Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Семья на ветру

I

   Двое мужчин ехали вверх по косогору навстречу кроваво-красному солнцу. С одной стороны тянулся редкий жухлый хлопчатник, с другой – неподвижно млели в знойном воздухе сосны.
   – Когда я трезв, – говорил доктор, – то есть когда я абсолютно трезв, я вижу мир совсем не таким, каким видите вы. Я похож в этом на моего знакомого, близорукого на один глаз. Он купил себе специальные очки, надел, и солнце вдруг вытянулось, край тротуара перекосился, он даже чуть не упал. Тогда он взял и выбросил эти очки. И тут же начал видеть нормально. Так и я почти весь день пребываю под градусом и берусь только за то, что могу делать именно в таком состоянии.
   – Угу, – буркнул его брат Джин.
   Доктор и сейчас был в легком подпитии, и Джин никак не мог улучить момент и сказать то, что не давало ему покоя. Как для многих южан низшего сословия, соблюдение приличий было для него неписаным законом, что, впрочем, характерно для мест, где кипят страсти и легко проливается кровь; и он мог заговорить о другом только после хотя бы коротенького молчания, а доктор ни на секунду не умолкал.
   – Я то очень счастлив, – продолжал доктор, – то в полном отчаянии; то смеюсь, то плачу пьяными слезами; я замедляю ход, а жизнь вокруг мчится все быстрее, и чем беднее становится мое «я», тем разнообразнее проносящиеся мимо картины. Я утратил уважение сограждан, что компенсировалось гипертрофией чувств. А поскольку мое участие, мое сострадание больше не имеет объекта, я жалею первое, что попадется на глаза. И я стал очень хорошим человеком, гораздо лучше, чем когда был хорошим врачом.
   Дорога после очередного поворота спрямилась, и Джин увидел невдалеке свой дом, вспомнил лицо жены, как она умоляла его; понял, что тянуть дольше нельзя, и прервал брата:
   – Форрест, у меня к тебе дело…
   В этот миг машина, миновав сосновую рощу, затормозила и остановилась у маленького домика. Девочка лет восьми играла на крыльце с серым котенком.
   – Более прелестного ребенка, чем эта девчушка, я в жизни не видел, – сказал доктор и, обращаясь к девочке, заботливо прибавил: – Элен, твоей киске нужно прописать пилюли?
   Девочка засмеялась.
   – Не знаю, – сказала она неуверенно. Она играла с котенком в другую игру, и доктор ей помешал.
   – Твоя киска звонила мне утром, сказала, что ее мама совсем о ней не заботится, и просила прислать из Монтгомери хорошую няню.
   – Она не звонила, – возмутилась девочка, схватила котенка и крепко прижала к себе; доктор вынул из кармана пятак и бросил на крыльцо.
   – Прописываю твоей киске хорошую порцию молока, – сказал он и нажал на газ. – До свидания, Элен.
   – До свидания, доктор.
   Машина покатила, и Джин еще раз попытался завладеть вниманием доктора.
   – Послушай, – сказал он, – остановись здесь на минуту.
   Машина остановилась, братья посмотрели друг на друга.
   Обоим за сорок, коренастые, крепкие, с худыми, даже аскетическими лицами – в этом они были схожи; несхожесть заключалась в другом: у доктора сквозь очки глядели опухшие в красных жилках глаза пьяницы, лицо испещряли тонкие городские морщинки. У Джина лицо было прорезано ровными глубокими морщинами, похожими на межи, шесты, подпирающие навес, кровельную балку. Глаза у него были синие, насыщенные. Но больше всего их отличало то, что Джин Джанни был фермер, а доктор Форрест Джанни, без всякого сомнения, человек образованный, городской.
   – Ну? – сказал доктор.
   – Ты ведь знаешь, Пинки вернулся, – сказал Джин, глядя на дорогу.
   – Да, я слышал, – ответил доктор сдержанно.
   – Он в Бирмингеме ввязался в драку, и ему прострелили голову. – Джин замялся. – Мы позвали доктора Берера, потому что думали, вдруг ты не станешь…
   – Не стану, – вежливо согласился доктор.
   – Но, Форрест, – гнул свое Джин. – Ты ведь сам всегда говорил, что доктор Берер ничего не смыслит в медицине. И я так считаю. Он сказал, пуля давит на… на мозги, а он не может ее извлечь, боится, не остановит кровь. И еще сказал, вряд ли мы довезем его до Бирмингема или Монтгомери, так он плох. Мы просим тебя…
   – Нет, – доктор покачал головой, – нет.
   – Ты только взгляни на него и скажи, что делать, – умолял Джин. – Он без сознания, Форрест. Не узнает тебя. И ты его не узнаешь. Его мать совсем помешалась от горя.
   – Его мать во власти животного инстинкта. – Доктор вынул из бокового кармана фляжку с виски пополам с водой и отхлебнул. – Мы оба с тобой хорошо знаем: его следовало утопить в тот самый день, когда он родился.
   Джина передернуло.
   – Да, человек он скверный, – через силу выдавил он. – Но если бы ты видел, какой он там лежит…
   Виски горячо разливалось по телу, и доктора вдруг потянуло действовать, не преодолеть самого себя, а так, сделать жест, гальванизировать дряхлеющую волю.
   – Ладно, – сказал он. – Я посмотрю его, но спасать не буду. Такие, как он, недостойны жить. Но даже смерть его не может искупить то, что он сделал с Мэри Деккер.
   Джин сжал губы.
   – Форрест, а ты в этом уверен?
   – Уверен?! – воскликнул доктор. – Конечно, уверен. Она умерла голодной смертью. Дай бог, если она за неделю выпила несколько чашек кофе. Видел бы ты ее туфли: прошла пешком столько миль.
   – Доктор Берер говорит…
   – Что он может знать? Я делал вскрытие, когда ее нашли на Бирмингемском шоссе. Она была крайне истощена, и больше ничего. Этот… этот… – голос его задрожал и прервался от волнения, – этот ваш Пинки потешился и выгнал ее, и она побрела домой. Я очень рад, что его самого привезли домой полумертвого.
   Говоря это, доктор с остервенением нажал на газ, машина рванулась и через минуту уже тормозила у дома Джина.
   Это был крепкий дощатый дом на кирпичном фундаменте с ухоженным зеленым газоном, отгороженным от двора, лучше других домов Бендинга и окрестных селений; но быт его хозяев мало чем отличался от быта соседей. Последние дома плантаторов в этой части Алабамы давно исчезли, их горделивые колонны не устояли перед бедностью, дождями, тлением.
   Роза, жена Джина, ждавшая их на веранде, встала с качалки.
   – Здравствуй, Форрест, – сказала она, нервничая и пряча глаза. – Давно ты у нас не был.
   – Здравствуй, Роза, – ответил доктор, поймав на миг ее взгляд. – Привет, Эдит. Привет, Юджин, – обращаясь к малышам, стоявшим позади матери. – Привет, Бэч, – девятнадцатилетнему парню, появившемуся из-за угла дома: он тащил в обнимку большой белый камень.
   – Хотим обнести палисадник каменной стенкой. Вид будет поаккуратнее, – объяснил Джин.
   Все они еще испытывали почтение к доктору. Они порицали его за глаза, потому что не могли больше хвастаться своим знаменитым родичем: «Да, сэр, один из лучших хирургов в Монтгомери». Но при нем остались ученость и слава первоклассного хирурга, каким он был, покуда не совершил профессионального самоубийства, разочаровавшись в человечестве и пристрастившись к спиртному. Два года назад он вернулся в Бендинг, купил половину пая у владельца местной аптеки; лицензии врача его не лишили, но оперировал он только в случае крайней необходимости.
   – Роза, – сказал Джин, – доктор обещал посмотреть Пинки.
   Пинки Джанни лежал в затемненной комнате, обросший, с побелевшими искривленными губами. Доктор снял с головы повязку, Пинки задышал со стоном, но его вздутое, безжизненное тело не шевельнулось. Доктор осмотрел рану, опять наложил повязку и вместе с Джином и Розой вернулся на веранду.
   – Берер не взялся оперировать?
   – Нет.
   – Почему не сделали операцию в Бирмингеме?
   – Не знаю.
   – Гм… – Доктор надел шляпу. – Пулю необходимо извлечь, и как можно скорее. Она давит на сонную артерию. Это… во всяком случае, с таким пульсом везти никуда нельзя.
   – Что же делать? – тяжело выдохнул Джин, и несколько секунд все молчали.
   – Попросите еще раз Берера. Может, передумает. Или привезите врача из Монтгомери. Шансов мало – но операция может спасти его. Без операции – конец.
   – К кому обратиться в Монтгомери?
   – Эту операцию может сделать любой хороший хирург. Даже Берер, если бы он не был таким трусом.
   Роза Джанни вдруг вплотную подошла к нему, глаза ее горели звериной материнской страстью. Она схватила доктора за лацкан пиджака.
   – Ты сделаешь операцию. Ты можешь. Ты был такой хороший хирург. Лучше всех. Прошу тебя, Форрест!
   Доктор отступил назад, стряхнув ее руки, а свои вытянул перед собой.
   – Видишь, как дрожат? – спросил он, не скрывая иронии. – Смотри хорошенько. Я не рискну оперировать.
   – А ты рискни, – поспешил вставить Джин. – Отхлебнешь глоток, и перестанут дрожать.
   Доктор покачал головой, глядя на Розу.
   – Нет. Мне как врачу не доверяют. Что будет не так, обвинят меня. – Доктор немного рисовался и тщательно выбирал слова. – Мое заключение, что Мэри Деккер умерла с голоду – я слыхал, – подвергают сомнению. Его ведь дал человек, который пьет.
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента