---------------------------------------------------------------
Элеонора - пер. Н.Демуровой
Источник: "Эдгар По. Стихотворени. Проза", Изд-во "Худ.лит.", Москва, 1976,
Библиотека Всемирной литературы, Серия вторая - литература XIX в.
OCR: Alexander Jurinsson
---------------------------------------------------------------
Sub conservatione formae specificae salva anmia.
Raymond Lully
[При сохранении особой формы душа остается неприкосновенной.
Раймунд Луллий (лат.).]
Я родом из тех, кто отмечен силой фантазии и пыланием страсти. Меня
называли безумным, но вопрос еще далеко не решен, не есть ли безумие высший
разум и не проистекает ли многое из того, что славно, и все, что глубоко, из
болезненного состояния мысли, из особых настроений ума, вознесшегося ценой
утраты разумности. Тем, кто видят сны наяву, открыто многое, что ускользает
от тех, кто грезит лишь ночью во сне. В туманных видениях мелькают им
проблески вечности, и, пробудясь, они трепещут, помня, что были на грани
великой тайны. Мгновеньями им открывается нечто от мудрости, которая есть
добро, и несколько больше от простого звания, которое есть зло, и все же без
руля и ветрил проникают они в безбрежный океан "света неизреченного" и
вновь, словно мореплаватели нубийского географа, "agressi sunt mare
tenebrarum, quid in eo esset exploraturi" [Вступают в море тьмы, чтобы
исследовать, что в нем (лат.).]
Что ж, пусть я безумен. Я готов, впрочем, признать, что есть два
различных состояния для моего духа: состоянье неоспоримого ясного разума,
принадлежащего к памяти о событьях, образующих первую пору моей жизни, и
состоянье сомненья и тени, относящихся к настоящему и воспоминаньям о том,
что составляет вторую великую эру моего бытия. А потому рассказу о ранних
моих днях верьте; а к тому, что поведаю я о времени более позднем,
отнеситесь с той долей доверия, какую оно заслуживает, или вовсе в нем
усомнитесь, или, если и сомневаться вы не можете, разгадайте, подобно Эдипу,
эту загадку.
Та, кого любил я в юности и о которой теперь спокойно и ясно пишу я эти
воспоминания, была единственным ребенком единственной сестры моей матери,
давно усопшей. Элеонора -- это имя носила моя кузина. Всю жизнь мы прожили
вместе под тропическим солнцем, в Долине Многоцветных Трав. Путник никогда
не забредал ненароком в эту долину, ибо лежала она далеко-далеко, за цепью
гигантских гор, тяжко нависших над нею со всех сторон, изгоняя солнечный
свет из прекрасных ее уголков. К нам не вела ни одна тропа, и, чтобы попасть
в наш счастливый край, нужно было пробраться сквозь заросли многих тысяч
лесных деревьев, растоптав каблуком прелесть многих миллионов душистых
цветов. Вот почему жили мы совсем одни, не зная ничего о внешнем мире, -- я,
моя кузина и мать ее.
Из угрюмых краев, что лежали за далекими вершинами гор, замкнувших наш
мир, пробивалась к нам узкая глубокая река, блеск которой превосходил все --
все, кроме глаз Элеоноры; неслышно вилась она по долине и наконец исчезала в
тенистом ущелье, среди гор, еще угрюмее тех, из которых она вытекала. Мы
называли ее Рекой Молчания, ибо была в ее водах какая-то сила беззвучия. На
ее берегах не раздавалось ни шороха, и так тихо скользила она, что жемчужная
галька на глубоком ее дне, которой мы любовались, не двигалась, а лежала в
недвижном покое на месте, блистая неизменным своим сиянием.
Берега этой реки и множества ослепительных ручейков, бегущих,
извиваясь, к ее волнам, и все пространство, что шло от склонов вниз, в самую
глубь ее потоков, до ложа из гальки на дне, -- все это и поверхность долины,
от реки и до самых гор, вставших кругом, были, словно ковром, покрыты мягкой
зеленой травой, густой, короткой, удивительно ровной, издававшей запах
ванили, по которой рассыпаны были желтые лютики, белые маргаритки, лиловые
фиалки и рубиново-красные асфодели, и безмерная их красота громко вещала
нашим сердцам о любви и о славе господней.
Тут и там над этой травой, словно порожденья причудливых снов, вздымали
стройные стволы невиданные деревья; они не стояли прямо, как свечи, но,
выгибаясь изящно, тянулись к солнечному свету, который в час полудня
заглядывал в сердце долины. Кора их была испещрена изменчивым ярким сиянием
черни и серебра, и была она нежной -- нежнее всего, кроме щек Элеоноры; и
если б не яркая зелень огромных листов, что спадали с вершин длинным,
трепещущим рядом, играя с легким ветерком, деревья эти можно было б принять
за гигантских сирийских змеев, воздающих хвалу своему властелину Солнцу.
Пятнадцать лет рука об руку бродил я с Элеонорой по этой долине, пока
любовь не вошла в наши сердца. Это случилось однажды вечером, на исходе
третьего пятилетия ее жизни и четвертого пятилетия -- моей; мы сидели,
сомкнув объятья под змееподобными стволами и смотрели в Реку Молчания, на
свои отражения в ней. Мы не произнесли ни слова за весь этот дивный день и
даже назавтра сказали друг другу лишь несколько робких слов. Из волн мы
вызвали бога Эроса и знали теперь, что он зажег в нас пламенный дух наших
предков. Страсти, которыми веками славился наш род, слились в своем биении с
мечтами, которые равно нас отличали, и пронеслись горячкой блаженства над
Долиной Многоцветных Трав. Все в ней переменилось. Странные, яркие цветы
раскрылись, словно звезды, на деревьях, которые раньше не знали цветенья.
Зелень изумрудных ковров стала глубже; а когда, одна за другой, белые
маргаритки увяли, вместо них засверкали десятки рубиново-красных асфоделей.
И жизнь засияла повсюду, куда мы ступали, ибо стройный фламинго, никогда не
виданный ранее, вместе с другими веселыми светлыми птицами развернул перед
нами алые крылья. В реке заиграли золотые и серебряные рыбы, а в глубине
родился ропот, который, все ширясь, зазвучал наконец колыбельной, слаще
эоловой арфы, краше всего на свете, кроме голоса Элеоноры. И огромное
облако, которое давно замечали мы возле Геспера, выплыло, сверкая золотом и
багрянцем, и, мирно встав над нами, день за днем опускалось все ниже, пока
наконец не коснулось краями верхушек гор, превратив их угрюмость в сияние и
заключив нас, как бы навеки, в волшебной темнице величия и славы.
Элеонора красой подобна была серафиму, бесхитростна и невинна, как та
недолгая жизнь, что провела она среди цветов. Она не скрывала лукаво пламя
любви, что охватило ее сердце, и вместе со мной заглянула в его тайники,
когда мы бродили вдвоем по долине, беседуя о переменах, недавно свершившихся
здесь.
И, наконец, заговорив однажды в слезах о последней печальной перемене,
что выпадает всем людям, она стала с тех пор грустна, не расставалась с этой
мыслью, то и дело возвращаясь к ней, подобно тому, как в песнях певца Шираза
во всех величавых вариациях снова и снова возникают все те же образы.
Она видела, что Смерть коснулась своим перстом ее груди, -- подобно
мотыльку, она создана была бесконечно прелестной лишь для того, чтоб
погибнуть; но ужас могилы был для нее лишь в одном; она поведала мне об этом
однажды в сумерках па берегу Реки Молчания. Ей горестно было думать, что,
похоронив ее в Долине Многоцветных Трав, я навсегда покину этот счастливый
край, отдав свою любовь, так страстно ей теперь посвященную, деве из мира
будничного и чужого. И тогда, ни минуты не медля, я бросился к ногам
Элеоноры и поклялся ей и небесам, что никогда не соединюсь браком с дочерью
Земли, что ни в чем не изменю ее благословенной памяти и памяти о том
неземном чувстве, которым она меня подарила. И я призвал Великого Владыку
Мира в свидетели того, что обет этот свят и нерушим. И кара, ниспослать
которую я молил Его и ее, святую, чье жилище будет в Элизиуме, если нарушу я
свой обет, кара эта была столь чудовищно страшной, что я не решусь говорить
о ней здесь. И ясные глаза Элеоноры прояснились при этих словах, она
вздохнула, словно смертельная тяжесть спала у ней с груди, и, трепеща,
заплакала горько; но приняла мой обет (ибо была всего лишь ребенком), и он
принес ей облегчение на ложе смерти. Несколько дней спустя, умирая спокойно
и мирно, она мне сказала: за то, что сделал я для спокойствия ее духа, дух
ее после кончины будет меня охранять, и если будет ей то дозволено, то по
ночам будет она являться мне зримо; но если не дано это душам рая, то будет
часто посылать мне весть о своем присутствии -- вечерний ветерок обвеет ее
вздохом мне щеку или напоит воздух, которым я дышу, благоуханием небесных
кадильниц. И с этими словами она рассталась со своей безгрешной жизнью,
кладя предел первой поре моего бытия.
Истинно излагал я все до сего мгновенья. Но, пересекая преграду на
путях Времени, преграду, воздвигнутую смертью любимой, и вступая во вторую
пору моего существования, чувствую, как тени окутывают мой мозг, и не
доверяю своему разуму и памяти. Но продолжаю. Годы тяжко влачили свой груз,
а я не покидал Долины Многоцветных Трав; и снова все в ней переменилось.
Звездоподобные цветы исчезли и более не появлялись на деревьях. Зеленые
ковры поблекли, и одна за другой увяли рубиново-красные асфодели, а на их
месте раскрыли свои глаза десятки черных фиалок, беспокойно трепещущих и
вечно отягощенных влагой. И Жизнь покинула те края, где мы когда-то ступали,
ибо стройный фламинго сложил свои алые крылья и с другими веселыми светлыми
птицами, что появились когда-то с ним вместе, с грустью покинули долину.
Золотые и серебряные рыбы уплыли по ущелью, в самый дальний конец края, и не
украшали больше нашей реки. И колыбельная, что звучала слаще эоловой арфы,
волшебней всего -- кроме голоса Элеоноры, -- начала затихать и понемногу
вовсе замолкла; ропот волн становился все глуше, пока наконец река не
погрузилась снова в торжественное свое молчание; и огромное облако поднялось
и, возвращая вершинам гор прежнюю их угрюмость, пало назад, в край Геспера,
унеся из Долины Многоцветных Трав всю многокрасочную и золотую прелесть
сияния.
Но обет, данный Элеонорой, не был забыт -- я слышал звон небесных
кадильниц, волны нездешнего благоухания плыли по долине, и в часы
одиночества, когда сердце тяжко стучало в груди, ветерок, обвевавший мое
чело, доносил до меня тихий вздох. Часто воздух ночи исполнен был невнятного
шепота, и раз -- о, только раз! -- я пробудился от глубокого, словно
смертельного, сна, ощутив на своих губах прикосновение призрачных уст.
Но пустота в моем сердце все не заполнялась. Я тосковал по любви,
которая прежде заполняла его до краев. Настало время, когда долина стада
меня тяготить памятью об Элеоноре, и я покинул наш край навсегда ради бурных
волнений и суетных радостей мира.
Я очутился в незнакомом городе, где все, казалось, служило тому, чтобы
изгнать из памяти сладкие сны, которым предавался я так давно в Долине
Многоцветных Трав. Великолепие и пышность блестящего двора, и упоительный
звон оружия, и сияние женских очей, смутив, опьянило мой ум. Но душа моя все
еще оставалась верна своему обету, и по ночам мне все еще было дано знать о
присутствии Элеоноры. Внезапно все прекратилось; и мир потемнел у меня пред
глазами; и я пришел в ужас от неотступных мучительных мыслей и страшных
соблазнов, ибо из далекой-далекой, чужой, неизвестной земли прибыла к
веселому двору короля, которому я служил, дева, чьей красотой пленилось мое
неверное сердце -- к ее ногам склонил я без колебаний колена в пылком
самозабвении любви. Разве могла моя страсть к девочке из долины сравниться с
тем лихорадочным жаром, с тем возвышающим дух восторгом и преклоненьем, с
которым излил я в слезах свое сердце божественной Эрменгарде? О, светел был
ангельский лик Эрменгарды! -- и, зная об этом, я не помышлял ни о ком
другом. О божественный свет Эрменгарды! -- и, глядя в самую глубь ее
всепомнящих очей, я думал только о них -- и о ней.
Я обвенчался и не трепетал той кары, которую призывал на себя, и горечь
ее меня миновала. И раз -- но только раз! -- в ночной тиши сквозь решетку
окна послышались давно замолкшие тихие вздохи, и милый, такой знакомый голос
сказал:
-- Спи с миром! -- ибо над всем царит Дух Любви, и, отдав свое сердце
той, кого зовешь Эрменгардой, ты получишь отпущение -- почему, узнаешь на
небесах -- от клятвы, данной Элеоноре.
Элеонора - пер. Н.Демуровой
Источник: "Эдгар По. Стихотворени. Проза", Изд-во "Худ.лит.", Москва, 1976,
Библиотека Всемирной литературы, Серия вторая - литература XIX в.
OCR: Alexander Jurinsson
---------------------------------------------------------------
Sub conservatione formae specificae salva anmia.
Raymond Lully
[При сохранении особой формы душа остается неприкосновенной.
Раймунд Луллий (лат.).]
Я родом из тех, кто отмечен силой фантазии и пыланием страсти. Меня
называли безумным, но вопрос еще далеко не решен, не есть ли безумие высший
разум и не проистекает ли многое из того, что славно, и все, что глубоко, из
болезненного состояния мысли, из особых настроений ума, вознесшегося ценой
утраты разумности. Тем, кто видят сны наяву, открыто многое, что ускользает
от тех, кто грезит лишь ночью во сне. В туманных видениях мелькают им
проблески вечности, и, пробудясь, они трепещут, помня, что были на грани
великой тайны. Мгновеньями им открывается нечто от мудрости, которая есть
добро, и несколько больше от простого звания, которое есть зло, и все же без
руля и ветрил проникают они в безбрежный океан "света неизреченного" и
вновь, словно мореплаватели нубийского географа, "agressi sunt mare
tenebrarum, quid in eo esset exploraturi" [Вступают в море тьмы, чтобы
исследовать, что в нем (лат.).]
Что ж, пусть я безумен. Я готов, впрочем, признать, что есть два
различных состояния для моего духа: состоянье неоспоримого ясного разума,
принадлежащего к памяти о событьях, образующих первую пору моей жизни, и
состоянье сомненья и тени, относящихся к настоящему и воспоминаньям о том,
что составляет вторую великую эру моего бытия. А потому рассказу о ранних
моих днях верьте; а к тому, что поведаю я о времени более позднем,
отнеситесь с той долей доверия, какую оно заслуживает, или вовсе в нем
усомнитесь, или, если и сомневаться вы не можете, разгадайте, подобно Эдипу,
эту загадку.
Та, кого любил я в юности и о которой теперь спокойно и ясно пишу я эти
воспоминания, была единственным ребенком единственной сестры моей матери,
давно усопшей. Элеонора -- это имя носила моя кузина. Всю жизнь мы прожили
вместе под тропическим солнцем, в Долине Многоцветных Трав. Путник никогда
не забредал ненароком в эту долину, ибо лежала она далеко-далеко, за цепью
гигантских гор, тяжко нависших над нею со всех сторон, изгоняя солнечный
свет из прекрасных ее уголков. К нам не вела ни одна тропа, и, чтобы попасть
в наш счастливый край, нужно было пробраться сквозь заросли многих тысяч
лесных деревьев, растоптав каблуком прелесть многих миллионов душистых
цветов. Вот почему жили мы совсем одни, не зная ничего о внешнем мире, -- я,
моя кузина и мать ее.
Из угрюмых краев, что лежали за далекими вершинами гор, замкнувших наш
мир, пробивалась к нам узкая глубокая река, блеск которой превосходил все --
все, кроме глаз Элеоноры; неслышно вилась она по долине и наконец исчезала в
тенистом ущелье, среди гор, еще угрюмее тех, из которых она вытекала. Мы
называли ее Рекой Молчания, ибо была в ее водах какая-то сила беззвучия. На
ее берегах не раздавалось ни шороха, и так тихо скользила она, что жемчужная
галька на глубоком ее дне, которой мы любовались, не двигалась, а лежала в
недвижном покое на месте, блистая неизменным своим сиянием.
Берега этой реки и множества ослепительных ручейков, бегущих,
извиваясь, к ее волнам, и все пространство, что шло от склонов вниз, в самую
глубь ее потоков, до ложа из гальки на дне, -- все это и поверхность долины,
от реки и до самых гор, вставших кругом, были, словно ковром, покрыты мягкой
зеленой травой, густой, короткой, удивительно ровной, издававшей запах
ванили, по которой рассыпаны были желтые лютики, белые маргаритки, лиловые
фиалки и рубиново-красные асфодели, и безмерная их красота громко вещала
нашим сердцам о любви и о славе господней.
Тут и там над этой травой, словно порожденья причудливых снов, вздымали
стройные стволы невиданные деревья; они не стояли прямо, как свечи, но,
выгибаясь изящно, тянулись к солнечному свету, который в час полудня
заглядывал в сердце долины. Кора их была испещрена изменчивым ярким сиянием
черни и серебра, и была она нежной -- нежнее всего, кроме щек Элеоноры; и
если б не яркая зелень огромных листов, что спадали с вершин длинным,
трепещущим рядом, играя с легким ветерком, деревья эти можно было б принять
за гигантских сирийских змеев, воздающих хвалу своему властелину Солнцу.
Пятнадцать лет рука об руку бродил я с Элеонорой по этой долине, пока
любовь не вошла в наши сердца. Это случилось однажды вечером, на исходе
третьего пятилетия ее жизни и четвертого пятилетия -- моей; мы сидели,
сомкнув объятья под змееподобными стволами и смотрели в Реку Молчания, на
свои отражения в ней. Мы не произнесли ни слова за весь этот дивный день и
даже назавтра сказали друг другу лишь несколько робких слов. Из волн мы
вызвали бога Эроса и знали теперь, что он зажег в нас пламенный дух наших
предков. Страсти, которыми веками славился наш род, слились в своем биении с
мечтами, которые равно нас отличали, и пронеслись горячкой блаженства над
Долиной Многоцветных Трав. Все в ней переменилось. Странные, яркие цветы
раскрылись, словно звезды, на деревьях, которые раньше не знали цветенья.
Зелень изумрудных ковров стала глубже; а когда, одна за другой, белые
маргаритки увяли, вместо них засверкали десятки рубиново-красных асфоделей.
И жизнь засияла повсюду, куда мы ступали, ибо стройный фламинго, никогда не
виданный ранее, вместе с другими веселыми светлыми птицами развернул перед
нами алые крылья. В реке заиграли золотые и серебряные рыбы, а в глубине
родился ропот, который, все ширясь, зазвучал наконец колыбельной, слаще
эоловой арфы, краше всего на свете, кроме голоса Элеоноры. И огромное
облако, которое давно замечали мы возле Геспера, выплыло, сверкая золотом и
багрянцем, и, мирно встав над нами, день за днем опускалось все ниже, пока
наконец не коснулось краями верхушек гор, превратив их угрюмость в сияние и
заключив нас, как бы навеки, в волшебной темнице величия и славы.
Элеонора красой подобна была серафиму, бесхитростна и невинна, как та
недолгая жизнь, что провела она среди цветов. Она не скрывала лукаво пламя
любви, что охватило ее сердце, и вместе со мной заглянула в его тайники,
когда мы бродили вдвоем по долине, беседуя о переменах, недавно свершившихся
здесь.
И, наконец, заговорив однажды в слезах о последней печальной перемене,
что выпадает всем людям, она стала с тех пор грустна, не расставалась с этой
мыслью, то и дело возвращаясь к ней, подобно тому, как в песнях певца Шираза
во всех величавых вариациях снова и снова возникают все те же образы.
Она видела, что Смерть коснулась своим перстом ее груди, -- подобно
мотыльку, она создана была бесконечно прелестной лишь для того, чтоб
погибнуть; но ужас могилы был для нее лишь в одном; она поведала мне об этом
однажды в сумерках па берегу Реки Молчания. Ей горестно было думать, что,
похоронив ее в Долине Многоцветных Трав, я навсегда покину этот счастливый
край, отдав свою любовь, так страстно ей теперь посвященную, деве из мира
будничного и чужого. И тогда, ни минуты не медля, я бросился к ногам
Элеоноры и поклялся ей и небесам, что никогда не соединюсь браком с дочерью
Земли, что ни в чем не изменю ее благословенной памяти и памяти о том
неземном чувстве, которым она меня подарила. И я призвал Великого Владыку
Мира в свидетели того, что обет этот свят и нерушим. И кара, ниспослать
которую я молил Его и ее, святую, чье жилище будет в Элизиуме, если нарушу я
свой обет, кара эта была столь чудовищно страшной, что я не решусь говорить
о ней здесь. И ясные глаза Элеоноры прояснились при этих словах, она
вздохнула, словно смертельная тяжесть спала у ней с груди, и, трепеща,
заплакала горько; но приняла мой обет (ибо была всего лишь ребенком), и он
принес ей облегчение на ложе смерти. Несколько дней спустя, умирая спокойно
и мирно, она мне сказала: за то, что сделал я для спокойствия ее духа, дух
ее после кончины будет меня охранять, и если будет ей то дозволено, то по
ночам будет она являться мне зримо; но если не дано это душам рая, то будет
часто посылать мне весть о своем присутствии -- вечерний ветерок обвеет ее
вздохом мне щеку или напоит воздух, которым я дышу, благоуханием небесных
кадильниц. И с этими словами она рассталась со своей безгрешной жизнью,
кладя предел первой поре моего бытия.
Истинно излагал я все до сего мгновенья. Но, пересекая преграду на
путях Времени, преграду, воздвигнутую смертью любимой, и вступая во вторую
пору моего существования, чувствую, как тени окутывают мой мозг, и не
доверяю своему разуму и памяти. Но продолжаю. Годы тяжко влачили свой груз,
а я не покидал Долины Многоцветных Трав; и снова все в ней переменилось.
Звездоподобные цветы исчезли и более не появлялись на деревьях. Зеленые
ковры поблекли, и одна за другой увяли рубиново-красные асфодели, а на их
месте раскрыли свои глаза десятки черных фиалок, беспокойно трепещущих и
вечно отягощенных влагой. И Жизнь покинула те края, где мы когда-то ступали,
ибо стройный фламинго сложил свои алые крылья и с другими веселыми светлыми
птицами, что появились когда-то с ним вместе, с грустью покинули долину.
Золотые и серебряные рыбы уплыли по ущелью, в самый дальний конец края, и не
украшали больше нашей реки. И колыбельная, что звучала слаще эоловой арфы,
волшебней всего -- кроме голоса Элеоноры, -- начала затихать и понемногу
вовсе замолкла; ропот волн становился все глуше, пока наконец река не
погрузилась снова в торжественное свое молчание; и огромное облако поднялось
и, возвращая вершинам гор прежнюю их угрюмость, пало назад, в край Геспера,
унеся из Долины Многоцветных Трав всю многокрасочную и золотую прелесть
сияния.
Но обет, данный Элеонорой, не был забыт -- я слышал звон небесных
кадильниц, волны нездешнего благоухания плыли по долине, и в часы
одиночества, когда сердце тяжко стучало в груди, ветерок, обвевавший мое
чело, доносил до меня тихий вздох. Часто воздух ночи исполнен был невнятного
шепота, и раз -- о, только раз! -- я пробудился от глубокого, словно
смертельного, сна, ощутив на своих губах прикосновение призрачных уст.
Но пустота в моем сердце все не заполнялась. Я тосковал по любви,
которая прежде заполняла его до краев. Настало время, когда долина стада
меня тяготить памятью об Элеоноре, и я покинул наш край навсегда ради бурных
волнений и суетных радостей мира.
Я очутился в незнакомом городе, где все, казалось, служило тому, чтобы
изгнать из памяти сладкие сны, которым предавался я так давно в Долине
Многоцветных Трав. Великолепие и пышность блестящего двора, и упоительный
звон оружия, и сияние женских очей, смутив, опьянило мой ум. Но душа моя все
еще оставалась верна своему обету, и по ночам мне все еще было дано знать о
присутствии Элеоноры. Внезапно все прекратилось; и мир потемнел у меня пред
глазами; и я пришел в ужас от неотступных мучительных мыслей и страшных
соблазнов, ибо из далекой-далекой, чужой, неизвестной земли прибыла к
веселому двору короля, которому я служил, дева, чьей красотой пленилось мое
неверное сердце -- к ее ногам склонил я без колебаний колена в пылком
самозабвении любви. Разве могла моя страсть к девочке из долины сравниться с
тем лихорадочным жаром, с тем возвышающим дух восторгом и преклоненьем, с
которым излил я в слезах свое сердце божественной Эрменгарде? О, светел был
ангельский лик Эрменгарды! -- и, зная об этом, я не помышлял ни о ком
другом. О божественный свет Эрменгарды! -- и, глядя в самую глубь ее
всепомнящих очей, я думал только о них -- и о ней.
Я обвенчался и не трепетал той кары, которую призывал на себя, и горечь
ее меня миновала. И раз -- но только раз! -- в ночной тиши сквозь решетку
окна послышались давно замолкшие тихие вздохи, и милый, такой знакомый голос
сказал:
-- Спи с миром! -- ибо над всем царит Дух Любви, и, отдав свое сердце
той, кого зовешь Эрменгардой, ты получишь отпущение -- почему, узнаешь на
небесах -- от клятвы, данной Элеоноре.