно выстукивать рупором сигналы тюремной азбуки. Стучать громко, тем более помогать стуку голосом он не хотел. А вдруг, кроме мертвых, в корабле имеются и контуженые и поднятый стук растревожит их больные барабанные перепонки.
Видно, постукивание и похаживание лейтенанта все-таки повлияли на здоровье оставшегося на корабле экипажа.
Там внутри что-то охнуло – или кто-то. Потом они услышали скрежет и поняли, что изнутри открывают люк.
Из отверстия показалось круглое лицо Цедрикова, оператора.
– Ну, что? – спросил оператор.
– Что – что? – не понял сначала Давыденко.
– Делать будем что? Связи с флагманом нет. Связисту Бражнину отшибло слух. Начисто. А без связиста аппарат – что электроутюг без тока.
– Утюг, – согласился Давыденко.
– Мое дело маленькое, – продолжал оператор, – ответственным за операцию начальство назначило тебя, вот ты и думай, как нам отсюда выбираться.
– Утюг... без тока. – Давыденко все никак не мог переварить образ, нарисованный оператором.
– Вот именно. – Цедриков от досады стукнул кулаком по обшивке.
– Знаю! – Лейтенанта внезапно осенило. – Знаю, как передать на орбиту сообщение. Черт с ним, с утюгом. Рябый, когда здесь темнеет?
– Через четыре часа по земному времени, товарищ старший лейтенант.
– Отлично. Будем жечь лес.
– Как? – это сказал оператор.
– Будем выжигать лес в виде сигнала «SOS», чтобы увидали с орбиты.
– Лес? «SOS»?
– «SOS». Слушай мою команду. Рябый, Сенюшкин, Ибрагимов. Ты, Цедриков, и давай сюда Бражнина. Это ничего, что оглох. Не ушами будем работать. Все на прорубку просек. Лопаты отставить, всем взять топоры. И быстренько, пока не стемнело.
Когда утром следующего дня аварийный подъемник поднимал их всех на орбиту – невыспавшихся, перемазанных сажей и пеплом, из-за нехватки места перемешанных не по рангам в одну плотную кучу, – кто-то, кажется, бортинженер, вспомнил про непойманного аборигена.
Повздыхали в темноте кабины. Оператор Цедриков послал деда подальше, но один голос заметил:
– С этими геоморфами вообще трудно. Сейчас они люди, а через час – земля, глина или песок. И главное, в таком состоянии они будут жить лет сто, если не двести. Ты уже помер, а он встанет себе – и дальше пахать.
Лейтенант от этих слов чуть об потолок не ударился. Хорошо, уберегла теснота кабины, а так бы наверняка подскочил.
– Что ж... что ж... – Он запнулся, не зная, что говорить дальше. От злости и досады на этого чертого умника, который разглагольствовал в темноте.
– Что ж ты... – Он не видел, кто, но догадывался. – Зоотехник, что же ты раньше молчал?
Давыденко вдохнул и выдохнул.
– Планета геоморфов. Надо же! А с виду такой приличный старик. С бородой. И вел себя мирно.
Лейтенант представил широкий генеральский лампас, в который скоро упрется его виноватый взгляд, и сказал тихо и уже безо всякой злости:
– Утюг. Без тока. Эх ты, зоотехник.
– Эй, длинный! Ты, ты, нечего оборачиваться. Тебе говорю: какая у вас планета?
Желтый палец пришельца то попадал в Пахаря, то промахивал мимо и тогда начинал выписывать в воздухе странные танцующие фигуры. Другая рука краснорожего крепко запуталась в ремнях, оплетавших его, будто тропические лианы. Он то и дело дергал плененной конечностью, хотел вернуть ей свободу; плечо взлетало и падало под громкий хохот походного снаряжения, но рука оставалась в путах.
Пахарь, или Рыхлитель почвы, так его называли в деревне, стоял молча, положив локоть на соху и пальцами теребя густую рыжую бороду. Он чувствовал, как дрожит под сохой земля и дрожь ее отдается в теплом дереве рукояти. Земля ждет, когда он, сын ее и работник, продолжит дело, взрыхлит затвердевший покров, и она задышит свободно сквозь ломкие развороченные пласты. Но этот чужой, что кричал от края поляны, и те, что с ним, и то, что было за ними, – большая круглая штука, похожая на дерево без коры, – мешали доделать начатое.
Он стоял и молчал. Ждал, когда они уберутся.
– Ты что, глухой?
Пахарь молчал.
– Или дурак?
Он почувствовал зуд на шее под рыжими лохмами бороды. Муравей. Высоко забрался. Пахарь повертел головой, потом пальцем сбросил с себя докучливого путешественника.
– Я спрашиваю, планета как называется, а он мне башкой вертеть. Ты ваньку-то не валяй, знаем мы эти штучки.
Те, что выглядывали из-за спины говорившего – двое слева и двое справа, – с виду были немногим любезнее своего предводителя.
Говоривший, не дождавшись ответа, грозно насупился и подался на полшага вперед. Те, что стояли в тени его широкой спины, качнулись было за ним, но удержались – видно, подумали, что безопасность тыла важнее.
Вожак кожей почувствовал пустоту, холодком обдавшую спину, покосился по сторонам и отступил на прежнее место.
– Что это у тебя за уродина? – Голос его стал мягче.
Пахарь подумал: отвечу, может, уберутся пораньше.
– Со-ха, – ответил он скрепя сердце.
– Со-ха? – переспросил пришелец. – Ну и название. Со-ха. Ха-ха. Ты ей чего, копаешь или так?
Пахарь устал говорить. Одно слово – это уже труд. Но он сделал усилие и выговорил по складам:
– Па-хать.
– Па-хать, – повторил краснорожий и обернулся к спутникам: – Лексикончик. Зубы о такие слова поломаешь. «Пахать».
Пахарь стоял, не двигаясь. Он сросся с сохой, слушая гул земли. Но пока эти пятеро здесь, она и он, ее сын, будут терпеть и ждать.
Лицо Пахаря, заросшее дикой шерстью, его сильные, грубые руки, низко склоненные плечи – все в нем выражало полное безразличие к суете и словам пришельцев. Он смотрел на них и сквозь них. Так смотрят на свет сквозь пыльную чердачную паутину. Иногда Пахарь зевал, и на солнце вспыхивали желтым огнем его большие сточенные клыки.
Ни интереса, ни страха, ни удивления – ничего не отражалось в его застывшей фигуре. Он просто стоял и ждал. И земля ждала вместе с ним.
Пришельцы тем временем, сбившись в кучу, о чем-то тихо шептались. Шепот то поднимался волнами, и тогда над поляной воронами вспархивали слова: «в рыло», «с копыт долой», «пусть подавится», – то утихал до ровного мушиного гуда. Наконец тот, что был главным, крикнул через поляну:
– Ну ладно, вижу, с тобой много не поговоришь. Значит, так. Бросай эту свою со-ху. Полезай вон туда. Дырку в борту видишь? Люк называется. Туда и полезай.
Пахарь стоял неподвижно. Только рыжие лохмы подрагивали на ветру и солнце перебирало по волоску густую его копну, добавляя к рыжему золотое.
– Ты чего, дылда, совсем уже в дерево превратился? Полезай в люк, тебе говорят. В плен мы тебя берем. Плен, понимаешь? Плен. Будешь ты у нас пленный. Такое правило, понимаешь? С каждой планеты, даже такой задрипанной, как твоя, мы берем по штуке местного населения. У нас там, – краснорожий показал на ракету, – таких охламонов, как ты, четыре клетки уже набиты. Скучно не будет.
Пахарь его не слышал. Он слушал землю. Он ей отвечал. Она и он говорили. Так, неслышным для чужих языком, они могли говорить долго – сутки, недели, столько, сколько могло продлиться вынужденное ожидание. Земля была терпелива, она задерживала дыхание. Пахарь сдерживал внутренний ток тепла. Если сейчас к нему прикоснулся бы чужой, он почувствовал бы холодную, как у рыбы, почти ледяную кожу. Чужой подумал бы – Пахарь умер или же умирает, превращаясь в застывшую каменную фигуру.
Но чужой стоял далеко. Что-то ему было от Пахаря нужно.
– Слушай, дед. По-хорошему тебе говорю. Полезай в люк. Не то будем говорить по-другому. Это видал?
Говоривший свободной рукой приподнял и держал на весу короткую, но увесистую трубу. От рукоятки она раздувалась плавно, потом, сходясь, выпрямлялась, а на конце чернел, не мигая, круглый опасный глаз.
Мордастый помахал ею на уровне пояса и оставил висеть на ремне.
– А это?
Красная рожа вытащил откуда-то из-за спины длинную-предлинную штангу. Он споро и ловко переломил ее на добрый десяток колен, и получилось колченогое металлическое существо, очень похожее на паука. Существо стояло, не двигаясь. Тогда краснорожий пнул паука ногой и кивнул в сторону Пахаря. В ответ на пинок и кивок паук заходил, запрыгал на пружинящих лапах, потом на секунду замер и как-то медленно, осторожно стал подбираться к Пахарю. Но подойти близко хозяин ему не дал. Ликвидация местного жителя в планы пришельцев, видимо, не входила. Командир снова превратил паука в штангу и убрал ее за спину. Демонстрация военной техники на этом не кончилась.
– Еще и такая штука имеется. И вот. И это. И «УБЮ-25». И песочные бомбы. И сколопендральная костоломка. И причиндатор с педальным сбирометром.
Краснорожий вытаскивал на свет божий и убирал обратно новые замечательные конструкции, одна лучше другой. Стреляющие, сжигающие, стирающие в порошок, перемалывающие в муку, высасывающие из тела кровь, пот и слезы.
Но Пахарь был мертв для слов. Слов он не слышал. Он вел разговор с землей.
– Теперь понял, что мы не шутки шутить приехали? – Рожа кричавшего из красной превратилась в багровую. – Мы разведчики. Экспедиционный десант. Планета Земля – небось и не слыхал о такой, деревня?
Ответа не было. Ответа не было долго. Его и не могло быть.
Вместо ответа что-то скрипнуло над поляной, как бы вздохнуло. Но это был не ответ.
Это был небольшой овальный лючок, открывшийся на цилиндре ракеты. Из лючка вслед за скрипом и клочьями желтоватого дыма выдвинулся конический раструб рупора.
Группа стоявших на поляне землян уже на скрип напрягла скулы и развернула плечи. Когда же раскрылся зев рупора, краснорожий, что выступал за командира и парламентера одновременно, подпрыгнул строго по вертикали, расслабился на мгновенье в воздухе, потом выпрямился и жестко опустился на землю.
Он стоял тоньше лезвия сабли и такой же отточенный, как она. Амуниция ему не мешала. Кроме того, в полете он повернулся, как стрелка компаса, на половину круга и стоял теперь к лесу передом, к полю задом.
Рупор заговорил. Голос его был с песком, словно заезженная пластинка, и звучал очень уж глухо, будто говорили не ртом.
– Старший лейтенант Давыденко...
Сабелька, вставшая к лесу с ракетой передом, замерла, как перед боем. Красная ее рукоятка затемнилась скважиной рта.
– Й-а, тащ грал.
– Плохо, лейтенант. Темпы, не вижу темпов. Форсируйте программу контакта. Немедленно. От третьего пункта – теста на агрессивность – срочно переходите к четвертому: мирная пропаганда. Выполняйте.
Сабелька сверкнула бриллиантовым острием.
– Есть мирная пропаганда.
Рупор убрался. Овальная рана в борту быстро зарубцевалась.
Старший лейтенант Давыденко прочистил рот крепким горловым «га» и приступил к четвертому пункту программы.
– Слышь, дед. Соглашайся, а? На Земле у нас знаешь как хорошо? Малина. Жить будешь в отдельной клетке. Клетка теплая, остекленная. Отличная клетка. Это не какая-нибудь тебе хибарка из соломы или вонючая яма в земле. Жратвы будет – во! Делать ничего не надо. Ни пахать, ни сеять. У нас – автоматика. Ты – экспонат, понимаешь? Работа у тебя будет такая – экспонат. Люди придут, на тебя посмотрят. Во, скажут, ну и дед! Где такие деды водятся? А на клетке табличка. Ага, скажут, планета такая-то, звезда, созвездие, все путем. Ну как? Чем не жизнь?
Цвет лица лейтенанта опять возвращался к нормальному – цвету тертой моркови. Картины рая, которые он только что рисовал, должно быть, подействовали и на него. Наверное, ему стало жаль себя, не имеющего угла, где голову приклонить, и мотающегося по пространству, как безымянный неприкаянный астероид. Но он сдержался, и скупая слеза так и не покатилась по его мужественной щеке.
Лейтенант выдержал положенную по инструкции паузу. На лицо он сейчас был сами милость и доброта. Однако косматого урода ни милость, ни доброта не брали. Наконец Давыденко решил: хватит. С милостью пора кончать. Время переходить к делу. Еще минута, и все. Надо бородатого брать. Такова программа контакта. Пункт пять.
– Эй... – начал он и осекся.
Потому что с местным творилось что-то уж очень неладное. Вроде как он стал короче.
Лейтенант плохо соображал. Он протер рукавом глаза, и, пока протирал, дед заметно укоротился.
– Черт! – сказал Давыденко и повернулся к своим товарищам. А вдруг они что-нибудь понимают в творящемся безобразии? Но те смотрели сквозь главного такими детскими безоблачными глазами, что лейтенант понял: эти ему не советчики.
Он вновь посмотрел на Пахаря. Но не тут-то было. Взгляд его пролетел мимо цели; цель ушла, сильно сместившись к земле.
– Елки-моталки...
От деда оставались буквально плечи, руки и борода. Да на земле перед ним стояла, прикрывая его, словно парижская баррикада, та безлошадная дедова соха, на которую он давеча опирался.
– Куда? Эй! – Давыденко уже приходил в себя. – Стой! Куда ты, дедок? Погоди.
Из-за спины лейтенанта высунул голову некто худой, щуплый, в очках и с лаковой бороденкой.
– Я знаю, я знаю... – Голос его срывался, как у всякого выскочки, стремящегося опередить других.
– Сам знаю, – сказал лейтенант, как отсек. Очочки враз стали тусклыми и погасли за бугристой лейтенантской спиной.
Давыденко скомандовал:
– Рябый, Гершток, Сенюшкин. Быстро. С лопатами. Дед под землю уходит. Вон, одна плешь торчит. Скорей. Почему заминка? Рябый, Сенюшкин. Ибрагимов – на помощь. Черт, весь ушел. Быстро. Копать. Ибрагимов, чурка безмозглая! Да не причиндатором, а лопатой! Отставить причиндаторы, кому говорю!
За спиной лейтенанта стало просторно, там загулял ветерок.
Впереди над полем взлетали и падали белые черенки лопат. Локти копающих ходили мерно, как рычаги. Повалил пар.
Пришельцы копали планету. Планета не сопротивлялась. Планета была умна. Пахарь, Рыхлитель почвы, продолжал делать дело руками пришлых людей.
Ком земли, прошитый белыми волосками корней, откатился к бахилам старшего лейтенанта. Лейтенант вдавил свой каблук в эту зыбкую земляную плоть, и на земле отпечатались мелкие паучки звезд, забранных в контур пятиугольника, – эмблема Космофлота.
– Пусто, – сказал лейтенант, заглядывая за спины землекопов. – Никого. Неужто в глубину ушел?
Опять засверкали стекла давешнего очкастого выскочки.
– Товарищ лейтенант, я, кажется, понимаю...
– Во-первых, старший лейтенант, а во-вторых – как тебя там... штаб... штуб?..
– Космозоолог Герштейн.
– Так вот, зоотехник Горшков, понимать – это моя забота, а твоя – молчать в тряпочку и копать.
Тут острие лопаты бортинженера Сенюшкина и его запотевшее от труда лицо повернулись в сторону леса.
– Холмик, товарищ старший лейтенант. Там. Левее того пенька. Раньше вроде бы не было.
– Говоришь, не было? – Давыденко надавил пальцем на правый глаз. – Пожалуй, и правда не было. Ах, дед! Ах, зараза! Мы, как гады, копаем вглубь, а он, падла, по горизонтали чешет. Сенюшкин. Ибрагимов. И ты, зоотехник. Всем к тому холмику. Быстро. Копать.
Солнце планеты стояло в воздухе неподвижно. Казалось, оно забыло, что существуют законы движения. Тень от ракеты, как упала когда-то, развернувшись на земле мутной пепельной полосой, так и продолжала лежать. Она чувствовала себя здесь хозяйкой.
Холмик скоро исчез, превратившись в могильную яму.
По черенкам лопат, по их зазубренным лезвиям скатывались желтые горошины пота. Люди трудились. Солнце стояло. Поляна превращалась во вспаханное поле. Земля знала, что делает.
– Вот он. Всем туда. Гершток. Ибрагимов.
И опять: пот, труд, могила.
– Ушел. Ну, ловкач. – Давыденко сплюнул в очередную вырытую траншею. – Нет, так дело не пойдет.
Плевок еще не впитался в землю, а лейтенант зигзагами, как положено, уже ковылял к ракете. Подойдя к самому борту, он снял с ремня стереотрубу и с размаху ударил ею по обгорелой обшивке. Потом ударил еще. Второй удар был короче. Сделав два условных удара, лейтенант задрал голову вверх и заорал что было мочи:
– Там, на борту! Срочно спускайте экскаватор. Закопался чертов экспонат, без экскаватора не отроешь.
– Спускаем, – послышалось с высоты.
– А вы... – Лейтенант оглянулся на расслабившихся без дела работников. – А вам...
Договорить он не успел. Хорошо, вовремя отскочил в сторону. Запрошенная машина уже дрожала с ним рядом, оправляясь после скоростного падения.
Где-то вверху, на стреле грузового крана, завивался мелкими кольцами лопнувший от натуги трос.
Это был малогабаритный землеройный автомат типа «Урал», управляемый голосом.
– Слушай мою команду. – Лейтенант взял власть над машиной.
Экскаватор его команду почему-то не слушал. Он стоял как стоял, даже дрожь прошла.
Давыденко не стал смущаться. Смущаться лейтенант не любил. Решив, что машина, может быть, слегка глуховата, он добавил голосу грома:
– Слушай мою команду...
Глухонемой экскаватор стоял без движения.
Сенюшкин, бортинженер, тихонько, как бы разговаривая с лопатой, сказал:
– Белая кнопка на пульте. Питание.
– Ага, – вдруг прокричал Давыденко, хлопнув раструбом причиндатора о бедную стереотрубу, – а питание? Идиоты! А питание кто подключать будет? Пушкин? Белая кнопка на пульте. Совсем отупели, бездельники.
Он кулаком пригрозил переминающейся от смущения команде.
Через пару минут машина уже тарахтела, раскладывая по полю ровные кучи земли.
Время шло незаметно. Азарт поисков несколько поутих, но приказ есть приказ – без экспоната на орбиту не возвращаться. И хотя начальство находилось там, на орбите, распивая чаи на флагманском корабле, и генеральский голос был не самим голосом, а всего лишь радиослепком, усиленным для пущего трепета, все равно – лейтенант в службе был тверд и спуску подчиненным не давал.
То и дело кто-нибудь из землян кричал, показывая на кочующий по поляне холмик.
Послушный «Урал» переползал туда, и скоро новая яма добавляла пейзажу дополнительную глубину и симметрию.
Все бы хорошо, только вот холмик норовил играть в свои прятки все ближе и ближе к ракете. И экскаватор в роли водящего, соответственно, тоже.
Неизвестно, кто заметил первый, да и неважно, но солнце вдруг словно проснулось, и тень от корабля, до того дремавшая в неподвижности, поползла, поползла, словно кто ей хвост прижигал.
Собственно говоря, заметили движение не солнца, а тени, потому что смотрели не вверх, а вниз, в терзаемую машиной землю. А когда посмотрели вверх, ахнули. Корабль превратился в легендарную башню из Пизы. Он стоял, страшно кренясь, и крен на глазах увеличивался. Ракета заваливалась на сторону.
– Ай, – закричал лейтенант как-то по-детски – обиженно и с досадой, но тут же осадил себя, и его бессильное «Ай» превратилось в громкое командное «Эй!». – Эй, там, на борту! Спите вы, что ли? Ракета падает! Ногу давай, ногу!
Наверху, видно, не поняли, потому что из люка вместо опоры показалась обутая в бахилу нога.
– Да не ногу, а ногу! Не ту ногу, дурак! Кто там на двигателе? Цедриков, твою так? Табань вторым боковым. Ракета заваливается. И ногу, дополнительную опору по четвертому сектору.
Из борта полезла нога. Это была гладкая полированная телескопическая конструкция с ребристой платформой вместо стопы. Одновременно затянул свою волчью песню боковой двигатель, и струя газа, выбивая из почвы пыль, сдобрила воздух поляны новыми ароматами.
Ракета перестала заваливаться и скоро пошла обратно.
– Не спят, черти. Работают, – похвалил лейтенант. Потом повторил громче, чтобы услышали на борту: – Работают, черти. Тянут.
Он хотел похвалить еще, но, видно, и того, что сказал, хватило – перехвалил. Двигатель продолжал реветь, а ракета, быстренько миновав вертикаль, уже заваливалась на другую сторону.
Как ни орал Давыденко, как ни размахивал кулаками, как ни крутил палец у набухшего от крика виска – все зря. Двигатель заглушал слова.
Будто огромный бидон, полный звонких и хрупких стекляшек, ракета упала на кустарник и низкие деревца, росшие по краю поляны. Тень ее, верный слуга, бросилась к ракете на помощь, но сдержать удар не смогла, слишком была тонка, чтобы уберечь тяжелое тело.
У лейтенанта словно язык отсох. Словно она на него упала.
Что-то ткнулось в лейтенантские ноги. Он посмотрел, что. Это был рупор – сильно помятый, битый, но живой и вполне годный к употреблению. Вот только генеральский голос остался высоко на орбите. Но и помятый, и лежащий поверженным на этой чужой земле, рупор, казалось, хранил отзвук генеральского слова, и лейтенант бережно, как ребенка, поднял его к себе на руки.
Понурая, стояла команда за спиной своего командира. Лишь экскаватор послушно кряхтел на поле, будто ничего не случилось, будто не он, а дядя довел дело до беды.
Первым пришел в себя лейтенант. Ему по званию полагалось прийти в себя первым. Вот он и пришел.
– Не унывай, хлопцы, – сказал Давыденко бодро, – где наша не пропадала. За мной!
Лейтенант впереди, за ним все остальные двинулись к поверженному кораблю.
На зеленом ложе, в тени высоких деревьев, так похожих на земные березы, только листья квадратные и петельки вместо кудрей, он лежал успокоенный, словно спал, – будить не хотелось.
Давыденко с командой и провинившийся экскаватор (про Пахаря как-то забыли) вплотную приблизились к кораблю.
Командир, когда подошли, к уху приставил рупор, а его неровный от вмятин край наложил на борт – чтобы выяснить по внутренним звукам, все ли живы-здоровы.
Так он ходил вдоль борта, прикладывая рупор то там, то сям в надежде услышать хоть легкое шебуршание.
Корабль молчал. Мертвая телескопическая нога, как вражеское копье, торчала из его большого бездыханного тела.
Тогда Давыденко стал осторожно выстукивать рупором сигналы тюремной азбуки. Стучать громко, тем более помогать стуку голосом он не хотел. А вдруг, кроме мертвых, в корабле имеются и контуженые и поднятый стук растревожит их больные барабанные перепонки.
Видно, постукивание и похаживание лейтенанта все-таки повлияли на здоровье оставшегося на корабле экипажа.
Там внутри что-то охнуло – или кто-то. Потом они услышали скрежет и поняли, что изнутри открывают люк.
Из отверстия показалось круглое лицо Цедрикова, оператора.
– Ну, что? – спросил оператор.
– Что – что? – не понял сначала Давыденко.
– Делать будем что? Связи с флагманом нет. Связисту Бражнину отшибло слух. Начисто. А без связиста аппарат – что электроутюг без тока.
– Утюг, – согласился Давыденко.
– Мое дело маленькое, – продолжал оператор, – ответственным за операцию начальство назначило тебя, вот ты и думай, как нам отсюда выбираться.
– Утюг... без тока. – Давыденко все никак не мог переварить образ, нарисованный оператором.
– Вот именно. – Цедриков от досады стукнул кулаком по обшивке.
– Знаю! – Лейтенанта внезапно осенило. – Знаю, как передать на орбиту сообщение. Черт с ним, с утюгом. Рябый, когда здесь темнеет?
– Через четыре часа по земному времени, товарищ старший лейтенант.
– Отлично. Будем жечь лес.
– Как? – это сказал оператор.
– Будем выжигать лес в виде сигнала «SOS», чтобы увидали с орбиты.
– Лес? «SOS»?
– «SOS». Слушай мою команду. Рябый, Сенюшкин, Ибрагимов. Ты, Цедриков, и давай сюда Бражнина. Это ничего, что оглох. Не ушами будем работать. Все на прорубку просек. Лопаты отставить, всем взять топоры. И быстренько, пока не стемнело.
Когда утром следующего дня аварийный подъемник поднимал их всех на орбиту – невыспавшихся, перемазанных сажей и пеплом, из-за нехватки места перемешанных не по рангам в одну плотную кучу, – кто-то, кажется, бортинженер, вспомнил про непойманного аборигена.
Повздыхали в темноте кабины. Оператор Цедриков послал деда подальше, но один голос заметил:
– С этими геоморфами вообще трудно. Сейчас они люди, а через час – земля, глина или песок. И главное, в таком состоянии они будут жить лет сто, если не двести. Ты уже помер, а он встанет себе – и дальше пахать.
Лейтенант от этих слов чуть об потолок не ударился. Хорошо, уберегла теснота кабины, а так бы наверняка подскочил.
– Что ж... что ж... – Он запнулся, не зная, что говорить дальше. От злости и досады на этого чертого умника, который разглагольствовал в темноте.
– Что ж ты... – Он не видел, кто, но догадывался. – Зоотехник, что же ты раньше молчал?
Давыденко вдохнул и выдохнул.
– Планета геоморфов. Надо же! А с виду такой приличный старик. С бородой. И вел себя мирно.
Лейтенант представил широкий генеральский лампас, в который скоро упрется его виноватый взгляд, и сказал тихо и уже безо всякой злости:
– Утюг. Без тока. Эх ты, зоотехник.